Читать книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая. Том пятый - Нелли Шульман - Страница 2

Иоганн Кампе заявил жене, что поездку на пароме в Германию следует считать их вторым медовым месяцем:

– Не только молодым гулять, – добродушно сказал Кампе, – нам пошел седьмой десяток, мы можем позволить себе отдых в каюте-люкс…, – до Гетеборга их довез сын. Получив в двадцать два года первое офицерское звание, Андреас служил в авиационных войсках:

– Он мог пойти в коммерческие пилоты, – вздыхала Грета, – но мальчику нравится армия. Ладно, Швеция нейтральная страна, у нас даже нет баз НАТО…

По словам Андреаса, истребители только патрулировали границы и проводили учения на крайнем севере. Прощаясь с сыном в гавани, Грета строго сказала:

– Обедать ходи к Андерсам. Аудра готовит не хуже меня, ты не останешься голодным…, – Андреас закатил темные, отцовские глаза:

– Мамочка, – он чмокнул Грету в мягкую щеку, – я и сам справлюсь с плитой. Андерсам тоже, наверное, хочется отдохнуть, если Юхан уехал на все лето…, – повертев обручальное кольцо на пальце, Грета подумала о дочери, отправившейся с Юханом Андерсом в Норвегию:

– Возьмет и вернется с таким. Ей двадцать один год, она совершеннолетняя…, – в июне Эмилия закончила экономический факультет университета. Господин Андерс, работавший в отделе дизайна магазина ИКЕА, устроил девушке собеседование с владельцем компании:

– Она пришлась по душе господину Кампраду, – гордо подумала Грета, – она уже начала работать в компании…, – ИКЕА недавно открыла магазин в Осло. Эмилия поехала не только бродить по горам в компании Юхана. Девушке поручили проверить, как обстоят дела в новом филиале. По словам дочери, ИКЕА собиралась расширяться и дальше.

Грета покосилась на закрывшегося газетой мужа. Кампе нравился ресторан в ИКЕА, хотя он признавал, что кафе «Барнштерн» все равно лучше. Заведение Андерсов числилось во всех путеводителях по Стокгольму. Кампе отогнул край листа:

– Ничего интересного не пишут, – заметил он, – и не волнуйся, Эмилия разумная девочка. Они с Юханом не станут тайно венчаться, они сделают все, как положено…

Погостив в Осло у военных времен товарищей Кампе, Эмилия и Юхан собирались на Лофотенские острова. Кампе зажег жене сигарету:

– Поэтому готовь платье, мать невесты…, – он подмигнул жене:

– Сначала Эмилия, у нее и Юхана дело на мази, а потом Андреас. Не беспокойся, мы еще выпестуем внуков.

Даже на седьмом десятке лет Кампе не бросил спортивного зала «Грета». Бывший боксер участвовал в спаррингах и тренировал совсем маленьких ребятишек:

– С остальными справятся и другие тренеры…, – замечал Кампе, – а я люблю возиться с мелюзгой…, – динамик под потолком ресторана оживился:

– Уважаемые пассажиры, – звонко сказала девушка, – наш паром прибывает в Травемюнде через час. Желаем вам приятного летнего отдыха…, – Кампе весело отозвался:

– Спасибо, милая. Прокатная машина ждет, – он поцеловал жене руку, – проведешь лекцию и поедем на море…

Навестив Гамбург и родной Киль, Кампе собирались на острова, где они сняли коттедж. В Гамбурге Грета выступала на семинаре о помощи жертвам насилия.

Выйдя в прошлом году на пенсию, госпожа Кампе консультировала молодых сотрудников в Красном Кресте. Грета потушила окурок:

– Все равно, – упрямо сказала женщина, – пока Эмилия не окажется дома, я буду волноваться… – Кампе поднялся:

– Она всего лишь в Норвегии, а не восходит на гору Эверест. Ты у меня наседка каких поискать…

Грета что-то шепнула ему на ухо. Смуглое лицо Кампе расплылось в улыбке:

– Я седой, – весело сказал муж, – смотри, – он коснулся виска, – скоро вся голова станет серебряной… – Грета пожала плечами:

– Старый конь борозды не испортит. Я никогда бы не променяла тебя на кого-то молоденького, вроде того парня…

Красивый темноволосый юноша за столиком в углу рассеянно пил кофе, дымя сигаретой. Пассажир носил тесные джинсы, мокасины на босу ногу и цветастую рубашку:

– Он похож на цыгана, – Кампе прищурился, – нет, кажется, он итальянец…

Парень затрещал о чем-то со спутницей. Черные волосы девушки падали на плечи в вышитой блузе. Она тоже щеголяла синими джинсами. На столике лежала широкополая соломенная шляпа. Грета оценила сумку девушки.

– От Ателье Майер, – поняла она, – у хиппи водятся деньги…, – на пальце предполагаемой итальянки блестело кольцо с бриллиантами:

– Красивая пара, – усмехнулся Кампе, – наверное, они молодожены или жених с невестой…, – он подтолкнул Грету:

– Возьмем кофе навынос и поваляемся в шезлонгах…, – Грета оглянулась:

– Наверное, устав от южной жары, они решили отдохнуть на Балтике…

Поднявшись с мужем на палубу для кают первого класса, она забыла о неизвестной паре.

Сумку от Ателье Майер, дорожную торбу мягкой кожи, Джеки получила в подарок от Микеле:

– Я помнил, что тебе понравилась вещица еще в Vogue, – он чмокнул девушку в нос, – я позвонил в Лондон, записался в лист ожидания, а сегодня приехал курьер…, – юноша взглянул на золотой ролекс, – вовремя, как раз перед нашими каникулами…

Джеки иногда думала, что Микеле Ферелли разбирается в дамских нарядах лучше ее самой. Юноша отзывался:

– Я итальянец, любовь моя. И у меня мама, – Микеле подмигивал ей, – я, как настоящий итальянец, прежде всего люблю маму…, – юноша шутил только отчасти. Микеле целовал ее тонкие пальцы с бриллиантовым кольцом от Chopard:

– Но тебя я буду любить всегда. Через год, когда мы обвенчаемся, я буду совсем счастлив…, – закончив университет, Микеле обосновался в кресле помощника адвоката в отцовской конторе.

Они решили отпраздновать свадьбу, когда Жаклин получит диплом преподавателя иностранных языков:

– У Риты такой же, – вспомнила Джеки, – хотя она ни дня не работала. Микеле уверен, что я засяду дома, под крылом его мамочки и буду полировать ногти в ожидании рождения наследника…

В Израиле наставник, Шауль, предупреждал Джеки об опасности, как он выразился, идентификации себя с объектом задания:

– Ты носишь маску, – Шауль повел рукой, – но бывает, что маска прирастает и отдирать ее приходится с кровью и болью…

Обреченно понимая, что так и произошло, девушка ничего не могла с собой сделать:

– Я знаю, кто он такой, – Микеле погрузился в свежий Playboy, – я знаю, что он антисемит, каких поискать. Он дружит с заклятыми врагами Израиля и состоит на содержании беглых нацистов, но я его люблю…

Джеки поморгала щедро накрашенными ресницами:

– Его нельзя не полюбить…

Микеле водил ее на римские блошиные рынки, устраивал приватные экскурсии по садам Ватикана и запасникам папских музеев и цитировал латинских поэтов. Он читал Элиота и Пруста, готовил пасту лучше признанных поваров и жарил Джеки артишоки:

– Это исконно римское блюдо, – замечал юноша, – жиды его присвоили, как они присвоили все на свете. Фюрер был прав, евреи не способны создать ничего своего. Они только воруют у других наций. Жаль, что фюрер не успел избавиться от их племени, но мы и наши арабские друзья постараемся продолжить его дело…

В кабинете Микеле держал портреты дуче Муссолини и Гитлера. Гостям вечеринок в апартаментах у Колизея в комнату хода не было. Джеки незаметно вздохнула:

– Если бы не это, он был бы нормальным парнем. И его лучший друг Альбер нормальный, пока они не накручивают себя антисемитской дрянью…

Познакомиться с Микеле оказалось легко. Рим был одной большой деревней.

Преподавательница на каникулярных курсах итальянского языка, куда записалась Джеки, оказалась приятельницей синьоры Риты Ферелли:

– Микеле впервые увидел меня за чопорным обедом, – Джеки скрыла усмешку, – и не стал терять времени…, – по признанию юноши, мать беспокоилась о его браке:

– Мне всего двадцать три года, – весело сказал Микеле, – однако мама намекает, что папа обвенчался, будучи моих лет. Честно говоря, я посчитал тебя очередной буржуазной пустышкой и позвонил тебе наудачу…, – Джеки приподнялась на локте:

– Потому что я тебе понравилась…, – он зарылся лицом в черные волосы девушки:

– Ты не можешь не нравиться. Ты словно Веспер Линд, только она блондинка…

Родители Микеле тоже считали, что Джеки напоминает девушку из прошлогоднего «Казино Рояль»:

– Она немного выше тебя ростом, – говорила Рита, – но осанка у вас похожа, милая. Сразу видно хорошее воспитание, – синьора Ферелли поджимала губы, – хотя она актриса, у них вольные нравы…

За обедами в римской квартире Ферелли, неподалеку от Ватикана, и на вилле в Остии, кино обсуждали редко. Джеки рассматривала последний Vogue, с репортажем из Лос-Анжелеса

– Его святейшество такого не одобряет. У Ферелли говорят о благотворительности и канонизации будущих святых…, – девушка изучала спутника мисс Ханы Дате:

– Я его видела, – поняла Джеки, – мельком, зайдя за Микеле в контору. Он встречался с его отцом. Однако опасно интересоваться тем, кто он такой, – девушка велела себе молчать, – нельзя вызывать у Красного Волка подозрения…

На собрания ячейки Джеки не заглядывала, но Микеле не скрывал от нее своих занятий. Джеки спокойно заходила в его кабинет. Жених не прятал от нее документы. Два раза в месяц Джеки отправляла фотокопии бумаг на некий абонентский ящик в Риме:

– Однако он не все мне рассказывает, – поняла Джеки, – например, зачем мы едем в Гамбург и почему не прилетели в Германию прямо из Италии…, – Микеле туманно заметил:

– У меня назначены деловые встречи. Я хотел показать тебе Стокгольм, – он сверился с ежедневником, – а что касается Германии, то я снял номер на побережье. Гамбург пострадал от бомбежек, тебе будет неинтересно жить в центре. Но мы непременно пройдемся по магазинам, – он привлек Джеки к себе, – и выберем технику для будущей квартиры…

Джеки в очередной раз твердо сказала себе:

– Никакого венчания не случится. Я поработаю с ним еще год и вернусь в Израиль…

Связь с родиной она поддерживала через выданный ей римский номер телефона. Уверенный мужской голос, отвечающий на звонки по-французски, был ей знаком, однако из соображений безопасности Джеки не называла Шауля по имени. Иногда ей хотелось признаться наставнику в чувствах к Микеле:

– Но тогда меня снимут с задания и отправят домой, – понимала девушка, – а я не могу расстаться с ним, совсем не могу…, – Микеле коснулся ее руки:

– Хороший рассказ, я не знал такого автора, – он нахмурился, – Маламуд, американец…, – Джеки хотела сказать, что писатель – еврей, но вовремя прикусила язык:

– Это о художнике и его модели, – темные глаза Микеле ласково посмотрели на нее, – отлично написано:

– Он разрушил тысячу лиц для нее и придумал еще тысячу, но не мог остановиться на единственном настоящем, по крайней мере, настоящем для картины…, – Джеки приказала себе спокойно улыбаться:

– Мне тоже иногда так, кажется, – Микеле кинул журнал в сумку парусного холста, – что у тебя тысяча лиц, милая, но я люблю каждое из них…, – Джеки пожала плечами:

– Только одно, и оно всегда перед тобой…, – девушка подхватила его под руку:

– Пойдем, полюбуемся здешней гаванью, хотя ничто не сравнится с Италией.

