Читать книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая. Том пятый - Нелли Шульман - Страница 3

Ливень гремел в водосточных трубах, в темных лужах плавали желтые лепестки.

В Тиргартене росли липы, однако Генриху всегда казалось, что цветки приносит ветер с восточной стороны города.

Он иногда ходил к Бранденбургским воротам, где поставили несколько деревянных трибун. Оттуда можно было разглядеть липовый цвет, усыпавший аллею на Унтер-ден-Линден. ГДР высадила молодые деревья, взамен погибших в войну. С восточной стороны ворот никаких берлинцев заметно не было:

– Их не допускают близко к стене, – Генрих смотрел на потеки воды, ползущие по окну, – у ворот стену не возвели, но вокруг все просматривается и простреливается…

На деревянном столе в пасторском кабинете лежала сегодняшняя Berliner Morgenpost:

– Хладнокровное убийство невинного человека, – кричал заголовок, – коммунисты ответственны за смерть простого берлинца…

Позавчера, шестого июля, пограничники расстреляли неподалеку от Бранденбургских ворот прилично одетого человека, оставшегося неизвестным западу. Генрих читал отчет об инциденте в газете:

– Его хорошо было видно с западной стороны, – он вытащил из кармана пиджака сигареты, – он просто шел к воротам…, – восточная сторона Паризер-плац, где располагались Бранденбургские ворота, считалась так называемой мертвой зоной и строго охранялась:

– Пограничники сделали три выстрела, – вздохнул Генрих, – он упал и его сунули в военную машину. Мы теперь никогда не узнаем, кто он был такой…

Генрих сунул в молитвенник закладку: «Неизвестный». Он хотел попросить общину помолиться за спасение тела и души расстрелянного берлинца:

– Если он выживет, Штази его отправит в тюрьму, – мрачно подумал Генрих, – откуда его могут никогда не выпустить…

Он уловил шуршание гравия на дорожке рядом с церковью:

– Интересно, кто к нам пожаловал, – Генрих выпустил дым в полуоткрытое окно, – моя паства не разъезжает на автомобилях…, – он обрадовался, получив назначение на практику в церковь святого Матфея в Тиргартене, неподалеку от Ландвер-канала, где крестили его самого, где возвели в сан пастора Бонхоффера:

– Но здесь меня не рукоположат в звание пастора, – напомнил себе Генрих, – надо поехать в семинарию в Баварии…, – он собирался провести на юге будущий год, вернуться в Берлин и получить свою общину:

– Мама обрадовалась, – он оправил дешевый пиджак, – она боится, что я опять нарвусь на агентов Штази…, – по телефону Генрих успокаивал мать, говоря, что среди прихожан церкви святого Матфея агентов не водится:

– Приедешь и увидишь, – сказал он, – если ты появишься на службе, ты окажешься самой молодой…, – церковь посещали одни старики:

– В воскресенье приходят семьи с детьми, но сегодня понедельник, – он взял с вешалки столу, – ожидается едва ли десяток человек…, – ему пришло в голову, что на машине могла приехать мать:

– Я в Гамбурге по делам, милый, – объяснила она во вчерашнем звонке, – скоро я тебя навещу…, – мать не упомянула, что привело ее в Западную Германию. Зная о ее работе, Генрих не обижался:

– Она ничего такого не скажет, тем более, по телефону, – он выглянул в окно, но машина скрылась из вида, – пора идти к алтарю…, – мать часто предлагала организовать для него охрану, но Генрих отказывался:

– Я нигде, кроме университета, библиотеки и церкви, не бываю, – мрачно сказал он, – нет смысла тратить на меня деньги из скромного бюджета Западного Берлина…, – город жил за счет помощи Федеративной Республики и на средства бывших союзных сил.

