Читать книгу Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая. Том пятый - Нелли Шульман - Страница 5

Тонкий белый луч прожектора осветил прижавшуюся к фанерной стене бесформенную фигуру в коричневом балахоне. По углам сцены валялись ломаные стулья, на полу расстелили старую газету с какими-то отбросами:

– Вокруг даже воняет дерьмом, – услышала Клара тихий шепот, – жаль, что Майер уходит в Голливуд, он отличный режиссер…

За несколько дней, проведенных в Праге, Клара вернулась к чешскому языку:

– Вообще мы всегда говорили по-немецки, – объяснила она Джованни, – как и все еврейские семьи, но мой отец преподавал историю в гимназии. Он отлично владел чешским, меня растили с двумя языками…, – Клара узнавала и не узнавала родной город:

– Прага не очень пострадала, – сказала она детям, – судя по всему, нацисты не успели разрушить город. Однако дело довершили коммунисты…, – женщина вздохнула, – везде наталкиваешься на их флаги…, – алое знамя развевалось в вестибюле оперы, где до войны работала Клара.

Особняк на Виноградах, где помещалась квартира Майеровых, стал районным комитетом партии:

– Ваш отец был коммунистом, – заметила она Адели и Аарону, – он сидел в Дахау за свои убеждения, однако не думаю, что он был бы счастлив увидеть Прагу такой…, – Клара обрадовалась британским газетам и американским журналам в ларьках:

– По крайней мере, здесь правительство Дубчека действительно либерально, – одобрительно сказал Джованни, – мой завтрак не обойдется без The Times…

Они поселились в тихой гостинице неподалеку от еврейского квартала. Клара, было, подумала позвонить Марте. Кузина не знала, что они отправились в Чехословакию:

– Но зачем, – пожал плечами Джованни, – у нас отпуск, мы проводим его в путешествии. Здесь совершенно безопасно, а Марта сейчас занята будущей свадьбой и всем остальным…, – Клара отозвалась:

– Почему только Тиква решила рожать в Мон-Сен-Мартене? Я бы и в Лондоне нашла ей хорошего акушера. Хотя дома и стены помогают, а Эмиль ее вырастил и он отличный врач…, – Джованни усмехнулся:

– Мы с ним увидимся и раньше, в Вене…, – Клара собиралась приехать в поселок к дате родов, – он появится в Австрии к нашему возвращению…, – Гольдберг привозил старшую дочь на летнюю школу в университете:

– Успокойся, – подытожил Джованни, – все сложится отлично. Приятель Аарона прав, город стал совсем другим…

Кроме «Проданной невесты» в опере, они успели сходить в музей, прокатиться на кораблике по Влтаве и посидеть за пивом «У Флека». Клара отвела семью к зданию бывшей еврейской гимназии, где тоже обосновались какие-то партийные функционеры:

– Там спали судетские дети, – она указала на большие окна спортивного зала, – но недолго, их потом разобрали по семьям, а остальных покойный дядя Питер отправил в Лондон. Тогда Гитлер еще только готовил аннексию Чехословакии…, – Клара поняла, как повезло ее семье:

– Мы выбрались отсюда только благодаря документам, подписанным покойным Мишелем и Теодором, – подумала женщина, – они ходатайствовали за нас перед британским правительством. Людвиг был коммунистом, но спасение жизни человека важнее, чем все партии, вместе взятые. Иначе нас ждала бы страшная смерть, – Клара видела «Превращение», но все равно передернулась, – как Грегора Замзу…

Тиква, казалось, уменьшалась на глазах, сжимаясь в комочек:

– Он тоже считал, что должен исчезнуть, – донесся со сцены ее странный, высокий голос, – считал, пожалуй, еще решительней, чем все остальные…, – девушка распласталась на половицах. Загремели грубые шаги, зрители замерли:

– В Вене финал был другим, – Клара подалась вперед, – это они сейчас придумали…, – кто-то крикнул с места:

– Так же и наша страна! Ее заморили голодом, заткнули ей рот, загнали в угол…

Аарон, в потрепанной форме советского солдата, легко подняв неподвижную девушку, свалил ее в тачку. Он подмел половицы, что-то бормоча, колеса тачки заскрипели. Яркий луч осветил пустое место на сцене:

– Долой русских, – раздался еще один молодой голос, – долой СССР…, – зрители вскакивали на скамейки, скандируя:

– Браво, Майер! Долой русских, долой СССР, долой, долой!

По дороге в неизвестный ему пражский район Бубенеч, сидя в такси, Генрик слушал скороговорку британского радиодиктора. BBC передавало программу о будущих выборах в США. Несколько дней назад кандидатом от республиканской партии объявили Ричарда Никсона:

– Демократы, после убийства сенатора Роберта Кеннеди, еще не достигли согласия по кандидатуре, – заметил ведущий, – однако, скорее всего, они выставят на гонку сенатора Хьюберта Хамфри, нынешнего вице-президента страны…, – молоденький парнишка, таксист, покрутил головой:

– Я не все понимаю, – парень свободно объяснялся по-немецки, – очень быстро говорят…, – он взял сигарету из золотого портсигара Генрика, – я занимаюсь английским языком, но пока плохо разбираю такую речь…, – переведя ему слова диктора, Генрик поинтересовался:

– Вы хотите уехать на запад…, – окинув его откровенно недоверчивым взглядом, таксист внезапно улыбнулся:

– На стукача вы не похожи. Министерство Госбезопасности их одевает на один манер и глаза у них оловянные, – машина свернула к парку Стромовка, – вы турист, что ли…, – Генрик кивнул: «Именно так». Парень одобрительно отозвался:

– Парк у нас красивый. Я бы тоже здесь рос, если бы не коммунисты, – он помрачнел, – неподалеку наш семейный особняк, то есть бывший особняк…, – оказалось, что мальчику всего двадцать лет:

– Я потерял отца двухлетним малышом, – мрачно сказал он, – его расстреляли, как буржуазного националиста и вообще, – он повел рукой, – капиталиста и эксплуататора…, – отец нынешнего таксиста владел крупной транспортной компанией:

– Сначала фирму отобрали нацисты, – юноша вздохнул, – потому что папа отказался предоставлять им машины, а потом все заграбастали красные…, – в таксопарке парень оказался, как он выразился, на перевоспитании:

– Вообще я хотел стать автомобильным инженером, – он приглушил радио, – но никакой университет мне не светит из-за буржуазного происхождения. Меня отправили водить машину, но в парке есть шоферы, раньше работавшие в нашей фирме. Они взяли меня под свое крыло…, – юноша не скрывал, что думает перебраться на запад:

– Мой дядя живет в Америке, – признался он, – у него хватило ума покинуть страну после аннексии, в тридцать восьмом году. Папа не уехал и видите, что получилось…, – дядя давно прислал таксисту вызов, но, как он сказал, коммунисты тянули волынку:

– Некоторые пытаются тайно пересечь австрийскую границу, – сказал парень, – просто так у нас на запад не пускают. Но такое опасно, в нарушителей стреляют на поражение…, – таксист надеялся, что правительство Дубчека разрешит свободную эмиграцию:

– Можно жениться на еврейке, – деловито добавил он, – их выпускают в Израиль. Но где найти такую девушку, в Праге евреев почти не осталось…, – синагоги в еврейском квартале стояли пустыми. Генрик даже поежился:

– Мы были на службе в Иерусалимской синагоге…, – его и Аарона вызвали читать Тору, – миньян собрался, но там сидели почти одни старики…, – в остальных синагогах еврейского квартала помещались музейные выставки:

– В Венгрии евреев выжило больше, – пришло в голову Генрику, – благодаря Валленбергу. Здесь и в Польше почти все погибли, Гитлер оказался в Праге гораздо раньше, чем в Будапеште…, – теща провела их по всему Йозефову, где раньше располагалось еврейское гетто:

– Аарон хочет экранизировать историю о Големе, – пришло в голову Генрику, – наверняка, с Тиквой в главной роли. У нее отлично получился Грегор Замза, она рождена для мистики и хоррора…, – свояк собирался сам написать сценарий будущего фильма:

– Но это потом, – весело заметил Аарон, – сначала надо закончить два других проекта и третий, самый главный…, – он ласково положил ладонь на живот Тиквы, – то есть не закончить, а только начать…, – Генрик ткнул сигаретой в пепельницу на приборной доске:

– И тогда мы выпили за здоровье будущего малыша. Ерунда, – он вспомнил уличные бои в Будапеште, – здесь ничего такого не случится, русские не введут сюда войска. Аарон и Тиква покажут несколько представлений, он устроит закрытый просмотр «Че», мы с Аделью выступим на мастер-классах и двинемся в обратный путь…, – Генрик очнулся от невеселого голоса таксиста:

– В одном из здешних особняков до войны сидело гестапо, а потом здание отдали советскому посольству, – юноша скривился, – никакой разницы между ними нет…, – Генрик попросил остановить машину рядом со входом в парк:

– Хороших выходных, мистер, – пожелал юноша, – погоду обещают отличную…, – на дворе было воскресенье:

– Они и в воскресенье работают, – у Генрика опять свело живот от волнения, – остальные думают, что я поехал прогуляться…, – Адели он объяснил, что хочет проветриться:

– Т знаешь, как важно побыть в тишине, – Генрик ласково поцеловал жену, – особенно перед концертом…, – сегодня он играл в том же самом театре «На балюстраде», где вчера показывали «Превращение»:

– Концерт почти подпольный, – убедившись, что такси уехало, Генрик пошел к воротам парка, – все афиши рукописные, самодельные…, – афиши, как и приглашения на спектакль, передавали из рук в руки, – но это музыка, ничего антикоммунистического в ней нет…, – он понимал, почему свояк изменил финал «Превращения»:

– То есть не изменил, а надел советскую форму…, – гимнастерку Аарон достал в костюмерной театра, – после такого зрители его чуть ли не на руках носили…, – впереди показался советский флаг. Генрик нащупал в кармане свой британский паспорт.

Он понятия не имел, с кем встречается. Конверт оставили на стойке портье в их пансионе:

– Передайте письмо охранникам, – значилось в послании, – и не забудьте паспорт…, – Тупица успокоил себя тем, что его никто не похитит:

– Я не ученый и не владею важной информацией, – он нажал на кнопку звонка, – я получу лекарство и уйду отсюда…, – динамик зашуршал: «Слушаю вас».

– Это мистер Авербах, – Тупица откашлялся- мне назначено…, – стальная калитка в ограде отворилась. Генрик ступил на территорию СССР.

Деревянные ступени крутой лестницы слегка поскрипывали. Жаркий августовский полдень пах пылью и голубиным пометом. На белой шее Тиквы, открытой недавней короткой стрижкой, поблескивали капельки пота: -Что ты сказал сторожу…, – таинственным шепотом поинтересовалась девушка, – тетя Клара упоминала, что на чердак никого не пускают…

Ее темные волосы золотились в косых лучах солнца, пробивающихся через запыленные окошки узкого лаза, ведущего наверх. Серые камни Староновой синагоги, казалось, дышали теплом:

– Или это потому, что Тиква рядом, – подумал Аарон, – с ней мне никогда не бывает холодно, не бывает одиноко…, – он остановился на ступеньку ниже жены:

– Не сказал, а показал и даже отдал, – рассмеялся Аарон. – купюра в двадцать долларов открывает многие двери, – он помолчал:

– Ты сейчас рядом со мной и так будет всегда, – Тиква обняла его, – но в Южной Америке я боялся, что больше никогда тебя не увижу…, – он прижался головой к ее мягкой груди, – я почти сдался, но велел себе выжить и вернуться к тебе…, – ему больше ничего не надо было говорить. Тиква всегда понимала его с полуслова:

– Словно в Париже, – он поцеловал узкую ладонь, – когда я проснулся рядом с ней и сразу начал писать. Потом она забрала у меня тетрадь и танцевала по комнатке, танцевала и пела, словно птица…, – ее нежное горло, приоткрытое вырезом светлого льняного платья, слегка дернулось:

– Но ты вернулся, – Тиква взяла его руки в свои, – и мы больше никогда не расстанемся. Ты получил Оскара, ты поставил замечательный спектакль и так будет и дальше…, – под его руками что-то двигалось, перемещалось. Аарон до сих пор не мог справиться с изумлением:

– Мы это сделали, – он взглянул на жену, – они родятся и мы откроем им целый мир, расскажем и покажем все, что знаем сами, только они пойдут дальше нас…, – Тиква улыбнулась:

– Ты не жалеешь, что мы отказались услышать, кто там…, – и врачи в Лондоне и доктор Гольдберг в Мон-Сен-Мартене предлагали им проверить пол детей. Аарон помотал головой:

– Нет. Что-то должно остаться таинственным, как в старые времена. Но хорошо, что нас предупредили о двойне…, – Тиква отозвалась:

– Папа считает, что я могу родить сама, но он готов и сделать операцию, если что-то пойдет не так…, – в Мон-Сен-Мартене отчим показал ей таблицы:

– Ты в группе риска, – недовольно сказал доктор Гольдберг, – раньше акушеры сразу отправили бы тебя под нож…, – он помолчал, – ссылаясь на узкий таз. Но дети в двойне меньше обычных, вряд ли они будут весить даже три килограмма. Попробуем справиться сами, но в операции тоже ничего страшного нет…, – отчим велел Тикве не ложиться, как он выразился, на диван перед телевизором. Девушка рассмеялась:

– Никаких шансов, папа. Во-первых, до Хэмпстеда я телевизора не увижу…, – в доме Гольдбергов аппарат так и не появился, – а во-вторых, с новой постановкой Аарона у меня есть шансы лечь только на сцену и то ненадолго…, – отчим протер очки:

– Я не сомневался, что он тебя отправит скакать по стенам, – Тиква хихикнула, – впрочем, твои новые упражнения весьма неплохи, продолжай их делать…, – отчим завел при больнице новинку, как он выразился, курс подготовки к родам:

– Мужчины на занятиях, разумеется, не появляются, – вздохнул доктор Гольдберг, – твой муж, кажется, станет первым, кто не бросит жену в приемном покое…, – Аарон только удивленно сказал:

– Я и не рассчитывал на другое, дядя Эмиль. Я отец, это мои малыши, мое место рядом с Тиквой и ними…, – по просьбе отчима, Тиква провела несколько занятий йогой с беременными: -Потом меня заменила Лада, – она не двигалась, тоже ловя шевеления малышей, – у нее хорошо получается, – Тиква не хотела признаваться, что немного боится родов:

– Все потому, что я была в Вене, – сказала себе девушка, – где умерла мама. Но ничего не случится, с малышами все хорошо…, – Аарон шепнул:

– Успокоились. Уснули, наверное. Или они тоже хотят послушать тишину вокруг…, – за окошками простирался залитый солнцем пустынный дворик. Тиква коснулась рукой шершавой стены. Тетя Клара рассказывала им легенду об ангелах, принесших в Прагу камни для строительства Староновой синагоги:

– Это остатки разрушенного Храма…, – вспомнила девушка, – когда придет Мессия и Храм отстроят заново, то камни вернут на место…, – об останках Голема, по преданию, покоящихся на чердаке синагоги, им тоже рассказала тетя Клара.

Зазвенели ключи, Аарон потерся носом о ее щеку:

– Никакого Голема там нет, но для будущей пьесы мне надо все увидеть своими глазами…, – Тиква остановилась перед низкой, запертой на амбарный замок дверью:

– Его просто не нашли, – задумчиво сказала девушка, – не зря сторож говорил, что во время войны нацист, пытавшийся сюда зайти, потом умер. И вообще, – Тиква улыбнулась, – может быть, это была девушка и она потом влюбилась в своего создателя, – Аарон с натугой повернул ключ в замке:

– Сейчас и проверим. Но твоя история с девушкой мне нравится…, – они нырнули на низкий, полутемный чердак.

На беленом чердаке приятно пахло сушеными травами. У полукруглого окна устроили конторку темного дуба, с аккуратно разложенными бумагами и серебряной чернильницей. С пера стряхнули каплю, изящная рука разгладила пергамент. Хана смешливо подумала:

– Папа об этом молчит, иначе никто не стал бы покупать мезузы или заказывать свитки Торы. Но я не делаю ничего, запрещенного мудрецами, такое просто не принято…

Она перехватила у отца перо несколько лет назад, когда рав Горовиц стал страдать от воспалений кости, как называли его болезнь лекари. Ловкие пальцы отца распухали и отказывались слушаться:

– Жаль, что я не могу снять боль, – вздохнула девушка, – папе приходится принимать опиум, а от него туманится голова…, – рав Горовиц отказывался от снадобий, объясняя, что для заседаний раввинского суда голова нужна как раз светлая:

– Элияху тоже считает, что опиумом нельзя злоупотреблять, – вспомнила Хана, – но и он никак не может помочь папе…, – старший брат держал процветающую врачебную практику в Амстердаме:

– У них с Сарой-Мирьям двое детей, – Хана полюбовалась ровными буквами мезузы, – и у меня тоже появятся малыши…, – о будущем она думала спокойно.