Группа, командование которой на время акции принимал Микеле, добиралась в Гамбург разными путями. На совещании, устроенном в начале лета в горах под Римом, Адольф Ритберг заметил:

– Совместное путешествие привлечет ненужное внимание, – Микеле с ним согласился, – немецкие парни приедут в Гамбург на поездах, а остальным я советую автобусы или паромы. Такой путь медленней, но надежней…, – немецких парней оказалось всего двое:

– Остальные сейчас за решеткой, – хмуро объяснил Герберт Штрайбль, – акция во Франкфурте была удачной, однако ребят арестовали и засадят года на три, не меньше…, – по словам старшего Штрайбля, длинноволосые обезьяны были достойны чуть ли не пожизненного заключения:

– От пожаров в универмагах никто не пострадал, папа, – возразил Герберт за семейным обедом, – такое наказание вряд ли можно считать заслуженным…, – отец отмахнулся:

– Во времена Гитлера им бы отрубили голову в двадцать четыре часа. Их даже не отправили бы в концлагеря, где страдали я и твоя мать…, – родители Герберта, как жертвы нацизма, получали достойные пенсии от правительства в Бонне:

– Не то, чтобы они бедствовали, – презрительно сказал юноша Микеле, – учитывая их квартиру, виллу в Альпах и счета в швейцарских банках. Жаль, что ребят из Франкфурта с нами не будет, – он показал Микеле список, – но мы справимся и с нынешними силами…

Кроме двоих немцев под предводительством Герберта и двоих итальянцев во главе с Микеле, к ним присоединялся и посланник из Ирландии:

– Не зря его назвали Боровом, – Микеле взглянул на здорового юношу, – должен был приехать его напарник, но тот занимается акцией в Лондоне…

Альбер остался в Риме, для подготовки большого осеннего, как его назвал Микеле, выступления. Адольф Ритберг координировал, как говорили они, левое движение в Европе. Мероприятие в Риме решили устроить в сезон еврейских праздников:

– Сначала Альберу надо поработать с израильтянином из посольства, – усмехнулся Микеле, – время выбрано очень удачно…

Жаклин он объяснил, что едет в Гамбург на деловые встречи. Он оставил девушку в черном бикини на террасе дорогого пансиона в Тиммендорфер-Странд:

– Я обернусь за день, – пообещал Микеле, – здесь всего восемьдесят километров, час за рулем, – он взял напрокат спортивный BMW, – на выходных мы съездим в город, пройдемся по большим магазинам, пообедаем с видом на гавань…

Оса вилась над спелыми персиками в серебряной антикварной миске. Жаклин сдвинула на нос темные очки:

– Я буду скучать, милый, – девушка потерлась щекой о его руку, – но здесь отличный бассейн, а море не холоднее Средиземного. И я поработаю над нашими брошюрами…, – Микеле помахал пальцем у себя над головой:

– Не перетруждай себя. Над Европой безоблачное небо, – весело сказал он, – будем надеяться, что погода продержится…, – Жаклин даже на каникулах не расставалась с пишущей машинкой. Микеле не собирался вовлекать будущую жену во что-то опасное:

– Пусть сухопарые немки бросают гранаты, – усмехнулся он, – Жаклин занимается правильным для девушки и полезным для нашей борьбы делом…

Невеста переводила материалы французских леваков, хотя Микеле не очень им доверял:

– В тамошнем движении еврей на еврее, – недовольно подумал юноша, – но у Жаклин нет ни капли жидовской крови, она родилась в Страсбурге…, – девушка почти не помнила отца, офицера, убитого в Индокитае:

– Когда он погиб, я была малышкой, – грустно сказала Жаклин, – а потом умерла мама. Меня воспитывали бабушки, но я отринула буржуазные оковы, попав в Сорбонну…

Жаклин хотела продолжить занятия философией, но в Риме не преподавали левых авторов:

– За таким надо ехать в Милан, – развел руками Микеле, – но я тебя никуда не отпущу, любовь моя…, – они договорились, что Жаклин возьмет на себя, как выразился юноша, агитацию и пропаганду. Оказалось, что ее материалы добрались и до Ирландии:

– Я не любитель чтения, – признался Боров, – но твоя подружка лихо сочиняет, она молодец…

Встречу они назначили в захудалом кафе в глубинах Сан-Паули. Парни в потертых джинсах и застиранных футболках ни у кого не вызвали интереса. Не желая светить в забегаловке костюмом, сшитым в Милане, Микеле переоделся на заправке по дороге в город:

– Ладно, – он взглянул на простые часы, сменившие золотой ролекс, – вы живете неподалеку, а мне еще надо гнать машину к морю…, – Герберт хмыкнул:

– На твоем месте я бы тоже гнал. Значит, следующим летом мы ждем приглашения на свадьбу…, – Боров усмехнулся:

– Мой напарник, Джонатан, кажется, тоже женится или уже женился. Но в его случае никаких торжеств не ожидается, он живет по чужому паспорту…, – послушав акцент Борова, Микеле засомневался в подлинности его ирландского паспорта:

– Он явно не из Европы, – парень бросил в рот жвачку, – но какая разница? Главное, что он хорошо управляется с гранатами и динамитом…

Микеле раздал ребятам увеличенные фотокопии карты центра Гамбурга:

– Здесь отмечен примерный маршрут банковских машин, – сведения о перевозке денег пришли из конторы адвоката Штрайбля, – спасибо Герберту, – Микеле шутливо поклонился, – фирма его отца обслуживает юридические нужды банка-эмитента…, – Боров открыл рот.

Герберт объяснил:

– Банка, откуда инкассаторы забирают наличные и перевозят их в хранилище, – юноша поднял бровь, – но туда они не доберутся…, – Боров поинтересовался:

– О какой сумме идет речь…

Герберт отчеканил: «Три миллиона долларов».

В закрытом отделении психиатрической клиники в университетском госпитале Гамбурга окна, из соображений безопасности, загородили стальными жалюзи. Медсестры поднимали их для проветривания рано утром и поздно вечером, когда больные находились в палатах.

В беленом коридоре отделения стояла влажная жара. Под потолком сверкали затянутые проволокой лампы. Флигель, где размещалось особое отделение, выстроили с размахом прошлого века, с просторными палатами и высокими окнами. До потолка больным было никак не добраться, однако заведующий отделением не хотел неприятностей:

– У нас содержатся опасные больные, – напоминал он персоналу на летучках, – убийцы, пироманы, как Брунс, осужденные на принудительное лечение люди…, – отделение считалось госпиталем для криминальных пациентов и находилось под полицейской охраной.

В кабинетах врачей не завели американской новинки, кондиционеров, однако здесь стояли электрические вентиляторы. Больные в коридор не допускались, доктора могли открывать окна.

Еще с довоенных времен, когда он был молодым ординатором, заведующий любил разбираться с делами не на столе, а устроившись на подоконнике:

– Доктор фон Рабе считал, что такое не красит врача, – он помнил надменный голос покойного коллеги, – однако сейчас новое время…, – заведующий начал медицинскую карьеру в центрах, где умерщвляли неполноценное население, как называли нацисты душевнобольных людей:

– Надо было так сделать и с евреями, – он потер подбородок, – какая-то медсестра в Берлине в начале тридцатых годов взяла на себя миссию очистки города от враждебной арийцам расы. По крайней мере, ее адвокат утверждал именно так, но убивала она не только евреев, что было неразумно с ее стороны…

Заведующий не помнил имени преступницы, но помнил, что ее не казнили:

– Адвокаты ее отстояли, но ее вина была только в том, что она обворовывала жертв. От стариков надо избавляться так же, как от умственно неполноценных. Они только объедают трудоспособное население…

Не попав в армию из-за плоскостопия, заведующий остался тыловым врачом и не работал в лагерях. Программа эвтаназии негласно продолжалась и во время войны, но таких медиков не судили:

– Мы все равно не смогли бы таким образом избавиться от евреев, – вздохнул врач, – лекарства дороги и трудно организовать массовый процесс умерщвления…, – он считал, что коллеги из медицинских частей СС пострадали безвинно:

– Студентам надо учиться, – доктор пожимал плечами, – раньше это были приговоренные к смертной казни, но их на всех не хватало. Все, что делают врачи, делается для блага человечества…

По его мнению, от смерти пациентки Брунс человечество бы нисколько не пострадало. Доктор сам с удовольствием сделал бы ей финальную, как говорили в нацистские времена, инъекцию.

Положив на колени пухлую историю болезни, он дымил сигаретой в распахнутое окно. Университетский парк здесь был пустынным. Студенты не добирались до небольшого озерца, на берегу которого стояла психиатрическая клиника.

Врач рассматривал хмурое лицо Брунс на недавно сделанной фотографии. В прошлом году пациентке исполнился двадцать один год. Полиция и отдел по делам несовершеннолетних несколько месяцев вели оживленную переписку, обсуждая перевод Брунс в другую психиатрическую клинику:

– Хватит ее здесь держать, – доктор неприязненно взглянул в мрачные глаза сумасшедшей, – она взрослая, незачем с ней носиться. Пусть едет в другое место клеить коробочки…

До двадцати одного года Брунс состояла на попечении отдела по делам несовершеннолетних земли Шлезвиг-Гольштейн, где пациентка и совершила преступление:

– Ее передали под опеку Гамбурга, потому что в тех краях нет госпиталей для осужденных преступников, – переписка инстанций занимала добрую половину папки, – а теперь она отправляется в Киль…, – по недавнему решению суда Брунс переводили в обыкновенную психиатрическую больницу:

– Тоже пожизненно, – усмехнулся заведующий, – консилиум может рекомендовать ее выписку, но такого никогда не случится…

Брунс была замкнутой и уклонялась от терапевтических бесед с лечащим врачом. Пациентку часто ловили прячущей таблетки:

– Медсестра от нее не отходит, пока она все не выпьет…, – пироманке выписали впечатляющий набор лекарств, – но, честно говоря, это бесполезно…

Заведующий считал Брунс безнадежной. Девушка проявляла аутоагрессию и отказывалась от пищи. В истории болезни имелось решение суда о необходимости принудительного кормления. Кроме пиромании, Брунс славилась ненавистью к радио и телевизору:

– У нее подростковая шизофрения, то есть теперь взрослая, – хмыкнул врач, – она слышит голоса и у нее галлюцинации…, – девушка настаивала, что пожар, убивший ее семью, начала не она, а неизвестная женщина в черном плаще и маске:

– У нее случилось острое начало психоза, – зевнул заведующий, – женщина ей привиделась, а голос велел ей поджечь ферму, что она и сделала…, – фото истощенной Брунс в сером госпитальном халате напомнили ему снимки заключенных в концлагерях:

– В Аушвице вели очень интересные работы по шизофрении, – пожалел доктор, – но весь тамошний научный материал пропал…

Брунс не знала о переводе, однако заведующий и не собирался ставить пациентку в известность об изменениях в ее будущем:

– Какая ей разница, – машина приходила за Брунс через несколько дней, – она, как обычно, просипит что-то неразборчивое…, – пациентка страдала психогенным мутизмом.