Церковь после войны отреставрировали, но ремонт был самым скромным. Генрих провел рукой по шершавой прохладе штукатурки:

– Дома у меня похожая, – понял он, – я возвращаюсь домой, готовлю ужин, читаю Библию и ложусь спать…, – он избегал слушать музыку, напоминавшую ему о Маше. Не было дня, когда он не думал о жене и сыне:

– Маша бесследно пропала, она, может быть, мертва, – Генрих сжал кулаки, – но я в это не верю и никогда не поверю, как не поверю, что я никогда не увижу Феденьку…, – мать предполагала, что мальчика забрали Журавлевы:

– Видишь, – невесело сказала Марта, – они выехали из Куйбышева в неизвестном направлении. Маленькой Марте не дают их нового адреса. Скорее всего, это именно из-за Феденьки…, – Генриху претило, что их сын вырастет во тьме египетской, как называла Советский Союз жена:

– Мы можем никогда не встретиться, – он продышал боль в груди, – он вырастет пионером и комсомольцем и ничего не узнает о своих родителях, как мог не узнать я…

Генрих иногда ходил в Бендлерблок, к мемориалу погибшем в заговоре лета сорок четвертого года. По справедливости, на гранитной доске должны были выбить имена его отца и деда:

– Не пришло еще время, – он помнил слова матери, – проклятый Максимилиан жив и прячется от правосудия. Но Господь ничего не забывает, он накажет преступников и возвысит праведников…, – ливень барабанил по крыше кирхи. Немногие прихожане скрипели новыми, поставленными при реставрации скамьями.

В дальнем ряду Генрих заметил блеск поседевших, бронзовых волос. Мать приехала на службу с непокрытой головой, в черном летнем плаще:

– У нее усталый вид, – озабоченно подумал Генрих, – она не говорила, что и Волк здесь появится…, – отчим пренебрег костюмом, ограничившись джинсами и скромной рубашкой без галстука. Генрих заметил пару недовольных взглядов прихожан, брошенных в сторону задней скамьи:

– В его возрасте в Берлине ходят при параде, тем более, посещая церковь…, – отчим подмигнул ему. Мать улыбалась:

– Вряд ли Волк в отпуске, – Генрих взошел на кафедру, – неужели он опять отправляется на восток, на шестом десятке лет…, – ему стало стыдно, – а сижу в безопасности, не достигнув и тридцати…, – жужжание на скамьях стихло. Генрих откашлялся:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – он перекрестил паству, – я признаю перед Всевышним и вами, братья и сестры, что я грешил мыслями, словами и делами, и неисполнением своего долга…, – он сжал край кафедры:

– Так и есть. Соберись, будущий пастор…, – мать ласково смотрела на него:

– Все будет хорошо, – напомнил себе Генрих, – Господь о нас позаботится…

Он продолжил читать Confiteor под привычный шум дождя.

Подпоясавшись полосатым фартуком, Волк мешал на сковороде квашеную капусту:

– Тебе и матери с сосисками, – сообщил он Генриху через плечо, – а у меня идет Петровский пост…, – мать и отчим поселились в небольшом домике на окраине Груневальда. Строение пряталось за высокой оградой. Шлагбаум охраняли британские солдаты:

– Собственность правительства, – развела руками Марта, – у тебя в квартирке мы побываем, но позже…, – пока они не говорили о причине приезда в город Волка. Отчим, как и мать, выглядел усталым:

– Много работы, – объяснил он, – суды только на прошлой неделе ушли на каникулы. Начало лета у нас самое горячее время…, – он помолчал, – к тому же, женится только Маленький Джон, а беготни со свадьбой добавилось у всех…, – перед отъездом в Хитроу Волк привез Шелти в Мейденхед:

– Пусть пес побудет на природе, – сказал он экономке, – в замок я не успею, а особняк его светлости заперт…, – охрана из дома на Ганновер-сквер пока переехала в Банбери, но предполагалось, что после венчания молодые обоснуются в городе:

– Я не собираюсь покидать деревню, – заявил герцог, – незачем срывать Чарли и Эмили из школы. Здесь безопасней, чем в Лондоне, в округе все друг друга знают…, – Джон усмехнулся:

– Пусть Джон и Орла продолжают сами варить яйца, у них это хорошо получается…

Маленький Джон, по документам американца Брэдли, и, как шутил герцог, с протекцией Марты, устроился рабочим в «К и К». Орла разливала пиво в пабе по соседству с их квартиркой и пела на вечерних концертах.