С мезузами и свитками ее должен был заменить кто-то из братьев, хотя отец всегда хвалил именно ее работу:

– Я все делаю быстрее других, – она посыпала пергамент песком, – и очень тщательно. У меня не случается ошибок даже в тексте Торы…, – писцам полагалось окунаться в микву перед началом дневной работы. Хана, незамужняя девушка, не могла появляться в микве открыто:

– Но мама обо всем заботится, – крутая лестница слегка заскрипела, – не зря она надзирает за главной миквой Казимежа…, – в окне, над крышами еврейского квартала распахивалось весеннее, яркое небо. По охряной черепице расхаживали серые голуби.

На Хану повеяло уютным запахом ванили и пряностей. Щеки матери раскраснелись от жара очага. Мирьям покрыла голову домашним, шелковым тюрбаном:

– У нее до сих пор ни одного седого волоса, – благоговейно подумала девушка, – и ни одной морщины, а ведь ей почти шестьдесят лет…, – мать ласково обняла ее за плечи:

– Очень хорошо получилось, милая…, – на конторку легло потрепанное послание в запечатанном сургучом самодельном конверте, – складывайся и пойдем на кухню, – Мирьям улыбнулась, – я приготовила три перемены блюд, но для встречи со сватами надо подать пять, чтобы не ударить в грязь лицом…, – сегодня они ждали родителей будущей невесты Арье, самого младшего Горовица:

– Он женится и останусь одна я, – поняла Хана, – мне двадцать один год. В моих летах у всех женщин по трое-четверо детей…, – она всегда чувствовала себя неловко с непокрытой головой:

– Словно я какая-нибудь уродина, – горько подумала девушка, – но ведь и они выходят замуж, а ко мне никто не сватается…, – словно услышав ее, мать подмигнула:

– Потому что боятся. Ничего, – она поцеловала вороные локоны на затылке дочери, – найдется и тот, что не испугается…, – Хана повертела неподписанное послание:

– Это оттуда, – она указала глазами на восток, – что, наконец, заключают мир…, – на границе Речи Посполитой и Московского царства второй год подряд продолжались стычки. Мать кивнула:

– Через две недели, неподалеку от Смоленска, – она сломала печать, – село называется…, – Мирьям пошевелила губами, – Семлево…, – Хана хотела спросить, как мать узнала о Смоленске, но прикусила язык:

– Она все всегда знает. Впрочем, и я тоже, кажется…, – мезузы и свитки Торы ее научил писать отец. Мать с детства наставляла ее в изготовлении амулетов. Беременные женщины и родильницы платили золотом за пергаменты, защищающие от похитительницы младенцев, жестокой Лилит, и других демонов.

Хана подергала красную шерстяную ниточку у себя на запястье. Такие привозили из Святой Земли и продавали втридорога:

– Мама смеется, что их стригут ножницами в подвале, – девушка улыбнулась, – однако папа не против обыкновенных амулетов…, – рав Горовиц разводил руками:

– Образованные люди, талмидей хахамим, в это не верят. Но ам ха-арец, простой народ, привык к подобным сказкам…, – Хана знала, что существуют и другие амулеты, но мать пока не подпускала ее к таким заказам:

– Только когда я вернусь с востока, – она читала ровные строчки, написанные на польском языке, – где все должно пройти удачно…, – мать присела рядом:

– Видишь, все складывается хорошо. Он привезет в Семлево сына, Федора…, – Мирьям незаметно дрогнула веками, – вы еще с ним не виделись, он почти твой ровесник, немногим старше…, – она коснулась серебряного медальона на шее девушки, – увидев тебя, он не устоит…, – Хана прижалась головой к ее плечу:

– И потом я поеду на Святую Землю…, – мать пощекотала ее:

– Непременно. Только не забудь отдать пану Петру амулет, – она опять повертела медальон, – это на удачу, я написала свиток особо для него…, – Мирьям не хотела говорить дочери об истинном предназначении амулета:

– Она хорошая девочка, послушная, но вдруг она влюбится в Федора и решит взять амулет себе, – Мирьям передернулась, – вдруг он тоже ее полюбит, а время для свитка еще не пришло…, – вслух она сказала:

– Когда вернешься оттуда, – Мирьям повела рукой, – я все устрою, не волнуйся. Отец будет считать, что малышка сирота. На Святой Земле ты спокойно выйдешь замуж и проживешь жизнь в счастье и довольстве…, – Хана невозмутимо согласилась:

– Да. Значит, мне надо подождать Меира и отправиться в обозе Христофора Радзивилла …, – второй по старшинству брат Горовицей удачно занимался делами и ссужал деньги литовскому гетману. Мать кивнула:

– Именно. Он за тобой присмотрит в дороге, а дальше ты сама разберешься…, – Хана прижалась головой к плечу матери:

– Почему ты так уверена, что получится девочка…, – Мирьям удивилась:

– А кто еще? Малышка будет такая же красивая, как ты и мы тоже назовем ее Ханой…

Она добавила:

– Папа все поймет. Сейчас женится Арье, ты уедешь на Святую Землю, и мы с ним останемся совсем одни. Нам надо о ком-то заботиться, например, о бедном младенце, потерявшем всю семью…, – она сунула записку в карман просторного домашнего платья:

– На кухне сожжем…, – Мирьям потормошила дочь:

– Пошли, сладости сами собой не испекутся…, – Хана остановилась на пороге чердака:

– Мама, – девушка склонила набок голову, – насчет Ковчега Завета ты мне ничего не скажешь…, – Мирьям отозвалась:

– Не скажу. Но ты хочешь спросить и насчет Голема…, – Хана помялась: «Да». Мать хмыкнула:

– Не приведи Господь, чтобы оно опять понадобилось. Пусть спит до прихода Машиаха, а далее Бог сам разберется, что с этим делать…

Взявшись за руки, они спустились в подвал, на просторную, чистую кухню.