Отоларингологи, осматривавшие ее, утверждали, что с голосовыми связками у девушки все в порядке:

– Она временно потеряла голос, наглотавшись дыма на пожаре, – врач захлопнул папку, – однако физически она оправилась. Ее мутизм только у нее в голове, а голова у нее непоправимо больна…

Легко, словно юноша, соскочив с подоконника, врач сверился с календарем. Через пятнадцать минут он встречал в вестибюле отделения шведскую гостью, госпожу Кампе. Об экскурсии попросил главный врач большого психиатрического госпиталя:

– Разумеется, не преступая судебных ограничений на общение пациентов, – добавил по телефону коллега, – но у вас есть открытые для посещения палаты…, – врач почесал нос:

– Например, Брунс. Поведу госпожу Кампе именно к ней…, – сверившись с часами, он понял, что успеет выпить кофе.

Худые руки лежали на обтянутых больничными чулками острых коленях. Пояса пациенткам не позволяли. Сестра-кастелянша следила за резинками:

– Слишком тугие запрещают, – Магдалена смотрела в беленую стену палаты, – на них кто-то когда-то повесился…

Хлопок болтался вокруг истощенных ног девушки. Повеситься можно было и на чулках, но для этого требовалось остаться одной:

– Здесь все на виду, – на противоположной койке мерно раскачивалась соседка, – за нами всегда наблюдают…, – двери палат днем не закрывались. Ночью больных запирали снаружи. Дежурные полицейские патрулировали коридор, заглядывая в глазки.

За два года, что они провели в одной палате, соседка Магдалены не сказала девушке ни единого слова. Магдалена не хотела думать о том, что привело женщину в охраняемую больницу:

– Она все время качается, – женщина иногда мычала, – а я раздираю себе руки до крови…, – запястья Магдалены покрывала корка болячек, – но нельзя идти на самоубийство, это страшный грех…

После таблеток в голове Магдалены обычно царил туман, однако она помнила уроки священников в соборе и первое причастие:

– Мама сшила белое платье, – девушка дернула горлом, – папа сделал фотографии для альбома, а Иоганн подарил мне заводную модель яхты. После обеда мы побежали на озеро и испытали ее на воде…, – Магдалена напомнила себе, что ее семья мертва:

– Моя мать была нацистской преступницей, мой отец не был моим отцом, я прелюбодействовала со братом, – из-под болячки потекла кровь, – а потом он от меня отвернулся…

Магдалена не могла слушать радио или смотреть маленький черно-белый телевизор отделения, настроенный на единственную западногерманскую программу.

Аппарат не выключался весь вечер. Ходячие больные после трудотерапии собирались в унылом расширении коридора. Телевизор стоял на коврике из полосок разнокалиберной ткани. Магдалена узнавала обрезки истасканного постельного белья и халатов, выдававшихся в отделении. Коврики плели на занятиях по трудотерапии, где большинство больных сидело в лекарственном ступоре:

– Я тоже обычно так сижу, – сегодня голова Магдалены была неожиданно ясной, – но повезло, что пришла новая медсестра…, – девушка пока была невнимательна. В последние два дня Магдалене удавалось спрятать таблетки во рту и незаметно их выплюнуть:

– Поэтому я слышу музыку, – пальцы девушки зашевелились, из горла вырвался клекочущий звук, – это больно, но я еще жива…

Она не заглядывала на пятачок у телевизора, где толпились больные. Немецкий канал передавал выступления известных пианистов и сборные рождественские концерты. Магдалена и сама когда-то пела в таком:

– Но я не могу видеть Генрика, – слезы катились по лицу девушки, – мне достаточно было его услышать…

Пару лет назад один из врачей решил лечить больных в отделении классической музыкой. Магдалена тогда каталась по полу, зажав уши руками, отбиваясь от медсестер и санитарок:

– Не могу, не могу…, – искусанные губы зашевелились, – я не могу сказать его имя…, – не желая проводить недели в палате для буйных больных, в смирительной рубашке, Магдалена решила больше никогда не слушать музыку:

– Иначе я закончу, как она, – девушка бросила взгляд на соседку, – но у меня не будет другого выхода…, – в раскрытой двери застучали каблуки.

Неизвестная Магдалене женщина заглянула в палату, придерживая на плечах халат. Светлые, аккуратно уложенные волосы побила сверкающая седина. Практичный костюм женщины и туфли на низком каблуке напомнили ей о нарядах матери. Магдалена вдохнула сладкий, тоже материнский запах от картонной коробки в руках незнакомки:

– Здесь наши безнадежные случаи, – услышала она голос главного врача, – лечение, к сожалению, не приносит плодов…, – голубые глаза женщины остановились на лице Магдалены:

– Не приносит, – она шагнула в палату, – здравствуйте, – улыбка у нее была ласковая, – что не помешает нам попробовать свежих круассанов…, – женщина присела на кровать рядом с Магдаленой:

– Меня зовут госпожа Кампе, – она коснулась руки девушки, – я очень рада нашей встрече.

Лысоватая голова начальника криминальной полиции Гамбурга лоснилась от пота.

Окно унылого кирпичного здания выходило на Эльбу. Сверкающая под солнцем вода, казалось, дышала жарой. Неподалеку поднимались строительные краны. Складской район девятнадцатого века, Шпайхерштадт, разрушенный налетами союзников, который год подлатывали:

– Фридрих говорит, что за тамошними квартирами будущее, – полицейский кинул взгляд в окно, – но здесь он неправ, кто захочет жить на складе? Он сам точно не захочет. Заняв министерское кресло, он немедленно купит загородную виллу…, – депутат Краузе давно стал любимцем гамбургских газетчиков:

– Парень из подвала, военный сирота, он достиг всего талантом и тяжким трудом, – вздохнул начальник, – но ведь именно так и есть…, – помня, как Краузе отказался защищать Магдалену Брунс, полицейский понимал, что адвокат принял правильное решение:

– Даже если девчонка не врет, и женщина в черном плаще действительно существовала, то, где ее искать…, – он взглянул на невозмутимое лицо женщины в светлом платье.

На седьмом десятке лет госпожа Кампе сохранила недурные ноги. Визитерша красила губы помадой и не носила чулок:

– В Скандинавии вольные нравы, – Вольфганг сложил руки на толстеющем животе, – немки в ее возрасте вяжут и возятся с внуками…, – госпожа Кампе сообщила, что двадцать лет проработала в шведском Красном Кресте. Судя по виду дамы, вязание ее занимало меньше всего:

– Я немка, – Вольфганг удостоверился в этом, заказав архивную справку, – до прихода Гитлера к власти я работала медсестрой в Киле…, – полицейский прервал ее:

– В тридцать пятом году вас осудили на десять лет заключения по криминальной статье…

В справке канцелярским языком указывалось, что госпожа Кампе спекулировала драгоценными металлами на черном рынке. Вольфганг помнил, что полицейский архивариус сидит на своем месте с довоенных времен:

– Союзники не устраивали у нас денацификации, – не предложив сигарету фрау Кампе, он закурил, – хотя все крипо состояло в нацистской партии. Но иначе было нельзя. У людей семьи, они не имели права рисковать увольнением со службы…

Отец Вольфганга, техник на гамбургских верфях, тоже был членом НСДАП. Сам полицейский успел побегать на собрания гитлерюгенда:

– Как и депутат Краузе, – хмыкнул он, – но с трибуны Фридрих разоблачает преступления нацизма и призывает немцев к покаянию перед жертвами. Ему надо создавать себе имя, а такие выступления сейчас в почете…, – ходили разговоры, что в уголовный кодекс внесут статью о запрещении нацистской символики:

– У нас кодекс, словно конституция США, – весело подумал полицейский, – сначала законы были имперскими, потом нацистскими, теперь демократическими. Все вносят поправки, но преступление остается преступлением…, – формально госпожа Кампе не досидела свою десятку. Если бы нацисты остались у власти, женщину освободили бы летом сорок пятого года.

Бывшая медсестра поджала губы:

– Я продала семейные драгоценности, чтобы спасти мужа, – холодно сказала фрау Кампе, – и достать ему чистый паспорт для выезда из Германии…, – Вольфганг уточнил: «Поддельный паспорт». Губы сомкнулись в еще более тонкую нить:

– Мой муж завоевал серебро для Германии на Олимпиаде в Лос-Анджелесе, – Кампе тоже закурила, – однако он рисковал арестом и концлагерем из-за цыганского происхождения…, – женщина неожиданно подалась вперед.

Вольфганг раскрыл рот. Фрау Кампе брезгливо повертела выхваченную у него справку:

– У вас что, имеется, доступ к архивам в советской зоне, – поинтересовалась она, – я отбывала заключение в Равенсбрюке…

Криминалитет, мотавший сроки в нацистских лагерях, не считался жертвами режима и никаких пенсий не получал.

Вольфганг забрал бумагу:

– Повадки у нее точно уголовные. Наверняка, она не только спекулировала золотом, но и делала подпольные аборты…, – он отозвался:

– К тем бумагам мы хода не имеем, но вас осудили в Киле, откуда и поступили сведения…, – госпожа Кампе пыхнула на него дымом:

– Вы пользуетесь нацистскими архивами, – утвердительно сказала женщина, – они ничего не уничтожали…, – Вольфганг пожал плечами:

– Воюют не с бумагами, а с людьми, госпожа Кампе. Архивы ни в чем не провинились…, – он приглушил радио, бубнящее что-то о праздновании Дня Независимости в США, – чем я могу вам помочь…

Грета вспомнила о конвертах, надписанных аккуратным почерком Гертруды Моллер, о фотографиях серьезной девочки в белом платье и фате:

– Магдалена приняла первое причастие. Она очень способна к музыке и прилежно занимается…, – Грета помнила и капитана Авербаха. Магдалена была похожа на отца:

– Он погиб в Израиле, – вздохнула женщина, – но маэстро Генрик должен знать, что его сестра жива…, – они с Кампе ходили на концерт маэстро Генрика в Стокгольме.

В клинике Грета почти ничего не услышала от Магдалены. Девушка только что-то просипела в ответ на мягкое пожатие руки:

– Марта просила меня разыскать ее, – Грета велела себе успокоиться, – она боялась, что девочку обвинят в пожаре на ферме. Судя по всему, так и случилось…, – младший брат Магдалены тоже выжил, но Грета не хотела упоминать о Иоганне:

– Учитывая, что он на востоке, а мы на западе, лучше молчать…, – начальник крипо напомнил ей следователя в Киле, занимавшегося ее делом, – правильно говорит Кампе, полиция есть полиция…. – Грета, тем не менее, рассказала о вчерашней встрече с девушкой:

– Я не знаю, почему Магдалена оказалась в закрытой психиатрической лечебнице, – Грета поздравила себя с тем, что не разучилась лихо врать полицейским, – но я дружила с ее матерью и уверена, что девочка не могла совершить ничего дурного…, – начальник крипо обмахнулся справкой:

– Вы дружили с фрау Брунс, в девичестве Моллер, – он скривил губы, – бывшей надзирательницей концентрационного лагеря Равенсбрюк, где вы отбывали наказание…, – он помолчал, – хотя я не удивлен. Криминалитет в лагерях подвизался у кормушки, а борцы с нацизмом страдали от жесткого обращения, в том числе и со стороны уголовников…, – он бросил справку в ящик стола:

– Ничем не могу помочь, фрау Кампе, – начальник крипо поднялся, – я не обязан сообщать сведения, касающиеся судьбы фрейлейн Брунс. Всего хорошего, – руки он Грете не подал, – приятного отдыха на родине…, – оказавшись на улице, Грета витиевато выругалась.