Волк и Марта пока видели будущую графиню Хантингтон только на фото:

– Красивая девушка, – Марта помялась, – но, Джон, ты уверен, что…, – щека герцога дернулась, Марта вовремя себя оборвала:

– Оставь, – сказал ей Волк, – сейчас он ничего не захочет слушать. Он ездил туда с Верой, девушка не вызывала у них подозрений…, – Марта отозвалась:

– На войне Вера обманулась в предателе, а Джон пристрастен, когда речь идет о мальчике…, – Марта и сама не знала, что ее беспокоит:

– Не каждый ирландец поддерживает ИРА, – напомнила себе она, – не каждая девушка медовая ловушка. Но все слишком сходится, слишком аккуратно…, – она попыталась отложить транспортировку Густи на остров Уайт:

– Ничего не получилось, – пожаловалась Марта Волку, – ее нынешняя тюрьма подписала и отослала необходимые документы. Ладно, будем надеяться, что ничего не случится…, – Волк внимательно взглянул на нее:

– Ты думаешь, что Паук в Британии…, – Марта пощелкала пальцами:

– Не знаю, то есть не могу сказать. Но мама тоже считает, что Орла не случайно прицепилась к Маленькому Джону, хотя мы ничего не докажем…, – по телефону мать велела Марте быть особенно осторожной:

– Мне все время чудится, что за мной следят, – невесело сказала Марта, – у тебя тоже так случалось…, – щелкнула зажигалка, мать сухо рассмеялась:

– У меня пятьдесят лет так случается, каждый день, даже на острове. Ты никогда не избавишься от этого ощущения, а что касается девушки Маленького Джона, – мать помолчала, – ты права, если это игра, то все разыграно, как по нотам. Ты или я тоже бы так сделали…

Полицейские в Соединенном Королевстве получили фотографии Паука, однако Марта сомневалась, что кузен попадется на глаза уличным бобби:

– Таких мужчин, как он, вокруг тысячи, – поняла женщина, – и он не привлечет к себе внимания…, – Марта чувствовала себя попавшей в паутину, обездвиженной жертвой:

– Словно бедный Хаим, – Дебора звонила Марте с нью-йоркского почтамта, – сначала ФБР его подставило, а теперь его хотят обвинить в убийствах Кинга и Кеннеди…, – Дебора сдерживала слезы:

– Он пишет на адрес ребе в Бруклине, а в синагоге все передают мне…, – женщина добавила:

– Он пока в Сайгоне, где безопасно, но ведь его могут отправить и в джунгли…

От сковороды с капустой поднимался приятный запах можжевельника. Волк взялся за перечницу:

– Щей у вас не сварить, – сказал он пасынку, – капуста сладкая. В польских лавках водится настоящая, но времени разъезжать по лавкам нет, я послезавтра улетаю в Лондон…, – он велел:

– Накрывай, а я принесу шампанское. Коллеги Марты за два десятка лет собрали здесь неплохой винный погреб…, – он крикнул в раскрытую дверь: «Марта, обед готов!»

– Потом мне надо отлучиться, – Волк снял фартук, – вы с матерью побудете вдвоем…, – раскладывая приборы, Генрих поинтересовался:

– Куда вы едете…, – Волк чиркнул спичкой. По беленой кухне поплыл пряный аромат табака для самокруток:

– В аэропорт Тегель, – коротко сказал он, – надеюсь, что рейсы не задержат из-за дождя…, – за раскрытым оком шумели мокрыми листьями липы, – давай, садись за стол…

Устроившись перед тарелкой с тушеной капустой, Генрих велел себе больше ни о чем не спрашивать.

Рейс из Мюнхена в Западный Берлин считался внутренним, но выполняла его не «Люфтганза», а «Pan American». По требованию ГДР, в воздушное пространство страны допускались только американские, британские или французские компании. В наземном персонале аэропорта работали немцы, но в пилоты или стюардессы им хода не было.

Несмотря на то, что самолет летел из Германии в Германию, пассажиров обязывали пройти паспортный и таможенный контроли.

В обшитом унылыми панелями коридоре установили два длинных стола. Таможенник внимательно осматривал содержимое брезентовой полувоенной сумки некоего мистера Макса Миллера, уроженца островов Зеленого Мыса, подданного Соединенного Королевства:

– Он живет в Юго-Западной Африке, – именно там пассажиру выдали британский паспорт, – хотя теперь она стала Намибией…

В прошлом месяце офицер читал в газете о резолюции ООН, рекомендующей называть страну именно так:

– Чушь и ерунда, – недовольно подумал он, – незачем придумывать дикарские клички. Это исконно немецкая территория, британцы получили земли после нашего поражения в первой войне…, – багаж Миллера блистал истинно немецкой аккуратностью.