– Сегодня восемнадцатое августа, воскресенье, – радиола мигала зеленым огоньком, – в столице нашей родины, городе-герое Москва, десять часов вечера. Прослушайте последние известия. Сегодня столица социалистического Туркменистана украсилась яркими афишами. На экраны республики вышел цветной художественный фильм «Махтумкули»…

Большие, казенные, как о них думал Наум Исаакович, часы на стене кабинета показывали девять. Окна тяжеловесно обставленной комнаты выходили в сумеречный посольский сад, обнесенный бетонной стеной:

– Ограды отсюда не видно, – понял Эйтингон, – но это не значит, что ее не существует…

Несмотря на обещание бывшего начальника, Семичастного, он пока так и не навестил якобы выданную ему однокомнатную квартиру в новых домах рядом с Киевским вокзалом. Эйтингон почти не бывал в Москве, окончательно перебравшись на комитетскую дачу под Можайском. Бывшая семья им не интересовалась:

– Они привыкли к тому, что я всегда жил отдельно, – он прислонился лбом к прохладному стеклу, – но и они мне не нужны. Мне нужны девочки и Павел, но как их искать…

Павла, впрочем, искать не требовалось. «Юность» и «Комсомолка» исправно печатали рассказы и очерки молодого, как говорилось в аннотациях, талантливого автора, освещающего самоотверженную борьбу прогрессивных сил за дело мира во всем мире. Наум Исаакович не сомневался, что мальчик отлично разыгрывает свою роль:

– У него все понятно по лицу, – он помнил презрительный огонек в серых глазах парня, – он следует правилам, однако ненавидит советскую власть…, – услышав о гибели куратора Павла в Южной Америке, Эйтингон хмыкнул:

– Наверняка, Павел его и пристрелил. Но почему он тогда не сбежал, у него были все возможности…, – Наум Исаакович побарабанил пальцами по стеклу, – понятно, почему. Он знает, где Анюта и Наденька, он человек чести и посчитал себя обязанным вернуться в СССР…

Павлин, как он про себя называл маэстро Авербаха, разумеется, понятия не имел, где находятся сестры Левины. Наум Исаакович и не стал ни о чем расспрашивать музыканта. В обмен на очередную упаковку таблеток маэстро получил письмо в запечатанном конверте с адресом некоего почтового ящика в Цюрихе:

– Только не отправляйте весточку из Праги, – заметил Наум Исаакович, – вернитесь в Вену и сходите на почтамт. На вашем месте я бы двинулся в обратный путь завтра…, – Моцарт проблеял что-то о показе спектакля и о концертах. Наум Исаакович больше не мог ничего сказать открыто:

– Здание, наверняка, утыкали жучками, – он поднял глаза к вентиляционной отдушине, -а в сад его было никак не вывести. Но завтра последний день, когда отсюда кого-то выпустят…

Он не мог сказать Моцарту что завтра вечером в Чехословакии появится четверть миллиона солдат. Две тысячи советских танков стояли на границе страны:

– Польша, – он загибал пальцы, – Болгария, Венгрия и наши ребята. Насчет ГДР еще идут переговоры…, – Брежнев хотел послать в Прагу и немецких солдат, однако местные оппоненты Дубчека боялись в таком случае натолкнуться на более яростное сопротивление чехов:

– Со времен оккупации прошло едва двадцать лет, – Наум Исаакович зажег сигарету, – они правы, не стоит провоцировать местное население…, – Брежнев и Андропов считали, что вторжение пройдет гладко. Наум Исаакович не был так в этом уверен:

– Ладно, посмотрим, что случится дальше, – решил он, – сначала надо арестовать Дубчека и его припевал…, – Эйтингона послали в Прагу именно за этим. Арест производился тщательно отобранной группой войск специального назначения:

– Но Сашу не стоило к этому привлекать, – он присел на подоконник, – пусть он занимается операцией «Свадьба». Он выполнил мою просьбу, а остальное не его дело…

Эйтингон вычеркнул из состава спецназовцев и рекомендованного немецкими товарищами Альбатроса, Иоганна Брунса: -Парнишка еще молод, – сказал Эйтингон Маркусу Вольфу, – пусть сначала он обретет опыт работы дома. Потом мы найдем ему достойное дело…, – Наум Исаакович и шага не мог ступить с территории посольства:

– Однако жучки не зафиксируют то, что я передал Моцарту письмо, – он ткнул окурком в чеканную, среднеазиатскую пепельницу, – я вел себя очень осторожно…, – он заранее нашел наиболее безопасную позицию в кабинете и понизил голос в разговоре с Моцартом:

– У него, кажется, падает слух, – маэстро несколько раз переспрашивал Эйтингона, – как бы это не оказалось побочным эффектом таблеток, – Науму Исааковичу было наплевать на слух музыканта:

– Главное для меня – письмо, – вокруг деревьев в саду метались летучие мыши, – фон Рабе узнает, что у него в СССР растет сын и тогда он не преминет появиться в стране…, – конверт Наум Исаакович адресовал на номер абонентского ящика, полученный им от Саломеи:

– Оказавшись в Москве, отправьте открытку на этот адрес, – написал он в конце, – укажите отель, в котором вы остановились и вас найдут…, – Эйтингон не мог дать никакого другого адреса, кроме своей так называемой квартиры на Киевской:

– Придется еще раз идти на поклон к Павлу, – он оторвался от окна, – но я объясню, что это ради него самого и девочек. Мы найдем фон Рабе его сына, а он поможет Павлу и близняшкам оказаться на западе…

Мебель в посольстве оказалась добротной довоенной работы. Эйтингон не сомневался, что со столов и шкафов двадцать лет назад сбили инвентарные номера со свастиками:

– В особняке помещалось пражское гестапо…, – он полистал вчерашний отчет местной службы госбезопасности, – если бы во времена Гейдриха здесь оказался господин Майер, ему бы не поздоровилось…

Пятеро осведомителей, находившихся в зрительном зале театра «На балюстраде», одновременно сообщали о наглом глумлении зарубежного режиссера над Советским Союзом:

– Советская власть превращает людей в насекомых…, – усмехнулся Наум Исаакович, – у мальчишки отличные задатки, недаром он получил Оскара…, – к отчету прилагались и рукописные афишки следующего представления. Эйтингон хлопнул себя по лбу:

– Майер торчал в лагере Че …, – он видел копию документальной ленты, – где был и Павел с покойным Антоном Петровичем. Павел мог что-то ему рассказать…, – рядом с отчетами лежали черновики будущих статей в прессе:

– Как создавалось антисоветское подполье в Чехословакии…, – он повертел крепкими пальцами ручку, – нити заговора ведут на запад…, – Эйтингон снял трубку телефона:

– Именно туда, например, в Британию. Завтра Моцарт уберется отсюда, он не такой дурак, чтобы сидеть в Праге после пропажи родственника, поставившего антисоветский спектакль…, – отряд специального назначения пока ждал распоряжений:

– Это товарищ Котов, – сказал Эйтингон, – пора заняться делом, ребята.

С балкона номера Клары и Джованни была хорошо видна крыша Староновой синагоги. После концерта Генрика они решили поужинать в отеле:

– Не хочется больше никуда ходить, – зевнул Джованни, – да и вечер на дворе…, – они вернулись в гостиницу, когда над Прагой поднялась яркая, полная луна. Теплый ветер с реки шевелил занавеси, вспыхивали огоньки сигарет:

– Завтра еще один концерт, – Аарон налил жене кофе, – потом последнее представление и можно возвращаться в Вену…

Генрик не собирался говорить семье о своей встрече с неизвестным русским:

– Вернее, очень даже известным, – письмо он надежно спрятал среди своих вещей, – это так называемый товарищ Котов, то есть Эйтингон. Интересно, зачем он пишет в Цюрих…, – Тупице почти захотелось распечатать конверт или даже привезти весточку тете Марте, однако он одернул себя:

– Нельзя, – Генрик спокойно болтал с семьей о пустяках, – иначе я могу в один прекрасный день выйти из дома и больше туда не вернуться. С такими людьми, как Эйтингон, шутки опасны…, – он утешил себя тем, что не делает ничего дурного:

– Это всего лишь письмо, – Генрик повертел конверт, – что опасного может быть в письме? Главное, что теперь у меня есть мои таблетки…, – он принял сразу две и чувствовал себя отлично.

Концерт, где он играл Дворжака, прошел с овациями. На две сотни мест в театре набилась чуть ли не полтысячи человек:

– И завтра будет то же самое, – хмыкнул Тупица, – завтра поет Адель, с моим аккомпанементом…, – он незаметно погладил руку жены:

– Давай сегодня ляжем спать пораньше, – шепнул Генрик, – а завтра перед концертом прогуляемся к реке. Погода стоит отличная, к вечеру жара спадет…, – внизу перемигивались огоньки машин, раскачивались городские фонари. Клара блаженно вытянула ноги:

– Мы с отцом завтра тоже встанем только к обеду, – она улыбнулась мужу, – а вы вроде собирались в музей…, – Тиква кивнула:

– В галерею, то есть на квартиру. Неофициальные художники здесь в музеях не выставляются…, – в театре Аарон познакомился с молодым драматургом, господином Гавелом:

– Он и Иржи, то есть господин Менцель, пригласили нас на подпольный вернисаж, – Аарон зажег матери сигарету, – местный художник сделал комикс о Големе. Посмотрим на рисунки, если на чердаке синагоги его не оказалось…, – Джованни поднял бровь:

– Дай догадаюсь. Голем сражается с советской властью…, – Аарон развел руками:

– Несмотря на либеральные настроения Дубчека, здесь до сих пор полно осведомителей и служба госбезопасности не дремлет. Я уверен, что на спектаклях и концертах найдутся стукачи. Ребята противостоят тоталитаризму своим искусством. Надо их поддержать, пусть и посещением выставки. Для них это важно, мы иностранцы и уедем отсюда, а они останутся жить в Праге, – Адель заметила:

– Все равно, рано или поздно, но здесь все обрушится. Советский Союз падет, как пал Египет. Евреи перейдут свое Красное море и окажутся в Израиле…, – Джованни невесело отозвался:

– Еще ни одна империя в мире не пала без жертв. Когда британцы ушли из Индии, в стране началась резня. Надеюсь, Европа такое минует, но я не уверен, что мы увидим, как распадается советская система. Хотя вы, может быть, и доживете до этих дней…

Разговор перешел на Мон-Сен-Мартен. Тиква собиралась пробыть в поселке месяца три:

– Потом я приеду, – пообещала Клара, – и помогу тебе перебраться в Лондон. Хотя к тому времени и Аарон вернется из Америки…, – сын согласился:

– Документальный проект много времени не займет, – Аарон не хотел пока говорить семье о будущем фильме, – потом мы с Тиквой займемся монтажом, а весной меня ждут в Голливуде на актерские пробы для «Земли крови», – Рубин хотел начать съемки фильма в мае, в Испании. Тиква посчитала на пальцах:

– Малышам будет девять месяцев. Я смогу приехать к тебе, но, ты, наверное, не захочешь отвлекаться на отцовские обязанности…, – Аарон весело ответил:

– Придется. В конце концов, надо подавать пример мужчинам. Я феминист, хотя такого слова, кажется, пока не придумали…, – Генрик тоже собирался уйти, как он говорил, в небольшой отпуск:

– Но это только следующим летом, когда мы привезем из Израиля малышей, – понял он, – тоже двоих, как у Аарона и Тиквы. Тетя Клара обрадуется, сразу четверо внуков…, – об именах они пока не говорили:

– Но и Аарон с Тиквой не говорят, – подумал Генрик, – а тетя Клара не делала ремонт в будущей детской…, – теща, по его мнению, отличалась суеверием. Он помнил, что шурин хотел назвать мальчика в честь своего отца, а девочку – в честь матери Тиквы:

– Людвиг и Цила, – Генрик поискал на столе сигареты, – наверное, не Людвиг, а что-то более современное…, – свояк поднялся:

– Мы, кажется, все выкурили. Я прогуляюсь до магазина, – он положил руки на плечи жены, – ты не вставай, не надо…, – он поцеловал черные, коротко стриженые волосы, – завтра, кстати, купим для Мишель книжки про крота, ей понравится…, – Тиква отозвалась:

– Жаль, что они только на чешском, но истории простые, я ей сама буду рассказывать…, – Мишель еще любила, когда ее укладывали спать. Аарон проверил кошелек:

– Я сейчас вернусь. Заодно принесу Кофолу и еще пива…, – Тикве и Адели нравился здешний напиток, напоминающий кока-колу. Послушав шаги сына по лестнице, Клара смешливо заметила:

– До войны никакой Кофолы не было. Мы пили кока-колу, но коммунисты боятся даже содовой воды, если она американская…

На улице хлопнула дверь какой-то машины. Красные огоньки фар скрылись за углом.

Серые булыжники Рыбной улицы заливало утреннее солнце. В тесном полицейском участке крутился старый вентилятор. На стене красовался яркий плакат с двумя рабочими в касках, изучающими газету:

– Руде Право, – прочла Клара, – помощник в деле строительства социализма…, – она не поняла, кто из девочек вложил ей в руку носовой платок. Стерев пот со лба, Клара заставила себя собраться:

– Он родился после войны, – полицейский за стойкой был совсем молоденьким, – он не знает, что такое оккупация…

Клара тоже не знала, однако она хорошо помнила, что случилось с покойным Людвигом:

– В их пансион в Лейпциге приехало гестапо, – она утихомирила трясущиеся пальцы, – Людвига арестовали прямо за завтраком…, – муж невесело замечал:

– Хозяин экономил на отоплении, гости сидели за столами в пальто и шарфах. Но шляпу я из номера не взял, а ведь арестовали меня осенью. Хорошо, что в Дахау товарищи отыскали мне шапку…, – за вязаную шапку для Людвига заплатили провизией, отложенной из передач с воли:

– Немцы получали передачи, – Клара сглотнула, – а я не знала, жив Людвиг или нет…, – сейчас она не знала, что произошло с ее сыном:

– Двенадцать часов, – билось в голове Клары, – прошло двенадцать часов, с тех пор, как Аарон покинул номер. Он собирался только в магазин неподалеку, он не захватил с собой паспорт и водительские права…, – документы сына лежали на конторке перед полицейским. Он лениво полистал бумаги:

– Вы граждане Великобритании…, – парень пристально взглянул на Клару, – но почему вы говорите по-чешски…, – палец женщины уткнулся в ее паспорт:

– Потому что я родилась на Виноградах, – устало ответила Клара, – что и указано в моем удостоверении личности…, – она повертела британским львом перед лицом полицейского.., – мы уехали из Праги в тридцать восьмом году…, – Клара побарабанила по конторке, – вам надо не задавать мне вопросы, а заниматься делом…, – она не могла подумать о пропаже сына:

– Товарищей Людвига по партии арестовывали именно так, – Адель вовремя поддержала ее под руку, – они выходили за папиросами и не возвращались домой…, – вчера вечером Генрик обошел все магазины рядом с гостиницей:

– Однако там Аарона никто не видел, – Клара опять вытерла лоб, – и портье тоже ничего не знает…

От отеля до ближайшей лавки было не больше пяти минут медленным шагом. Она украдкой посмотрела на часы:

– Девять утра. Генрик и Джованни должны сейчас разговаривать с кем-то из посольства…, – муж и зять отправились в британское представительство на Малой Стране. Клара все время возвращалась мыслями к тридцать восьмому году:

– Тогда Питер ходил к британцам. И доктор Судаков тоже ходил, за сертификатами на выезд в Палестину…, – тридцать лет назад посольство располагалось в Старом Городе, – тогда нам удалось спасти детей, удастся и сейчас…, – ночью Клара решительно сказала:

– Я никуда отсюда не двинусь, пока Аарон не вернется…, – Тиква кивнула:

– Разумеется. Но тете Марте звонить не стоит…, – Адель мрачно подтвердила:

– Нет. Либерализм либерализмом, но здесь ей появляться опасно, это социалистическая страна…, – в Прагу не могли прилететь и Волк с доктором Гольдбергом:

– В СССР они оба приговорены к расстрелу, – вздохнул Джованни, – им нельзя рисковать своими жизнями. Не плачь, милая, – он привлек Клару к себе, – может быть, его просто ограбили на улице, здесь туристический район…, – Тиква раздула изящные ноздри:

– Нет, – девушка поднялась, – мне кажется, Аарона надо искать вовсе не в госпиталях, – все госпитали они обзвонили, – а в местном КГБ, то есть в госбезопасности, – она потерла руками лицо, – все из-за нашего спектакля…

Клара терпеливо ждала, пока полицейский перепишет данные паспорта Аарона:

– Моего сына не пожрет Молох, – она выпрямила спину, – я вырву его даже с Лубянки, если такое понадобится…, – полицейский вернул ей документы:

– Вообще мы открываем дело о пропаже только после трех суток безвестного отсутствия, – заметил он, – вашему сыну почти тридцать лет, он не ребенок, госпожа Майерова…, – по мнению юноши, дамочка делала из мухи слона:

– Парень решил проветриться и немного загулял…, – он исподтишка взглянул на беременную девушку, – жена у него красивая, но и красивым изменяют…, – вторая женщина, постарше, представилась сестрой пропавшего Майера:

– Она тоже красавица, – хмыкнул юноша, – только у них у всех усталые лица. Парень где-то отсыпается, а они переживают…, – полицейский добродушно посоветовал:

– Идите домой и отдохните, – он захлопнул папку, – обещаю, что ваш сын скоро вернется в отель…, – на тротуаре им в лицо ударил жаркий ветер.