Проходящая мимо худощавая старушка с высиненными кудельками что-то неодобрительно пробормотала. Презрев красный сигнал светофора, получив еще один недовольный взгляд старушки, Грета перебежала на противоположную сторону. Кампе курил за столиком уличного кафе:

– Я закажу шнапс, – он усадил Грету на кованый стул, – зачем ты пошла к фараонам, надо было сразу позвонить Марте…, – муж помолчал:

– Я боялся, что они…, – Кампе кивнул на ступени полицейского управления, – тебя не отпустят…, – Грета усмехнулась:

– Цыган никогда до конца не доверяет власти…, – муж отозвался:

– И правильно делаю. Они тебе ничего не сказали…, – Грета опрокинула стаканчик доппелькорна:

– Держат марку, – одобрительно сказала женщина, – хотя нацисты в крипо тоже не изменились. О Магдалене я ничего не услышала, – женщина достала сигареты, – а меня чуть не обвинили в том, что я не досидела заслуженного срока наказания…, – щелкнув зажигалкой, Кампе подытожил:

– Обедаем и отправляемся на почтамт. Пусть приезжает Андреас, мальчик нам пригодится…, – Грета кивнула:

– Он сметливый, как ты. Я не позволю, чтобы девочка пропала в сумасшедшем доме, Иоганн. Даже София нашлась в СССР, хотя все думали, что она мертва…, – Кампе помахал кельнеру:

– Еще стаканчик для меня…, – он погладил жену по теплой от летнего солнца щеке:

– Магдалена не пропадет. Все будет хорошо, милая. Видишь, – он подмигнул Грете, – я всегда считал, что на пенсии отпуск должен быть интересным, так и случилось.

Морской ветер раздувал холщовые занавеси на деревянной террасе пансиона, играл наскоро прибранными после купания волосами Джеки:

– Очень милое место, – одобрительно сказала девушка, – напоминает гостиницы в Бретани или Нормандии. Хорошо, что здесь нет накрахмаленных скатертей и остальных, – она улыбнулась, – церемоний…, – Микеле сидел на ручке ее плетеного кресла:

– Не надо переодеваться к обеду, – он накручивал на палец черный локон, – никто не разговаривает о его святейшестве или затхлых, то есть прости, нетленных останках, – Джеки фыркнула, – обнаруженных в очередном захолустном монастыре…, – они разделили фаянсовую миску рыбного супа, поданного со свежим хлебом:

– Суп, как у нас в Провансе, – заметила Джеки, – и твоя мама готовит такой же…, – Рита Ферелли напоминала ей отца, как Джеки всегда звала Михаэля:

– Папе все говорят, что он должен был стать актером, – девушка скрыла улыбку, – он похож на итальянца…, – она замечала у синьоры Ферелли знакомый очерк лица:

– Даже повадки у них похожи, – поняла девушка, – папину старшую сестру тоже звали Ритой…, – Джеки помотала головой:

– Ерунда. Мать Микеле ревностная католичка, она родилась в набожной семье. Она ходила в монастырскую школу и хотела стать монахиней, но родители предложили ей попробовать университет…, – Рита весело говорила:

– Где я и встретила Карло. Стремления к благой стезе остались стремлениями, но праведную жизнь можно вести и в миру…, – она со значением смотрела на Джеки.

Родители Микеле знали, с кем он делит квартиру с видом на Колизей, но не возражали против быстрой, как выразилась Рита, помолвки:

– Альберу удобнее жить одному, – заявил юноша, – у него знакомства другого толка, – Микеле подмигнул девушке, – он объяснил родителям, что хочет сосредоточиться на подготовке к экзаменам, поэтому и переезжает в отдельные апартаменты…

Альбер, впрочем, переместился всего лишь в соседний дом:

– У нас он бывает чаще, чем у собственных родителей, – поняла Джеки, – хотя понятно, почему. С его мамашей уживется только его отчим, они два сапога пара…

Джеки не нравились надменные манеры бельгийской графини. Мадам де Утремон странным образом напоминала мать самой Джеки:

– Она крашеная блондинка, – поняла девушка, – но она могла быть нашей родственницей…, – Джеки гораздо больше любила синьору Ферелли.

Итальянка заваливала ее рецептами домашних джемов и острой приправы из фруктов, учила готовить пасту и паннакотту:

– Словно я снова под крылом у бабушки Симоны, – поняла Джеки, – с Ритой очень уютно…, – синьора Ферелли говорила только о семье и церкви, но Джеки нравилось сидеть с женщиной на подвальной кухне особняка в Остии:

– Ты мне все равно, что дочка, – призналась Рита, – моя девочка не жила, – она посмотрела в сторону, – да минует вас с Микеле такое несчастье. Карло отдал мне свою кровь, – синьора Ферелли помолчала, – а потом врачи мне запретили…, – женщина повела рукой:

– Что было, то прошло. У вас будет много малышей, милая…, – она оценивающе оглядела Джеки, – твоя худоба в моде, но фигура у тебя все равно самая подходящая для деторождения…, – то же самое говорила девушке и бабушка Симона:

– Родители Микеле любят его, – поняла Джеки, – они рады его выбору, они хотят, чтобы я почувствовала себя, как дома…, -девушка почувствовала мимолетный стыд:

– И Микеле меня любит, – ласковая рука поглаживала ее плечи, – в первую ночь он плакал. Он благодарил меня, говорил, что влюбился в меня с первого взгляда…, – Микеле не удивился тому, что у Джеки никого раньше не было:

– Я все понял по твоим глазам, – серьезно сказал юноша, – ты не пустышка, как остальные девчонки, не развлечение на ночь. Я хотел, чтобы у меня случилось, как у мамы с папой, – он коснулся губами ее ресниц, – один раз и на всю жизнь…

Джеки очнулась от его смешливого голоса:

– Еще один кусок и от вишневого торта ничего не останется…, – губы Микеле испачкал алый сок:

– Словно кровь, – Джеки отчего-то испугалась, – он ночует в Гамбурге из-за позднего обеда, но он едет в город налегке, даже без портфеля…, – портфель крокодиловой кожи запирался на серебряный замочек. Джеки давно посматривала в сторону трех колесиков с цифрами:

– Комбинацию я выучила, – она проследила, как Микеле открывал портфель, – главное, чтобы он не поменял шифр…, – юноша взглянул на часы:

– Пора отправляться к скучным немцам, – он чмокнул Джеки в нос, – это деловые партнеры папы, ничего не поделаешь…

В восемь вечера Микеле ждали в захудалом баре в Сан-Паули. Акцию назначили на полночь.

– Сейчас и в полночь на улице светло, как днем, – недовольно сказал Герберт Штрайбль, – но мы перехватим инкассаторские машины в малолюдном месте…, – за пару дней группа подробно изучила обычный маршрут грузовиков:

– На мероприятие уйдет пять-семь минут, не больше…, – Микеле допил кофе, – надо завтра забежать в дорогой магазин, купить Жаклин подарок…, – он чувствовал себя виноватым перед девушкой. Микеле поцеловал сладкие губы:

– Завтра вернусь, – пообещал он, – и больше не брошу тебя до конца отпуска. Отсюда мы поедем в Копенгаген, а потом полетим домой…, – Жаклин задержала его руку:

– Веди машину осторожнее, милый. Ты всегда слишком быстро ездишь…, – Микеле усмехнулся:

– Здесь нет ограничений в скорости, чем я и намерен пользоваться…, – мотор BMW взревел. Джеки послушала шорох шин по усыпанной гравием дороге, ведущей к воротам пансиона. Девушка невозмутимо курила, разглядывая сияющий золотом закат:

– Я схожу в бассейн и сауну, – решила она, – и поваляюсь в постели с книжкой…, – по расчетам девушки, Микеле должен был быть на полпути к Гамбургу:

– Теперь он не вернется, даже если проколет шину, – Джеки поднялась, – надо посмотреть, что лежит в портфеле. Но переснимать документы пока не след, у нас один кодак на двоих…, – как она и ожидала, шифр остался прежним:

– День рождения Риты, – замочек мягко щелкнул, – Микеле настоящий итальянец…, – среди кипы бумаг Джеки заметила коричневый конверт:

– Если он заклеен, рисковать не стоит, – девушка присела на старинный стул в гостиной, – верну его на место и займусь другими документами…, – из открытого конверта ей на колени выскользнули цветные снимки:

– Он что, таскает порно для Альбера, – Джеки поморщилась, – сам Микеле не может быть таким, я бы догадалась…, – она опустила глаза.

Фотографии упали на ковер. Джеки не поняла, она вскочила со стула:

– Это монтаж, – девушка закусила губу, – я ничего не видела, я ошиблась…, – Джеки застыла:

– Я не имею права так говорить. Я должна понять, что происходит, должна во всем разобраться…, – схватив со стола антикварную лупу, девушка заставила себя вернуться к снимкам.

Подростком Микеле часто ездил с отцом на охоту. Карло не брал лимузин в горы. Они добирались до отдаленного полустанка на медленном пригородном поезде. Деревенские парни слушали транзисторы. Тетушки с пустыми корзинами, возвращавшиеся с римских рынков, вязали и судачили на провинциальном диалекте.

Микеле позевывал, привалившись головой к оконному стеклу. Карло привлекал его к себе:

– Поспи, сыночек, – он ерошил темные волосы мальчика, – мы поднялись до рассвета…, – Микеле бурчал: «Я не маленький».

– Потом я все равно умещался у папы под боком, – Микеле не отрывался от бинокля, – он шуршал газетой, а я находил в кармане куртки конфеты от мамы. Мне было так уютно, как сейчас с Жаклин…

Переодеваясь в туалете заправки на полпути к Гамбургу, Микеле обнаружил в кармане пиджака пакетик миндального печенья:

– На случай, если вы не закажете десерт, – Жаклин нарисовала веселую рожицу, – я тебя люблю, милый…, – Микеле коснулся губами пакетика:

– Я тебя тоже, милая…

Обычно он просыпался раньше Жаклин. В спальне квартиры у Колизея царила полутьма. Прижавшись щекой к ее теплой спине, Микеле слушал легкое дыхание девушки. Ее мягкие волосы пахли летними цветами. Жаклин шевелилась в полудреме, он неслышно шептал:

– Все хорошо, милая. Я с тобой, спи спокойно…, – он закрывал глаза:

– Так будет всегда, – Микеле не мог поверить своему счастью, – случившееся раньше, девицы и травка с выпивкой, были ерундой. Мы с Жаклин останемся вместе, как настоящие борцы, как товарищи Джоанна и Поль…, – девушка рассказывала о могиле провозвестников социализма на кладбище Пер-Лашез:

– Сейчас мы в Париж не попадем, – пожалел Микеле, – надо устроить себе медовый месяц во Франции, поработать с тамошними леваками…

Пока под железнодорожным мостом, где остановились купленные по дешевке подержанные фургоны, царила тишина. Наверху изредка громыхали вечерние поезда. Номера машин залепили грязью:

– В Гамбурге удачно прошел дождь, – хмыкнул Микеле, – немного посвежело…

В летней ночи блестели фонарики речного ресторанчика на набережной Эльбы. Баржа покачивалась под легким ветром с моря. Микеле послушал отдаленную музыку. Играли старое танго:

– Бери печенье, – сказал он Герберу, сидящему за рулем, – Жаклин меня снабдила в дорогу…, – юноша перевел бинокль на палубу ресторанчика. Танцевала единственная пара:

– Они старше папы и мамы, – понял Микеле, – им, кажется, идет седьмой десяток…, – седоватый, смуглый мужчина уверенно вел в танце высокую блондинку:

– Она тоже с сединой, – Микеле заметил белые пряди в ее волосах, – надо же, в таком возрасте еще ходят на свидания. Или они муж и жена…, – Микеле загадал:

– Если так и окажется, то мы с Жаклин состаримся вместе, у нас родятся дети…, – на пальце блондинки переливалось обручальное кольцо. Микеле удовлетворенно выдохнул:

– Все будет хорошо…, – не опуская бинокля, он поинтересовался:

– Когда закрывается баржа…, – Герберт хрустел печеньем:

– Очень вкусное, как у мамы. В полночь, – он взглянул на часы, – еще десять минут, это последний танец парочки…, – Микеле закурил:

– Если они нырнут под мост, танец и правда окажется последним, – спокойно сказал юноша, – свидетелей оставлять нельзя…

Приведя машины на место, они натянули на лица черные вязаные шапки, но Микеле не хотел никакого риска:

– Оружия у нас больше, чем у инкассаторов, – заметил он на совещании в темном углу бара, – у нас припасен целый арсенал, но после акции мы свалим все в воду и поминай, как звали…

Фургоны разъезжались в разные стороны. Деньги они делили, как выразился Микеле, по-товарищески. Миллион долларов уходил на нужды ИРА. Остальное забирали они с Гербертом для подпольных террористических, как их называли в газетах, группировок.