Таможенник повертел швейцарский нож, проверил антикварного вида несессер. Мистер Миллер пользовался золингеновскими маникюрными ножницами и кисточкой для бритья с настоящей щетиной. Туалетная вода у него оказалась итальянского производства. Таможенник вспомнил аромат:

– В сорок втором году к нам в Новгород приезжал эсэсовский бонза фон Рабе, тезка этого Миллера. От него пахло похоже, сандалом…, – офицер прочел этикетку:

– Аптека Санта Мария Новелла, Флоренция…, – он вернул флакон на место. Миллер ввозил в Германию разрешенные два блока сигарет. Спиртного у парня таможенник не нашел:

– Наркотики незачем искать, – он оценил осанку гостя, – он словно сошел с плаката военных лет, истинно арийская стать. Такие юноши не балуются дрянью, он не из длинноволосых обезьян, зачинщиков смут…, – в багаже парня лежала книга на английском языке. За двадцать лет жизни в британском секторе таможенник нахватался кое-каких знаний:

– Мэдисон Грант…, – он пошевелил губами, – «Конец великой расы» …, – книга была старой, с пожелтевшими страницами. Таможенник полистал томик:

– Во всем мире нордическая раса – это раса солдат, моряков, искателей приключений и исследователей, но превыше всего – раса правителей, организаторов и аристократов…, – офицер хорошо помнил идеологические занятия в гитлерюгенде:

– Отчего не помнить, прошло всего тридцать лет, – он бережно уложил книгу в сумку, – я тогда был немногим младше Миллера, – по паспорту гостю исполнялось всего двадцать два года:

– Выглядит он солидно, – решил таможенник, – загар у него точно африканский. Буры молодцы, они не церемонятся с черномазыми тварями. Звери должны жить в клетке, а не разгуливать среди белых людей. Жаль, что фюрер не успел довершить начатое и не освободил мир от еврейских миазмов. С неграми надо поступать точно так же…

На занятиях в гитлерюгенде им читали письмо фюрера Мэдисону Гранту. Гитлер называл «Конец великой расы» своей библией:

– Миллер, наверное, служит в южноафриканской армии. Отличный парень, хочется отдать ему честь…, – невольно выпрямив спину, таможенник поинтересовался:

– Какова цель вашего визита, герр Миллер…, – парень уважительно сдвинул на лоб темные очки. Он коротко стриг светлые, выгоревшие на солнце волосы:

– Джинсы он носит, однако, сейчас их носят все, – посетовал офицер, – но хотя бы не жует проклятую жвачку…, – его собственные дети не вынимали дряни изо рта:

– Они знают, что я воевал на Восточном фронте, – отчего-то подумал таможенник, – а больше им ничего не известно…, – он разозлился на себя:

– Я исполнял долг перед рейхом. Мы не СС, мы не убивали евреев, а что мы жгли русские деревни, то такое случается на войне. Мы были в своем праве, мы искали партизан и находили их…

Кроме джинсов, парень носил рубашку хаки и военного образца ботинки. У него оказался неожиданно хороший немецкий язык:

– Мой отец родился в Берлине, – таможенник едва скрыл улыбку, – папа плохо себя чувствует, – парень вздохнул, – он хотел, чтобы я съездил напоследок в Германию, рассказал ему о городе …, – теперь офицер не сомневался, с кем имеет дело:

– Его отец, должно быть, покинул Берлин в мае сорок пятого, – он отдал парню паспорт и сумку, – Миллер сын старого бойца. В таких ребятах будущее Германии, они очистят страну от турецкой швали…

На рейсе из Стамбула в Мюнхен Максим был одним из немногих пассажиров европейской наружности. Самолет заполняли турецкие рабочие, завербованные на предприятия Западной Германии. До Стамбула Максим добрался через пару дней после разговора с матерью.

Он завел знакомство с хозяином лавки, стоявшей рядом с пансионом, где когда-то обретались Джонатан и Хайди. Торговец владел междугородным телефоном и занимался переводом денег почти в любое место на карте мира:

– Я могу отдать ему пару сотен долларов, – хмыкнул Максим, – и указанный мной человек получит деньги в тот же день, хоть в Нью-Йорке, хоть в Гонконге. Только до Москвы сеть пока не дотянулась…, – он усмехнулся:

– Жаль, учитывая будущее задание, безопасная связь мне очень пригодится…, – за сотню долларов торговец принимал звонки для Альзиба, как звали Максима в Сирии:

– Мама велела мне связаться с Набережной, что я и сделал, – он забросил сумку на плечо, – а теперь я оказался здесь…, – из Мюнхена он опять позвонил в Лондон, сообщив номер своего рейса.

Историю о болезни его отца купил и шейх Али Хасан Саламе. Максим знал, что араб не воспрепятствует исполнению сыновнего долга:

– Наши двери и наши сердца всегда останутся широко распахнутыми для тебя, мой друг, мой брат Альзиб…, – Красный Принц даже прослезился.

О судьбе Хайди Максим не знал и не рисковал спрашивать о таком у шейха:

– В лагере я ее не видел, – он вышел в прокуренный зал прилета, – может быть, Саламе ее отправил на европейскую виллу. Но до участия в акциях он ее не допустит, в чем бы ни состояли акции…, – об осенних мероприятиях, как их называл Саламе, шейх говорил уклончиво:

– Сионисты получат хороший урок, – вспомнил Максим, – знать бы, где они планируют теракт…, – он надеялся, что наедине с женой Саламе становится более разговорчив:

– С женой, – сердце кольнуло тоской, – все ерунда и больше ничего. Хайди вернется домой и встретит еврейского парня, а мне надо думать о другом…, – Максим хотел увидеть мать, однако напомнил себе, что она не появится в людных местах:

– Она кого-то сюда послала…, – юноша покрутил головой, – из местного персонала, то есть британцев, выдала им мою фотографию…, – его незаметно тронули за руку:

– Извольте следовать за мной, – неприметный человечек говорил с акцентом дяди Джона, – вас встречают…, – Максим мимолетно подумал:

– Словно я опять в Кембридже. Мои сокурсники восседают за конторскими столами, а я болтаюсь по миру в обличье солдата удачи. Ладно, папа тоже получил диплом на четвертом десятке лет…

На улице хлестал сильный дождь, человечек предупредительно развернул зонт. Максим ожидал, что он сам сядет за руль темного «Бентли», но сопровождающий распахнул пассажирскую дверь: «Прошу».

На него взглянули знакомые, яркие голубые глаза:

– Наконец-то, – весело сказал отец по-русски, – я тебя заждался, Максим Максимович.

– Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою…

Длинные пальцы Волка пробежались по недавно настроенным струнам. Инструмент он нашел в заваленной бумажным хламом комнате, изображавшей библиотеку. Вытащив на свет гитару, Волк чихнул:

– Интересно, каким образом она здесь оказалась…, – Марта пожала плечами:

– Сюда складывали ненужное, – она присела на связку переплетенных в дерматин томов с готическим тиснением, – например, тома нацистских юридических кодексов…, – устроившись рядом, на такой же стопке, Волк занялся гитарой:

– В общем, инструмент даже в неплохом состоянии, – Марта не могла не улыбнуться, – значит, Максим ничего не знает о…, – муж повел головой на запад. Мальчишки, как они называли юношей, уехали в квартирку Генриха:

– Охрана вам не нужна, – напутствовала их Марта, – побудьте вместе, поговорите, побродите по городу…, – задание Максима начиналось осенью, но Марта не хотела возвращать сына в Лондон:

– Учитывая, что Паук, скорее всего, в Британии, – сказала она по телефону новому начальнику, сэру Джону Ренни, – не стоит подвергать Гладиатора излишнему риску…

Максим отправлялся в СССР с частной миссией, но Марта все равно заручилась разрешением на операцию:

– Все неофициально, – сказала она Волку, – пусть он найдет Павла Левина и остальных…, – Волк хмыкнул:

– И пусть они покинут СССР…, – Марта кивнула:

– Андреас Кампе поможет с технической стороной дела, а со шведами я все согласую…, – Андреас уверил ее, что пересечет границу СССР на бреющем полете:

– Радары не заметят легкой машины, – заметил юноша, – кто бы ни сидел в соседнем со мной кресле, он сможет прыгнуть с парашютом…, – в Сирии Максим сделал почти полсотни прыжков:

– Саламе неплохо натаскивает парней, – сын поморщился, – у Барбье нет авиации, а в распоряжении Красного Принца находится вся сирийская армия…, – Марта потрепала его по светловолосой голове:

– Приеду в Швецию тебя проводить и лично проверю, как ты прыгаешь. У меня прыжков не меньше…, -в Швеции собирался появиться и Волк:

– Но я не мог тебя не встретить, – подмигнул он сыну, – мы слишком долго не виделись, милый…, – Марта провела с сыном несколько часов, расспрашивая его о планах Красного Принца:

– Осенняя акция, когда сионисты получат хороший урок, – вздохнула женщина, – у Моссада тоже есть вся информация. Они пристально следят за еврейскими организациями в Лондоне, как и, собственно, за посольством. Хотя теракт может случиться и в другом месте …, – сын ничего не знал об Орле, как не встречал он в лагере боевиков Лауры или Полины:

– И Августин их не видел в Адлерхофе, – Марта придвинулась ближе к мужу, – неужели Полина действительно нарвалась на Максимилиана и…, – дальше Марта не хотела думать.

Волк поглаживал ее наскоро собранные в пучок, поседевшие волосы:

– На гитаре парень играет не хуже меня в свое время, – смешливо сказал Волк, – может быть, он встретит кого-то в метро, по семейной традиции…, – он добавил:

– Ты сейчас скажешь, что это ерунда…, – Марта положила голову на его плечо: «Что?». Волк помялся:

– Орла на фотографии напомнила мне Циону…, – Марта молчала, – на Балатоне, когда все случилось. У нее такие же глаза, – он поискал слово, – пустые, словно мертвые…, – Марта потерлась щекой о его щеку:

– Может быть, мы все себе придумываем, милый. Мы привыкли не доверять людям и зачастую видим зло, там, где его нет…, – она вспомнила презрительный голос сына:

– Щеголя я знаю, – он помахал «Франкфуртер Альгемайне», – парень приятель Красного Волка, то есть Ферелли. Он появлялся в Сирии, но мы не звали его по фамилии…, – в газете напечатали репортаж со съезда партии христианских социалистов в Мюнхене:

– Краузе тоже здесь, – Максим изучал снимок, – он протеже этого Штрайбля, – юноша ткнул пальцем в лист, – Герберт рассказывал, что они знакомы…, – Максим громко прочел:

– Студент Университета Людвига-Максимилиана, будущий юрист Герберт Штрайбль-младший рядом с отцом и депутатом Бундестага герром Краузе…, – сын хмыкнул:

– Не хватает только проклятого позера Адольфа. Он, кстати, давно не появлялся на Ближнем Востоке…, – газета валялась под ногами Марты. Она наклонилась:

– Матильды здесь нет…, – она не стала рассказывать сыну о прошлом Матильды Штрайбль, – наверняка, Герберт ничего не знает об истинной причине заключения его матери…, – женщина замерла. Волк забеспокоился:

– Что такое, милая…, – Марта поднялась:

– Банк, лишившийся трех миллионов долларов, пользовался услугами адвокатской конторы Штрайбля…, – Волк отложил гитару:

– Только не звони в Гамбург, это…, – Марта остановилась на пороге:

– Бесполезно, – невесело согласилась она, – нет, я позвоню в Париж.

Советские газеты Генрих принес из университетской библиотеки:

– Ты почти незнаком с изданиями, – сказал он Максиму, – а я перед отъездом в СССР долго сидел в ГДР и хорошо подготовился…, – старший брат брезгливо скривился, – мама с тобой поработает, но начнем мы сейчас…

Под монотонный шум дождя Максим читал бесконечные передовицы о развитии народного хозяйства в СССР и помощи странам, вставшим на путь социализма. Генрих похвалил его русский язык:

– Акцента у тебя раньше не было и сейчас не появилось, – заметил старший брат, – русская кровь дает о себе знать…, – Максим хмыкнул:

– Объяснение не имеет ничего общего с наукой, но мне нравится думать, что ты прав…

В Западном Берлине не глушили восточные радиостанции. В ГДР спокойно ловили передачи из Москвы. На плите подрагивала крышка старого чайника, из приемника доносился низкий голос певца:

Максим скучливо сказал:

– Песня из фильма «Неуловимые мстители», лидера советского кинопроката в прошлом году…, – Генрих насыпал кофе в такой же старый кофейник:

– У меня почти все вещи с барахолки, – коротко улыбнулся старший брат, – как называется советский журнал о кино…, – Максим закатил глаза:

– «Советский экран». Но никого из нашей родни я в журналах не увижу. Они все или засекречены, или прячутся от советской власти, либо…