BMW Микеле оставался на стоянке в Сан-Паули:

– Я сам доберусь до центра, – сказал он Герберту, – рюкзак для наличных у меня с собой, – в рюкзаке лежала и смена одежды, – я прилично выгляжу, никто меня не остановит. Я итальянский турист, любуюсь красотами белой ночи…

Микеле любил ранние, прохладные утра в горах. С полустанка их забирал соученик отца по университету, деревенский, как он сам называл себя, стряпчий. Потрепанный фиат карабкался по серпантину дороги, среди клочьев тумана, в перекличке просыпающихся птиц. На каменной колокольне церквушки били к заутрене. На заднем сиденье, среди разбросанных удочек и ружей, похрапывали рыжие крестьянские гончие:

– На медведей и волков мы не охотились, – улыбнулся Микеле, – только на кабанов, зайцев и оленей…, – он услышал чавканье глины под ногами, шелест сухих листьев, тихий голос отца:

– Не торопись, подожди…, – среди подлеска виднелась спина кабана, – удобнее всего стрелять на водопое…, – мигнули фары машины рядом. Герберт повернул свой рычажок:

– Борову не терпится получить миллион, – весело сказал приятель, – осталась пара минут…, – один из немецких парней, вооруженный рацией, четверть часа назад сообщил, что машины отошли от банка. Хранилище находилось за углом от железнодорожного моста:

– Туда инкассаторы не доедут, – Микеле насторожился, – что за черт, еще один фургон впереди. Почему в колонне три машины, а не две…, – не успев миновать перекресток, инкассаторские машины застряли на красном сигнале светофора. Темный фургон ехал прямо под мост:

– Это не банковский грузовик, – спокойно сказал Герберт, – а обычная машина, но надо ввести в действие план В…, – Микеле наклонился к рации на приборной доске:

– Боров, вперед…, – микроавтобус преградил дорогу темному фургону:

– Инкассаторы едут сюда, – Микеле высунулся из окна машины, – Герберт, давай…, – они все точно рассчитали:

– Еще три метра, два, один…, – Микеле кивнул: «Начинаем».

Канализационный люк на дороге вспучился, полыхнув огнем. Грохот взрыва смешался с перестуком колес очередного поезда. Схватив АК-47, Микеле выпрыгнул наружу.

Заказывая столик на барже, Иоганн весело сказал жене:

– Завтра появится подкрепление, а сегодня побудем одни, как сорок лет назад…

В двадцать восьмом году Иоганн Кампе, с заклеенной пластырем бровью, пришел с букетом цветов в приемный покой городского госпиталя в Киле:

– Сорок лет, как мы женаты, – поняла Грета, – проклятый Гитлер украл у нас десять, но мы все наверстали…, – их первое свидание прошло на скамейке, рядом с лотком на набережной, где жарили рыбу:

– Надо было сначала позвонить, герр Кампе, – морской ветер развевал светлые волосы Греты, – я сегодня дежурю, мне никак не вырваться из больницы…, – он смущенно покрутил парадную кепку:

– Но потом вы сможете вырваться, фрейлейн Грета…, – она забрала у Кампе бутылку лимонада:

– Потом смогу, – голубой глаз лукаво посмотрел на него, – я думала, вы возьмете пиво, как другие парни…, – Кампе покраснел:

– Мне нельзя, – он поковырял ботинком булыжники, – мне двадцать один год, я холостяк и детей у меня нет. У нас не положено, чтобы юноши пили…, – Грета поинтересовалась: «У кого – у нас?».

Кампе зарделся:

– Теперь вы точно никуда не вырветесь, – обреченно сказал он, – я цыган, фрейлейн Грета…, – девушка подперла решительный подбородок кулаком:

– То-то я спиртного духа от вас не почуяла, – заметила она, – откуда у вас шрам на ухе? Тоже подрались…, – Кампе пробормотал:

– Можно сказать и так. Я боксер, фрейлейн Грета, а не дебошир, вы ничего такого не думайте…

В ее голубых глазах играли огоньки свечей. К одиннадцати часам светлой летней ночи баржа почти опустела. Прихрамывающий хозяин вынес им бутылку шампанского от заведения:

– Сидите сколько хотите, – заметил пожилой человек, – в нашем возрасте торопиться некуда…, – Кампе отозвался:

– Спасибо, уважаемый господин. У нас в этом году рубиновая свадьба…, – на запястье Греты переливался скромный серебряный браслет:

– Один рубин там есть, – смешливо сказал Кампе, – остальные гранаты, но главный рубин – это ты, как сказано в Писании…

За обедом они разговаривали о Магдалене:

– Надеюсь, ее не успеют никуда перевести, – озабоченно сказала Грета, – но если так случится, то мы с Мартой дойдем до твоего приятеля Вилли Брандта и добьемся справедливости…, – Иоганн вздохнул:

– Вилли пока не канцлер, а только вице-канцлер и министр иностранных дел…, – Грета подняла бровь:

– Думаю, что он сможет что-то решить в отношении девочки…, – встретившись в сороковом году в Стокгольме, Кампе и Брандт поддерживали переписку:

– Вилли ходил в мой спортивный зал, – Кампе улыбнулся, – он боксировал в весе пера и никогда не сдавался на ринге…, – Грета не хотела злоупотреблять таким знакомством:

– Но иначе не получится, – поняла она, – в здешней крипо засели нацисты не хуже канцлера Кизингера…, – нынешний канцлер ФРГ во время войны подвизался в отделе пропаганды министерства иностранных дел:

– Инспектор Вольфганг молод, – сказала Грета мужу, – но пляшет под дудку стариков. Хватит, – она пристукнула по столу кулаком, – я уверена, что девочка ни в чем не виновата. У нее есть семья, старший брат…, – Грета запнулась, – и младший брат у нее тоже жив…, – Кампе развел руками:

– До него никак не добраться, поэтому лучше пока молчать о моем тезке…, – он поинтересовался у жены:

– Насчет медсестры, убийцы стариков, что сидела в твоем бараке…, – Грета помолчала:

– Пусть Матильда живет, как знает. Марте я о ней рассказала, а в остальном срок давности по ее делу прошел…, – Кампе заметил:

– Но для беглых нацистов никакие сроки не прошли. Думаешь, пожар на ферме Брунсов устроили именно они…, – Грета кивнула:

– Больше некому. Ладно, подождем, пока здесь появятся Марта с Андреасом…, – услышав по телефону о Магдалене, Марта зашуршала календарем:

– Завтра я прилечу, – невозмутимо сказала женщина, – хотя у нас горячая пора, – Грета услышала короткую усмешку, – но со свадьбой рук много, а с Магдаленой могу помочь я одна…, – Грета упомянула о Генрике. Марта отозвалась:

– Сначала надо вытащить девочку из сумасшедшего дома, остальное подождет. Генрик сейчас в Вене, на концертах…

Кампе, едва уместившийся в тесную кабинку на почтамте, перехватил трубку:

– Андреас приезжает, – сообщил он, – как говорится, одна голова хорошо, а четыре лучше…, – Марта фыркнула: «Не прилетает?». Кампе добродушно ответил:

– Думаю, если до такого дойдет дело, то в Гамбурге отыщется легкий самолет…, – за танго Грета положила голову на знакомое плечо мужа:

– Надеюсь, что не дойдет, – пожелала фрау Кампе, – а девочку мы отвезем в Швецию. Пусть оправится под нашим крылом. Ей всего двадцать два, она совсем молода. Она придет в себя, все будет хорошо…, – Кампе шепнул:

– Помнишь, как сорок лет назад ты учила меня танцевать…, – Грета все помнила:

– Даже в танцевальном клубе ты тянул лимонад…, – выйдя с баржи, они нырнули под железнодорожный мост, – а я ждала, пока ты наберешься храбрости и поцелуешь меня…, – Кампе потерся носом об ее ухо:

– Дойдем до отеля и поцелую, не говоря обо всем остальном…

Грязный белый микроавтобус, сорвавшись с места, перегородил дорогу темному фургону. На мосту прогрохотал поезд, зазвенели разбившиеся фары грузовика:

– Что за черт…, – Кампе толкнул Грету к стене, – там еще какие-то машины…, – камни дрогнули от взрыва, дорога перед мостом взлетела в воздух.

Грузовик перевернуло, по стене зацокали выстрелы. Кампе бросился на мостовую, закрывая своим телом Грету.

– Сегодня, шестого июля, в Гамбурге и окрестностях ожидается хорошая погода, – бодро сказал диктор, – температура до плюс тридцати градусов. Для ранних пташек играют битлы. Прослушайте новый хит ребят из Ливерпуля, начинавших музыкальную карьеру в нашем городе…, – радио захрипело еле различимым сквозь помехи голосом Пола:

– Who finds the money when you pay the rent?

Did you think that money was heaven sent?

В ста километрах от Гамбурга радио еле ловило городскую станцию. Мотель, как сказали бы в Америке, торчал на окраине стоянки для грузовиков. Грязноватый белый фургон затерялся среди утонувших в тумане машин. Стрелка на часах едва добралась до пяти утра.

Засаленные карты шлепнулись на покрытый клеенкой стол. Герберт подмигнул Борову:

– Деньги точно свалились с неба прямо нам в руки…, – два миллиона долларов в аккуратных банковских упаковках они разделили между двумя брезентовыми рюкзаками:

– Не так много, – удивленно сказал Боров, – но в Британию я с этим грузом соваться не собираюсь…, – Герберт согласно кивнул:

– Вряд ли нас ищут, следов мы не оставили, – он помрачнел, – то есть не оставили в живых могущих описать случившееся…, – кроме пожилой пары, попавшей под очереди Калашниковых, трупов шоферов и инкассаторов, под мостом лежало и тело одного из итальянских парней, получившего пулю в живот.

Боров невозмутимо разрядил автомат ему в голову. Микеле не успел остановить ирландского гостя:

– Нас так учили, – бросил через плечо Боров, – кто может идти, тот идет, а кто не может…, – недвусмысленно проведя пальцем по горлу, он выстрелил в замок на двери неизвестного темного фургона:

– Нам в руки свалилось еще кое-что, – смешливо подумал Герберт, – но в Париже мы от нее избавимся…, – убивать девчонку по пути было неразумно:

– Сейчас надо залечь на дно, – Герберт затянулся сигаретой, – во Франции нас приютят ребята из левых групп. Я везу деньги, – парень широко улыбнулся, – мне, как, впрочем, и тебе, все обрадуются…, – Боров рыгнул:

– Если только ненадолго. В Лондоне в августе намечается большая акция, – мероприятие готовили Джойс и члены ИРА, заехавшие в Британию по безукоризненным паспортам, – мне надо оказаться там…

Песенка окончательно утонула в череде помех. Герберт щелкнул рычажком:

– Надо переключиться на бременское радио, – до города оставался десяток километров, – но музыку мы послушаем вечером…, – они собирались провести, как выразился Боров, дневку в мотеле, а с темнотой двинуться к голландской границе:

– К рассвету мы окажемся в Амстердаме, – Боров оценил свои карты, – где надо сходить за покупками, – он подмигнул Герберту:

– Я имею в виду травку и волшебный порошок для нашей птички…

Они понятия не имели, почему девчонку перевозили в запертом фургоне. Шофер и сопровождающий парень из кабины машины тоже больше ничего не могли сказать. Они не собирались тратить время на поиски документов:

– В любом случае, все сгорело, – Герберт сделал ход, – а она молчит, словно воды в рот набрала. Может быть, она вообще немая…, – никто не мог бы обвинить их в дурном обращении с девицей.

В номере мотеля стоял захватанный грязными руками чайник. Герберт сделал девчонке стакан скверного кофе, щедро сыпанув туда сахара и сухих сливок:

– Тебя как зовут, – на вид девчонке было лет шестнадцать, – кто ты такая…

Ее платье напомнило Герберту тюремные наряды. Темные волосы девицы оказались коротко остриженными. Она мотала головой, забившись в угол, натянув на себя тонкое одеяло. На запястьях краснели заживающие болячки:

– Наверное, она из уголовниц, – заметил Герберт, вернувшись на крохотную кухню номера, – то есть из несовершеннолетних преступников. Потом надо решить, что с ней делать…, – Боров развалился на скрипящем стуле:

– Ясно что, – хохотнул парень, – попользовать и в воду. Сена все скроет. Но пока надо подсадить ее на героин, то есть вернуть на иглу…, – на руках девчонки виднелись следы от уколов.

Из Парижа Боров собирался отправиться в Бретань:

– С таким грузом я не хочу брать билет на обычный паром, – объяснил парень, – за пару сотен франков рыбаки подбросят меня до Ирландии…, – Герберт намеревался вернуться в Германию только в конце августа:

– Я подожду, пока все уляжется, – сказал он Борову, – родители считают, что я совершаю паломничество в Сантьяго-де-Компостела…, – Боров покрутил головой:

– Эти ваши католические штучки…, – Герберт внимательно посмотрел на приятеля.

Боров оскалил крепкие зубы:

– Акцент у меня не ирландский, хотя континентальная полиция в таком не разбирается. В Ирландии я на нелегальном положении. Фантик, – он помахал паспортом, – нужен мне только для акций в Европе…

Боров, как и Герберт, хотел посетить Рим осенью:

– Микеле понадобится наш опыт, – хмыкнул Герберт, – он благополучно добрался до побережья теперь отсыпается с Жаклин…

Они набрали номер телефона приятеля, едва припарковав фургон на стоянке для грузовиков. Микеле сонно сказал:

– Все в порядке. Я подремал пару часов в пансионе в Сан-Паули, забрал машину и поехал на север…, – Микеле зевнул, клацнув зубами:

– Как ваш неожиданный трофей, – он усмехнулся, – только ведите себя осторожней, не называйте друг друга по именам…, – Герберт отозвался:

– Разумеется. Мы тоже пойдем спать, свяжемся с тобой из Парижа…, – в Париже он переводил деньги, за вычетом своего процента, на некий счет, расположенный в Цюрихе. Микеле делал то же самое, только в Копенгагене.

Десять процентов суммы отходило им, как исполнителям:

– Тридцать тысяч за пять минут работы, – Герберт делил деньги с другими немецкими парнями, – Микеле теперь получит пятьдесят, а Боров заграбастал себе всю сотню…, – словно услышав его, приятель наставительно сказал:

– В моей родной стране, куда я когда-нибудь вернусь, меня ждут расходы на обустройство…, – он кинул карты на стол, – в следующий раз работай один, так выгоднее…, – Герберт вздохнул:

– Но тяжелее. За деньгами я не гонюсь, левая идея важнее. Но лучше похищать всяких богатеньких свиней или их отпрысков. Хлопот меньше, а выкуп можно получить отличный…

Он отхлебнул пива из купленной в баре мотеля бутылки:

– Кому не везет в картах, тому везет в любви, – юноша указал на стол, – значит, я первый. Смотри не засни, – он поднялся, – хотя долгие развлечения мы оставим на потом…, – Боров кинул ему картонный пакетик:

– На всякий случай, – весело сказал приятель, – хотя вряд ли она девица такого толка. У нее, кажется, не все в порядке с головой…, – Боров покрутил пальцем у виска, – хотя какая нам разница…

Герберт сунул презервативы в карман джинсов: «Никакой».

У пожилого официанта в пляжном кафе оказался неожиданно бойкий английский язык:

– Ваша барышня еще купается, – он водрузил на стол поднос с начищенным кофейником, – дело хорошее, молодой человек. Море сейчас, как парное молоко…

По белому песку пляжа под Фленсбургом расставили плетеные кабины с полосатыми шторками. Вечернее солнце золотило мелкую воду. Визжали малыши, стучал волейбольный мяч. В динамике медовым голосом пел Элвис: «Love me tender, love me sweet, never let me go…». Официант ловко поменял пепельницу:

– К нам часто приезжали британцы, персонал знает английский язык…, – если он и услышал акцент Микеле, то ничего не сказал, – отдыхайте, молодой человек…, – брезентовый рюкзак стоял у ножки его стула. Чемоданы лежали в багажнике BMW.

Не желая задерживаться в Германии, Микеле забронировал по телефону номер в пансионе на датской стороне границы:

– Я отоспался, – кофе сварили неожиданно крепким для Германии, – но я бы еще поспал…, – Микеле скрыл зевок, – ребята позвонят мне из Амстердама в Копенгаген, – юноша давно заказал номер в хорошей столичной гостинице, – и сообщат, как у них дела…

Микеле попытался подумать о пятидесяти тысячах долларов, которые скоро должны были пополнить его цюрихский счет:

– Ничего не получается, – он вспомнил птичку в сером тюремном платье, вытащенную ими из фургона, – мне даже неинтересно, кто она такая и куда ее везли, я думаю только об одном…

Седоватый мужчина, виденный им на барже, умер, получив пулю в затылок:

– И его жена умерла, – рука Микеле задрожала, пепел просыпался на стол, – она дышала, но недолго…., – на губах пузырилась кровавая пена, она пыталась хрипеть, – но их убил не я, как не я убил Джакопо…

Застреленный Боровом парень был военным сиротой, сыном повешенного нацистами партизана:

– У него нет родни, – Микеле сглотнул, – на акцию мы отправлялись без документов. Немцы никогда в жизни не поймут, кто он такой…

Жаклин не расспрашивала его о так называемом деловом обеде и не поинтересовалась содержимым появившегося в машине рюкзака. Микеле не собирался рассказывать ей о случившемся под мостом. Перед выездом из Тиммендорфер-Странд он купил сегодняшние гамбургские газеты. О перестрелке нигде не упоминалось:

– По радио тоже ничего не говорили, – Микеле слушал приемник в машине по дороге во Фленсбург, – полиция все засекретила…, – на акции они не снимали масок:

– И никто не выжил, – напомнил себе Микеле, – а о девчонке позаботятся Герберт и Боров…, – он возвращался мыслями к пожилой паре:

– Я сказал Жаклин, что хочу провести с ней всю жизнь, – вздохнул юноша, – у них, наверное, остались дети и внуки. Но я не виноват в их смерти, вернее, я не знаю, виноват или нет…

Прохладные ладони прикрыли ему глаза. Жаклин накинула полотенце на блестящие капельками воды плечи. От девушки пахло солью и ветром:

– Сидит, думает, – она прижалась влажной щекой к темным волосам Микеле, – закажи мне мороженое, милый…, – по дороге на север Джеки велела себе подождать:

– Отсюда опасно звонить в Рим, – напомнила себе девушка, – в Копенгагене я могу сделать вид, что гуляю по магазинам, но что мне даст звонок…

Сначала ей надо было переснять фотографии, что можно было сделать только в Риме. Джеки понимала, что на слово ей никто не поверит:

– Он…, папа – бывший партизан, герой войны и уважаемый человек…, – лица других людей на фото не попали в кадр или были размыты, – я не знаю, где все случилось, – она сдержала тошноту, – но снимки не случайно попали к Микеле. Они собираются шантажировать папу…, – девушка подумала о назначении отца в Европу:

– Может быть, он сейчас именно в Риме, – пальцы похолодели, – но сначала мне надо вернуться в Италию…, – Джеки ласково поцеловала небритую щеку Микеле:

– Ванильное и клубничное, – она присела на колени к юноше, – и давай двинемся к границе, то есть в пансион, – девушка зевнула, – после купания всегда хочется спать…

Поднеся к губам ее руку, Микеле потерся лицом о мягкую ладонь:

– Не бросай меня, Жаклин, – неразборчиво пробормотал юноша, – я не могу жить без тебя и никогда не смогу…, – Джеки обняла его:

– Обещаю, что мы всегда останемся вместе, милый…, – ветер заполоскал полотенцем, разметал черные волосы девушки:

– Обещаю, – ее сердце часто забилось, – я люблю тебя, Микеле.

Десятилетним мальчиком нынешний инспектор Вольфганг был тайно влюблен в красивую девушку с картины Циглера об арийском материнстве. Получил репродукцию в подарок в ячейке Гитлерюгенда, он сам вырезал деревянную рамку:

– Сорок третий год, – вспомнил Вольфганг, – папа еще не погиб под бомбами, мы еще не очутились с мамой и малышкой в подвале…, – родившаяся после смерти отца сестра инспектора не пережила последней военной зимы. Мать Вольфганга тоже едва не умерла от воспаления легких:

– Она все равно заработала туберкулез, потому что мы жили в сырости, – за открытым окном кабинета серебрилась вода Эльбы, – а после капитуляции меня надо было кормить, и она пошла по известной дорожке…, – мать едва дотянула до получения им аттестата:

– Она просила меня не бросать школу, и я не бросил, – вздохнул инспектор, – мне удалось найти место помощника пекаря в булочной…, – закончив ночную смену, пятнадцатилетний Вольфганг урывал пару часов сна, устраиваясь на полу заведения:

– Но я хотя бы ел досыта, и мама больше не голодала, – он поискал на столе сигареты, – а моя репродукция погибла в бомбежке, вместе с папой и всем остальным, что у нас было…

В детстве он исподтишка любовался мягким очерком красивого лица модели. В свете настольной лампы ее волосы играли бронзовыми искрами. Вольфганг даже не ревновал к мужу девушки на картине. Парень в рабочем комбинезоне устроился у приемника. Девушка держала на руках пухленького младенца:

– Долг арийской матери, – гласила подпись под репродукцией, – воспитывать детей в преданности фюреру…, – в школе они писали по картине сочинения.