Заметив тоску в глазах Генриха, он вовремя замолчал. Старший брат почти не говорил о семье, а Максим избегал ненужных вопросов. Ему хотелось больше узнать о сестре и племяннике, но юноша велел себе, по выражению того же Генриха, заткнуться:

– Ясно, что ему больно вспоминать о жизни в СССР, – вздохнул Максим, – хорошо, что Маленький Джон успел кое-чем со мной поделиться…, – решив по возможности избегать заметок, Максим старался все запомнить:

– К Павлу на Патриаршие пруды ходить нельзя, – напомнил он себе, – его квартира под постоянным наблюдением. Он учится в Институте Стран Азии и Африки, играет в теннис на динамовских кортах…, – Максим хорошо управлялся с ракеткой, – надо перехватить его в одном их этих мест…, – в разговоре с матерью он заметил:

– Получается, что, кроме девочек дяди Эмиля и Софии, из Сыктывкара надо вывезти семью Бергеров…, – мать развела руками:

– Если рав Бергер получит очередной срок, то его жена и дети никуда не двинутся из СССР, – Марта помолчала, – вам придется на месте решать, что делать, но южную границу пересечь легче, чем северную…, – Максим недовольно сказал:

– Я не могу оставлять мою сестру в руках Гурвича, учитывая, что Феденька тоже пропал без следа…, – мать стояла у окна, вглядываясь в берлинский дождь:

– Я знаю, милый, – тихо сказала Марта, – но я не хочу терять и тебя. Вы выберетесь из СССР, а остальным, – она повела рукой, – мы займемся позже…, – Марта добавила:

– Маргариту, скорее всего, держат во владениях ее отца, где сидел дядя Джон. Питер и Виктор Лопатин должны были узнать, как охраняется остров в Аральском море. Однако вам рискованно там появляться…, – Максим поднял голову:

– Мама, у меня достаточно подготовки, чтобы…, – Марта опустилась рядом, на продавленный диван:

– Одному такого делать нельзя, – отрезала мать, – а все остальные станут для тебя не помощью, а обузой, их никто не учил воевать. Погоди, – она привлекла сына к себе, – за Маргаритой отправятся профессионалы…, – Максим желчно сказал:

– Я теперь тоже профессионал охраны и взрывного дела…, – от матери пахло привычным сладким жасмином. Марта задумчиво заметила:

– Ходят слухи, что твоему отцу предложат судейскую мантию. Пора бы, ему исполнилось полвека. Но надо будет кому-то передать практику…, – Максим помотал головой:

– При всем уважении к папе, трудовые споры меня не интересуют…, – мать зорко посмотрела на него:

– Хочешь заняться международным правом, – она обняла Максима за плечи, – с твоим опытом это понятно…, – юноша кивнул:

– Мерзавцев, подобных фон Рабе, или Барбье или профессору Кардозо, – юноша поморщился, – надо судить особым трибуналом, как в Нюрнберге. Я уверен, что такой суд еще появится…

Очнувшись, Максим переспросил: «Что?». Старший брат сунул ему под нос чашку кофе.

В расстегнутом вороте рубашки поблескивали мелкие алмазы на фамильном кольце со змейкой. Генрих носил украшение на одной цепочке с крестом:

– Проснись, мечтатель, – сварливо сказал брат, – песня о поле давно закончилась…, – из радио играла залихватская мелодия. Прислушавшись, Максим немедленно подсвистел:

– В суровый бой идут ледовые дружины, мы верим в мужество отчаянных парней…, – Генрих закурил:

– Именно. Ладно, отчаянный парень, в паспорте укажут, что ты москвич. За какую хоккейную команду ты болеешь…, – Максим фыркнул:

– За «Спартак», разумеется. Не за ЦСКА же, пусть они и выиграли чемпионат в прошлом году, а за «Динамо» пусть болеет проклятый комитетчик Гурвич …, – Генрих удовлетворенно улыбнулся:

– Молодец…, – он приглушил радио, – теперь разберемся в составе Политбюро и пятилетнем плане.

Дождь шуршал по крыше машины, барабанил по запотевшим стеклам. Молодые деревья, высаженные вокруг церкви святого Матфея, гнулись под северным ветром. Во влажном тумане перемигивались огоньки редких автомобилей. Город тонул в сумеречной дымке. Тротуар усеивали желтые лепестки липового цвета. Волк хлопнул дверью:

– Ты считаешь, что модель похожа на маму…, – Максим широко улыбнулся:

– Не сейчас, а когда мама станет старше…, – они приехали в центр из галереи старых мастеров в Далеме, – но нет опасности, что натурщица наша родня, у нее другое имя…, – вспомнив женщину с книгой в руках, Волк подмигнул сыну:

– Мало ли что случилось в Италии, – он развернул зонт, – Богоматерь с картины Дирка Боутса точно напоминает твою мать…, – Максим кивнул:

– Ты прав. Мадонна одно лицо с иконой дедушки Теодора. Знать бы еще, кто был мастер-иконописец…, – по дороге к Бендлерблоку, Волк указал на Ландвер-канал:

– Здесь в июле сорок четвертого года прыгал в воду дядя Джон. В сорок восьмом году твоя мать перебиралась здесь через зональную границу, когда погибли дядя Стивен, тетя Лиза и майор Мозес…, – Максим нашел крепкую руку отца:

– Теперь молодой Ворон сидит за штурвалом, а Сара скоро выйдет замуж за Аарона…, – юноша покрутил головой, – кто мог подумать, что все так случится. И кто мог знать, что Густи…, – он оборвал себя. Отец вздохнул:

– Ее парнишку мы вырастим. Дети за отцов не отвечают, – они зашли в гулкую арку, – и мы от него ничего не скроем…, – они пока не затевали ремонта в одной из бывших детских на Ганновер-сквер:

– Пусть мальчик окажется здесь, – сказала Марта, – пусть получит имя. Густи его не крестила, хотя тюрьму навещает католический капеллан…, – Волк согласился:

– Тогда окрестим мы. Дядя Джованни не откажется опять побыть крестным отцом, пусть ему и скоро восемьдесят лет. Других католиков у нас нет. Густи, наверное, хочет, чтобы мальчик вырос в ее вере…, – об именах они пока не говорили. Густи упорно называла ребенка Беби:

– Ладно, – заметила Марта, – святцы никто не отменял. Посмотрим, на какой день придется крещение и выберем хорошее имя для малыша.

Утром Волк и Максим отстояли службу в Воскресенском соборе в Вильмерсдорфе:

– Церковь Московского патриархата, – недовольно сказал Волк, – большевистская. Но мы не станем мозолить глаза агентам Штази и Комитета, буде такие найдутся среди прихожан…, – обосновавшись в дальнем углу, они покинули храм до окончания службы:

– За день до начала июльского путча тетя Эмма венчалась здесь с Воронцовым-Вельяминовым, – вспомнил Максим.

По булыжному двору Бендлерблока хлестал дождь:

– В Стокгольме сходи в церковь, – велел Волк сыну, – там приход западного патриархата, Преображенский храм, Андреас тебе все покажет…, – он помолчал:

– Ему ты тоже помоги. Он с сестрой родителей похоронит. Грета и Кампе…, – Волк перекрестился, – они были редкие люди, сейчас таких и нет давно. Да упокоит Господь души праведников и даст им присутствие под сенью крыл Его…, – капли стекали по серому граниту мемориальных досок:

– Дядю Генриха расстреляли не здесь, как остальных, – вспомнил Максим, – его убил Максимилиан, его брат…, – он тихо отозвался:

– Аминь. Папа…, – юноша помялся, – я не знаю, как…, – Волк поцеловал теплый висок мальчика. Они были почти одного роста:

– В его года я похоронил бабушку, – подумал Волк, – хватит о смерти. Я увижу Марию и нашего внука. Мы с Мартой дождемся правнуков, как Анна Александровна и Федор Петрович…, – он погладил сына по влажным волосам:

– Никак не надо, милый. Твоя мама рассказывала, что когда ты родился, то тебе тетя Ева покойница первым делом показала Джомолунгму…, – Максим задумался:

– Надо жить так, словно горы всегда передо мной…, – Волк обнял сына:

– Так, как жили сражавшиеся против зла, – он обвел рукой двор, – зло можно победить только любовью, милый мой…, – Максим прижался головой к плечу отца:

– Все будет хорошо, папа, я обещаю. Спасибо, что ты приехал…, – Волк подтолкнул его:

– В Стокгольме мы тоже появимся. Мать твоя раньше прибудет, чтобы тебя подготовить. Видимо, пришла пора нам отправляться на пенсию…, – Максим забрал у него зонт:

– Этого папа, ты знать не можешь…, – взявшись за руки, они пошли к машине.