Женщина в костюме светлого льна, сидевшая перед Вольфгангом, могла быть арийской матерью с холста Циглера:

– Но постаревшей на двадцать лет, – понял инспектор, – даже у фрау Кампе седины было меньше, хотя она блондинка…, – визитерша, курившая британские сигареты, представилась ему, как фрау М:

– Больше вам знать ничего не надо, – зеленые глаза холодно взглянули на него, – из соображений безопасности. Ознакомьтесь с факсом из Бонна, – бумагу Марта получила у полицейских в аэропорту, – вам должны были позвонить из столицы…, – инспектор Вольфганг действительно говорил с оставшимся ему неизвестным парнем:

– Я работаю в министерстве иностранных дел, – голос был молодым, – вице-канцлер Брандт просит оказать всемерное содействие фрау М, представляющей британское правительство…

Вольфганг формально подчинялся не вице-канцлеру, а министру внутренних дел, однако инспектор решил не спорить. Он понятия не имел, какое отношение имеет бывшая уголовница Кампе к вице-канцлеру:

– Хотя она после войны жила в Стокгольме, куда бежал ее муж…, – Вольфганг помнил архивную справку, – и Брандт тоже прятался у нейтралов, он социал-демократ. Вдруг он приятель этого боксера…

Ходили слухи, что Малыш Вилли, как его звали в Бонне, железной рукой очистил МИД от кадров времен партайгеноссе Риббентропа:

– Парень из МИДа по голосу был даже младше меня, – Вольфганг изучал факс, – наверняка, он тоже левак, как Малыш Вилли…, – факс с подписью главы криминальной полиции Германии открывал фрау М дорогу к любым материалам дела.

Марта пошла за факсом, увидев в зале прилета гамбургского аэропорта заплаканное лицо Андреаса Кампе. Парень, возвышавшийся над ней на две головы, растерянно пробормотал:

– Тетя Марта, я приехал из Мальме на рассвете, и отправился к папе и маме в пансион, но застал там только полицию. Папа сказал по телефону, что тоже вызвал вас сюда. Я позвонил в Лондон, но вы уехали в аэропорт…, – услышав о случившемся, Марта промаршировала в тесную комнатку, где сидели транспортные полицейские:

– И я не отстала от них, пока они не позвонили в Бонн, – Марта добилась личного разговора с вице-канцлером, – пока я не получила факс…, – она велела Андреасу ехать в пансион:

– В морге, – юноша дернулся, – тебе делать нечего. Отоспись, ты всю ночь провел на ногах…, – Андреас ранним утром сошел с парома, – сядь на телефон, постарайся отыскать Эмилию. Позвони Андерсам, – Марта вздохнула, – организуй перевозку…, – она запнулась, – в общем, остальным займусь я…, – инспектор исподтишка рассматривал жесткое лицо женщины.

В углах красивого рта и на лбу залегли морщины. Фрау М говорила на отменном немецком языке, с тяжелым берлинским акцентом:

– Ей лет пятьдесят, – решил Вольфганг, – наверное, она тоже социал-демократка, довоенная приятельница Малыша Вилли. Она, скорее всего, подвизалась с ним в Испании и решила не возвращаться в рейх, от греха подальше…, – он не мог отказать женщине в знакомстве с довольно тощей папкой с материалами дела:

– И дела никакого нет, – поправил себя Вольфганг, – как нет трех миллионов долларов…

Под мостом остались три сгоревших, искореженных автомобиля и девять трупов, включая случайно, как считал Вольфганг, попавшую под пули чету Кампе:

– Они ужинали в плавучем ресторанчике, – хозяин заведения узнал пару, – и решили пойти пешком в пансион, погода стояла отменная…

Еще один труп, темноволосого юноши средиземноморской наружности, опознать не удалось:

– Его пристрелили бандиты, – понял Вольфганг, – у него было ранение в живот, мерзавцы избавлялись от обузы при бегстве…

Психиатрическая перевозка оказалась под мостом случайно. Магдалену Брунс должны были отправить в Киль днем, но тамошний фургон запоздал из-за неисправности. Главный врач отделения решил, что дешевле оплатить шоферу и санитару сверхурочные, чем устраивать их в гостиницу:

– Кто знал, что для них рейс станет последним, – вздохнул Вольфганг, – но Брунс здесь не при чем, она последние шесть лет просидела в закрытой больнице…

Женщина рассматривала фотографию с огороженными полицейской лентой остатками канализационного люка:

– У них имелось взрывное устройство на радиоуправлении, – утвердительно сказала фрау М, – вы нашли в месте засады улики, могущие указать на происхождение преступников…, – Вольфганг помолчал:

– Нет, уважаемая фрау, пока мы ничего не отыскали…, – у британской визитерши, как и у покойной фрау Кампе, оказались неплохие для ее возраста ноги.

Поднявшись, женщина стряхнула невидимые пылинки с короткой юбки:

– Поехали в морг, инспектор, – велела она, – и, кстати, где сейчас фрейлейн Брунс…, – Вольфганг покачал головой:

– Думаю, что скоро ее труп выловят из Эльбы…, – он не понимал, для чего опасная сумасшедшая понадобилась британцам:

– Но и Кампе, кажется, непростые люди, – понял Вольфганг, – если сюда явилась эта фрау М…

Бросив в рот сигарету, женщина требовательно взглянула на инспектора:

– Поехали, – повторила фрау М, – время не ждет.

Полицейские эксперты с немецкой тщательностью настаивали, что медицинское заключение еще не готово. Марта устало сказала:

– Мне и без бумаг все ясно. Пули выпустили из АК-47, пару которых вы нашли в Эльбе рядом с местом преступления…, – оружие сбросили в воду.

Марта избегала смотреть на прикрытые простынями тела. Светлые, подернутые сединой волосы Греты блестели под ярким светом ламп в подвальной прозекторской:

– Она жила, – Марта вернула экспертам наскоро отпечатанные листы отчета, – Кампе умер сразу, а она жила…, – медики считали, что попади Грета на операционный стол немедленно после ранения, ее могли бы спасти:

– Ей шестьдесят один год, – уважительно сказал старший из врачей, – однако она здоровая женщина, то есть была такой…, – пуля пробила Грете легкие:

– Они не палили в белый свет, как в копеечку, мы имеем дело с тренированными людьми…

По мнению Марты, они столкнулись с внутренней работой. Именно так она выразилась в телефонном разговоре с инспектором Вольфгангом:

– Проверьте поставщиков, услугами которых пользовался банк, – сказала она, – информацию об инкассации суммы и ее транспортировке слили за хорошую цену…, – Марта понимала, что под мостом орудовали леваки:

– Я не собираюсь вмешиваться в дела полиции, – она обосновалась в пустом кабинете в глубинах морга, – Кампе и Грету не вернешь, но мне надо найти Магдалену…

Марта повертела черно-белую фотографию коротко остриженной девушки с угрюмым лицом:

– Просиди я в тюрьме шесть лет, у меня тоже появилось бы такое выражение, – вздохнула она, – девочку безвинно держали взаперти. После пожара она была не в себе, однако я больше, чем уверена, что с разумом у нее все в порядке…

Добытую из материалов дела фотографию Марта хотела отослать в Париж, инспектору Сюртэ Пьеру де Лу. Племянник занимался леваками. Марта тянула остывший кофе:

– Они могут вынырнуть во Франции, если, разумеется, они не избавятся от девочки по дороге…, – снимок Магдалены разослали по Германии, фотография ушла в Интерпол, но Марта хотела лично поговорить с Пьером:

– Женщина в черном плаще, – она обхватила чашку похолодевшими ладонями, – Максимилиан говорил, что Сталин был прав, избавляясь от врагов руками врагов. Он знал, что Моллер охраняла Лауру в концлагере, он мог дать Лауре адрес фермы…, – Марта напомнила себе, что случившееся на ферме Брунсов может подождать:

– До Иоганна нам не добраться, а Магдалена исчезла из вида, как и остальная банда…

Ей надо было позвонить в Израиль, Иосифу. Марта знала об операции Моссада:

– Хайди, то есть Халида, сейчас в Сирии, а Джеки послали в Рим, заводить отношения с Красным Волком Ферелли, – Марта хотела проверить, где сейчас обретается Красный Волк:

– Он мог и не подпустить Джеки к себе, – поняла Марта, – и вообще, Моссад не обязан посвящать меня в подробности их внутренней операции…, – Марта сорвала со стенного календаря листок с седьмым июля:

– Или Джеки преуспела в миссии, но и тогда Ферелли может с ней ничем не делиться, как Макс не делится с Фридой…, – племянница присылала редкие весточки. Адольф, по ее словам, провел весну в Гейдельберге:

– В начале лета он уехал, – Марта сняла выданный ей белый халат, – но Фрида не знает, куда…, – Максимилиан тоже исчез, как думала Марта, с радаров. Вкупе с пропавшими бесследно тремя миллионами долларов, ситуация ей совсем не нравилась:

– Но Джонатана, вернее, Джона, никак не вернуть к левакам, – она прислонилась к стене, – старший Джон на такое не пойдет…

Марта не заикалась о доскональной проверке будущей графини Хантингтон, мисс Орлы О’Коннор. Пара обреталась в дешевой квартирке в рабочем квартале Ньюкасла:

– Они делают вид, что залегли на дно, – Джонатан поддерживал связь с ИРА, отправляя открытки в Дублин, – но ему ничего не сообщали о готовящихся акциях…, – Марта предложила собрать подробное досье на девушку, но герцог поморщился:

– Оставь, – отрубил старший Джон, – мальчик счастлив, они любят друга…, – Вера тайно навещала Ньюкасл, ездил туда и герцог, – учитывая, что Полина…, – он не закончил, – в общем, я не позволю оскорблять мою невестку подозрениями. Она актриса, творческий человек, у них всегда обширные знакомства…, – герцог усмехнулся, – в том числе и в левых кругах. Ты же не подозреваешь Аарона Майера в связях с ИРА или русскими…

Марта не подозревала, но ее все равно что-то беспокоило. Свадьбу назначили на предпоследнее воскресенье августа:

– Двадцать первое число, – Марта полистала календарь, – Клара и Джованни будут в Вене, но венчание предстоит очень тихое…, – старший герцог вел невесту к алтарю, свидетелями были Марта и Волк:

– Они приедут на барже из замка, – шлейф у Орлы несли Чарли и Эмили, – а Маленький Джон подождет невесту в церкви…

После свадебного обеда Марта улетала на север. Густи переводили в тюрьму на острове Уайт. Беби, пока не получивший имени, возвращался с Мартой в Лондон:

– Дома станет веселее, – она потерла руками лицо, – Клара тоже ждет внука…, – по ногам ударило холодом из приоткрывшейся двери. Марта поежилась:

– Внуков еще надо увидеть, – услышала она неприятный смешок, – не лезь, куда тебя не звали, оставь пустое любопытство…, – Марта упрямо встряхнула головой: «Увижу». Бросив халат на спинку стула, она подхватила сумочку:

– Андреас спит, бедный мальчик, – Марта задержалась на пороге кабинета, – надо найти междугородный телефон…

Она зашагала по пустынному коридору к серому железу индустриального лифта.

Номера в пансионе, выходящем окнами на Эльбу, снабдили кухонным углом. На плитке пыхтела кастрюлька с овсянкой. Сняв кашу, Марта полила ее ягодным киселем:

– Генрих его любил, – вспомнила женщина, – летом в Пенемюнде я покупала малину и чернику и варила кисель…, – из Гамбурга она намеревалась полететь в Западный Берлин:

– Если я здесь, – заметила Марта во вчерашнем телефонном разговоре с Волком, – то заодно повидаю мальчика…, – Шелти звонко залаял. Волк отозвался:

– Мы собрались на прогулку под бдительным оком твоих коллег…, – три неприметные машины круглосуточно дежурили на Ганновер-сквер, – а что касается парня, то уговорила бы ты его вернуться в Лондон…, – муж помолчал, – теологию можно изучать и в Кембридже.

Марта понимала, что старший сын не покинет Западный Берлин:

– Генрих считает, что оставаться в городе его долг, – она заварила кофе, – пусть и рядом с агентами Штази. И о Маше с Феденькой пока нет никаких вестей, – она напомнила себе, что Павел не может позволить себе излишнего риска:

– Марта сидит на Полигоне, а в Аральске, где застрял Питер или в Сыктывкаре, у Нади, интуристы не появляются…, – перед возвращением в СССР Павлу Левину удалось отправить единственный конверт, пришедший на адрес епископа Кардозо в Асунсьон:

– Он не нашел ни Лауры, ни Полины, – Марта вышла с сигаретой на балкон, – но он встречал их в Буэнос-Айресе…, – Марта видела надежду в глазах Джованни и Джона:

– Они считают, что девочки отыщутся, то есть я их отыщу…, – Марту охватила тяжелая усталость, – но как это сделать? С Полиной в кафе сидел высокий светловолосый мужчина…, – сигарета выпала из ее пальцев:

– Фрида упоминала, что в это же время Макс возил ее и Адольфа в Аргентину. Она вернулась в Европу, а эти двое отправились куда-то еще…, – Марта зашевелила губами, – потом Августин сообщил, что Адольф торчит в Адлерхофе, но Макс туда не доехал…, – она выхватила из кармана жакета записную книжку:

– Павел видел Полину в Буэнос-Айресе через десять дней после его встречи с Лаурой в музее…, – Марта начертила график предполагаемых поездок девушек, – Полина была с высоким и светловолосым мужчиной…

Марта знала, каким обаятельным может быть деверь:

– Полине семнадцать, у нее кипит кровь. Я сама в семнадцать лет влюбилась в Генриха, думая, что он нацист, каких поискать. Но мне тогда было все равно. И Ционе было семнадцать, когда она встретила Макса…, – Марта вспомнила о мальчике, Исааке, живущем в семье Бергеров:

– Они ничего не говорили малышу, но они и не знают, кто его отец. И насчет Ционы они ничего не знают, то есть только ее фамилию…, – связаться с Бергерами было невозможно, но Марта надеялась, что рав Лейзер согласится свидетельствовать в раввинском суде:

– Он прошел партизанский отряд и сталинские лагеря, – Марта смотрела на ежедневник, – для него судьба человека важнее, чем строгое следование букве закона. Волк всегда говорит, что кроме буквы, есть еще и дух…, – она решила пока не делиться с Джоном своими выводами:

– Во-первых, непонятно, где искать Максимилиана, если с Полиной был действительно он, – Марта захлопнула книжку, – а во-вторых, Джон может, как бы это выразиться…, – она предполагала, что герцог вряд ли обрадуется новостям:

– Сначала надо все подтвердить, – решила Марта, – а пока стоит поговорить с Андреасом…

Она успела связаться с Парижем, позвонив по рабочему телефону Пьера. Выяснилось, что племянник получил информацию об ограблении в Гамбурге:

– Почерк леваков, – сказала Марта по телефону, – мой дедушка, – она невесело улыбнулась, – тоже занимался экспроприациями якобы награбленного, как тогда заявляли революционеры. Только они не пользовались АК-47, но об этом ты в факсе Интерпола не прочтешь…, – Пьер отозвался:

– Зато я увидел Магдалену Брунс…, – она услышала в голосе инспектора смешок, – хотя с таким качеством она больше похожа на «Черный квадрат» Малевича…, – Марта пообещала отправить в Париж хороший снимок. Она не хотела говорить Пьеру о своих подозрениях насчет пожара на ферме:

– Я ничего не докажу, – с кухоньки доносился стук ложки, – а Лаура его мать. Пьер мне не поверит и правильно сделает…, – она вернулась в комнату. Глаза Андреаса были заплаканы, однако парень выглядел лучше:

– Спасибо, тетя Марта, – он поднял светловолосую голову от тарелки, – все вкусно, как у…, – еще юношеский голос сломался. Марта положила маленькую руку на его большую ладонь:

– Ничего, милый, – женщина помолчала, – говорил ты с сестрой…, – Андреас кивнул:

– Я их нашел в Бергене. Приятели папы в Осло дали телефон пансиона, где они остановились…, – Эмилия с Юханом Андерсом возвращались в Норвегию:

– Они встретят меня в Мальмё, – добавил Андреас, – а тетя Аудра и дядя Юзек организуют отпевание и похороны…, – он поморгал темными ресницами:

– Глаза у него отцовские, – поняла Марта, – видна цыганская кровь…, – юноша шмыгнул носом:

– Я не успел рассказать об этом папе с мамой, но мне предлагали перейти в наше секретное ведомство, – Андреас замялся, – я, наверное, теперь соглашусь…, – Марта кивнула:

– Чтобы заняться леваками…, – жесткий очерк лица парня напомнил ей о Грете:

– Она иногда похоже смотрела, – вспомнила женщина, – ей лучше было не переходить дорогу…, – Андреас отхлебнул кофе:

– Да. Потому что я хочу отомстить за папу и маму, и не отговаривайте меня, пожалуйста…, – Марта поднялась:

– Не собираюсь. Но твои авиационные умения нам еще понадобятся. Доедай кашу, я сейчас вернусь…, – завидев ее, портье подался вперед:

– Чем вам помочь, уважаемая фрау…, – междугородный телефон висел в закутке, украшенном старыми афишами театра «Талия»:

– Краузе может знать, что за люди орудовали в Гамбурге, – Марта скормила автомату несколько монеток, – но Хана занята на съемках, она не прилетит в Европу. Ладно, я свяжусь с Иосифом, поинтересуюсь, где обретается Ферелли, хотя я могу все узнать сама…, – в Бонне трубку сняли на первом звонке:

– Это М, – сказала она по-английски, – в Западном Берлине мне понадобится безопасная линия. Звонок уйдет в Дамаск.

Подсвистев транзистору, висевшему на двери фургона, Герберт добродушно сказал:

– Не ставь рюкзак на пол, денег не будет…, – аккуратные упаковки сотенных долларов прятались под джинсами и майками Борова.

Машину они загнали в дальний угол стоянки для трейлеров в пригороде Амстердама. Над асфальтом повис сумеречный туман, из соседнего прицепа доносились звуки расстроенной гитары. Документы у них никто не проверял. Парень в деревянной будочке, собиравший плату за парковку, давно водрузил на стекло табличку: «Закрыто»:

– Ночью шлагбаум работает только на выезд, – объяснил он Герберту, – нажимаете зеленую кнопку и вперед…, – по соседству со стоянкой грохотали товарные поезда. Боров переставил рюкзак на стол:

– Я везде успеваю. Завтра утром я окажусь в Дублине…, – паромы в Британию и Ирландию отходили из порта Хук-ван-Холланд каждые полчаса, – где мне все обрадуются…, – Боров со значением похлопал по рюкзаку. На выезде из Германии они решили разделиться:

– Нет смысла болтаться вместе, – Боров курил, задрав ноги на приборную доску, – лучше потерять один миллион, чем два…, – Герберт буркнул:

– Типун тебе на язык. Никто нас не арестует, мы студенты и путешествуем на каникулах по Европе…, – заехав на заправку неподалеку от немецкой границы, они помыли фургон:

– Полицейские обращают внимание на грязные машины, – наставительно сказал Боров, – именно так перед Пасхой нас остановил патруль Гарды. В нашем багажнике лежали заготовки для бомб и еще кое-какое оружие, – парень хохотнул:

– Как остановили, так и отпустили, в багажник они не заглядывали. Если бы заглянули, то…, – он недвусмысленно провел пальцем по горлу, – но теперь мы содержим машины в порядке…, – с той же заправки Герберт сделал несколько звонков в Париж:

– С автоматической связью больше не надо искать почтовое отделение…, – из будки можно было связаться почти со всей Европой, – очень удобно…, – вернувшись в фургон, он весело сказал Борову: «Дело на мази, в столице Франции меня ждет радушный прием».

Герберт договорился о ночлеге, как он выразился, в коммуне. Во время майских волнений студенты Сорбонны оккупировали большую заброшенную квартиру:

– Место на Монмартре, – Герберт сверился с часами, – раньше там помещался ночной клуб, но хозяин разорился. Ребята въехали в апартаменты, что называется, явочным порядком…, – Боров со значением кивнул на темную утробу фургона. Герберт отмахнулся:

– У нее в голове нет ни одной извилины. Она либо молчит, либо мычит. Мы даже не знаем, как ее зовут…, – имя девчонки их совершенно не интересовало:

– В Париже пусть с ней переспит хоть вся коммуна, – заметил Герберт, – она вообще не опасна. Она не знает наших имен, хотя она не глухая…, – девчонка не протестовала и не сопротивлялась:

– Она словно кукла, – довольно сказал Боров, – терпеть не могу, когда девицы открывают рот. Ноги – совсем другое дело…, – он пыхнул дымом, – хотя в Ирландии такого не дождешься, они католички. Приходится навещать понятно каких девчонок, – Боров покрутил головой, – тратить деньги…

Они оказались в квартале красных фонарей Амстердама незадолго до рассвета. Заведения вовсю работали:

– За товаром пойду я, – вызывался Боров, – африкаанс – почти голландский язык…, – юноша не скрывал от Герберта, что привело его в Ирландию:

– По возвращении домой я организую военный отряд по защите белого дела, – серьезно сказал Боров, – но, если настанет нужда, я снова появлюсь в ваших рядах…, – Герберт считал, что Германия выиграет от нового фюрера:

– Гитлер был социалистом, – сказал он Борову, – он поднял Германию из руин, вернул нашему народу самоуважение. Евреев надо было ограничить в правах. Германия для немцев, а не для жидов или турецкой сволочи, понаехавшей в страну…, – Боров вернулся в фургон через час:

– Я еле нашел белого дилера, – фыркнул парень, – квартал кишит черномазыми, но я ничего не покупаю у обезьян…, – они разделили уютно ложащийся в ладонь пакет травки:

– Завтра с утра не кури, – велел Боров, застегивая рюкзак, – тебе надо вести машину…, – Герберт усмехнулся:

– Не собираюсь. Держи ложку…, – Боров щелкнул зажигалкой, темная масса зашипела над огоньком:

– Товар не самого высокого качества, – заметил Герберт, – ты знаешь Миллера…, – Боров кивнул:

– Он служил у нас инструктором. Миллер настоящий боец белого дела…, – парень ловко набрал героин в шприц, – он рассказывал, как работал в Южной Азии…, – Герберт выкинул сигарету в окошко:

– Нам тоже. Настоящий героин вообще-то белый…, – Боров оскалился в улыбке:

– Белый порошок для белой расы, но для нее и такое сойдет…, – они перелезли через сиденья.

Девчонка забилась в угон фургона, прикрывшись тряпками. Воняло бензином, по полу перекатывались пустые пивные бутылки. Герберт пнул ее в худое бедро. Серые глаза испуганно взглянули на него:

– Давай руку, – велел юноша, – это лекарство, тебе понравится…

Боров нетерпеливо расстегивал джинсы:

– Ты мастер, – одобрительно сказал он, – словно и не будущий юрист, а медик…

Герберт хмыкнул:

– Здесь слепой попадет. По ее венам видно, что она кололась…, – взгляд девчонки подернулся дымкой, она что-то пробормотала:

– Заговорила, – Герберт похлопал ее по впалым щекам, – как тебя зовут, птичка…, – он прислушался:

– Вроде Лена. Лена так Лена, – он стянул с девчонки истасканное платье, – принимайся за работу, птичка.