На Малой Стране гомонили туристы, издалека раздался бой ратушных часов. Клара пыталась зажечь сигарету:

– Он не открыл дело, он попросту выгнал нас из участка, – женщина всхлипнула, – девочки, я не знаю, что теперь…, – уверенная рука выкинула ее влажную от слез сигарету в урну:

– Мы все время при тебе курим, Адель, – отчего-то сказала Тиква, – а ты молчишь, – Адель обняла мать:

– Ничего страшного, я потерплю. Держи, мамочка, – она сунула Кларе новую сигарету, – не волнуйся, пожалуйста, все будет хорошо…, – Тиква остановилась:

– Погоди, – она порылась в своей замшевой торбе работы Сабины, – он мне давал карточку… – девушка вытянула на свет кусочек картона, – точно, все на месте…, – она прищурилась:

– Вроде свободное такси. Адель, присмотри за тетей Кларой, я скоро приеду, – ступив на мостовую, Тиква замахала машине.

Джованни быстро узнал в нынешнем после Ее Величества в Чехословакии своего бывшего ученика. В сороковом году юный студент Кембриджа, мистер Говард Смит, занимался в группе Джованни в Блетчли-парке:

– Вы шутили, что математикам хорошо даются языки, мистер ди Амальфи, – над чашкой цейлонского чая поднимался ароматный дымок, – но я был исключением…, – посол поправил университетский галстук, – мой французский остался неловким…, – Джованни вспомнил:

– Он работал в шестом бараке, как мы тогда говорили, в команде покойного Тьюринга. Он из простой семьи, ходил в обычную школу, но выиграл стипендию в Кембридж из-за своего таланта…, – Джованни заметил:

– Я не знал, что вы после войны пошли по дипломатической стезе, господин посол…, – глава миссии поднял руку:

– Просто Говард, пожалуйста. Я все-таки ваш студент, – он подвинул Генрику шкатулку с сигаретами:

– Мистер Авербах, позвольте выразить восхищение вашим необыкновенным талантом. Я бывал на ваших концертах…, – Тупица не мог отделаться от мыслей о товарище Котове: -Но даже если я все расскажу дяде Джованни и тете Кларе, мы все равно ничего не сможем сделать, – понял он, – если Аарона арестовала здешняя госбезопасность, он все равно, что мертв…, – у Генрика похолодели руки, – и никто его не спасет…, – оказалось, что посол Смит провел какое-то время в Москве:

– Я хорошо подготовлен к работе в социалистическом государстве, – он вздохнул, – то есть вы здесь с частным визитом…, – услышав всю историю, Смит покрутил пальцами:

– Не могу не признать, что поведение вашего пасынка и его жены…, – он поискал слово, – было весьма неосторожным…, – Смит взглянул на Генрика:

– И вы тоже давали, – он покашлял, – запрещенный концерт, мистер Авербах…, – Тупица сердито отозвался:

– Не запрещенный, а частный…, – Генрику приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова, однако он списал это на усталость, – я постоянно играю по личным приглашениям меценатов, мистер Смит…, – посол поджал губы:

– Насколько я понимаю, ваш вчерашний концерт был бесплатным, – Генрик пыхнул сигаретой:

– И сегодняшний тоже будет. Не бесплатным, а благотворительным. Мы с женой нередко так выступаем, например, в университетах. Мистер Смит, в музыке нет ничего политического…, – посол поиграл бровями:

– Смотря в какой музыке. Дворжак и Сметана в нынешней обстановке очень политизированные композиторы, не говоря о творчестве Кафки…, – Джованни надоело ходить вокруг до около:

– Питер в тридцать восьмом году тоже боролся со здешними бюрократами…, – он подтянул к себе костыль, – министерство иностранных дел долго запрягает, а ездит еще дольше…, – он довольно резко прервал посла:

– Моя жена, падчерица, то есть миссис Майер-Авербах и жена мистера Майера пошли в полицию…, – в груди закололо, но Джованни велел себе терпеть, – однако британское посольство должно послать ноту здешнему правительству…, -Смит покачал головой:

– Мистер ди Амальфи, откровенно говоря, пока я не вижу никакого повода для подобных действий. Существует дипломатический протокол, – костыль с грохотом опустился на блестящий паркет:

– Плевать я хотел на протокол, – громко сказал Джованни, – мистер Майер не мог пропасть просто так, его арестовала здешняя госбезопасность, то есть руки к его исчезновению приложили русские…, – Смит явственно вздрогнул:

– Мистер ди Амальфи, успокойтесь, пожалуйста, – примирительно сказал дипломат, – я здесь человек новый, я приехал две недели назад, но даже я могу сказать, что правительство Дубчека находится на грани падения. Русские могут ввести сюда войска и арестовать главу страны, чтобы прекратить либерализацию. В такой ситуации судьба мистера Майера…, – Джованни холодно сказал:

– Ничего не значит. Вы работали в России, вы знаете их поговорку. Мой пасынок не щепка, летящая при рубке леса, а человек…, – он все-таки вышел из себя, – у него есть жена, они в скором будущем ожидают рождения детей. Вы не можете…, – он размеренно подышал, – не можете и не должны списывать его со счетов, как случайную жертву…, – посол заволновался:

– Мистер ди Амальфи, поймите и вы меня…, – он подлил Джованни чая, – у нас есть своя субординация. Вы работали на армию, пусть вы и гражданский человек, вы знаете, что это такое…, – Джованни выпрямился:

– Знаю. Поэтому сейчас вы проведете нас в комнату безопасной связи, где мы позвоним в Лондон…, – Генрик шепнул:

– Тетя Марта сюда прилететь не сможет, но Иосиф отлично знает немецкий и у него под рукой есть любые паспорта…, – посол помялся:

– Хорошо. Но, учитывая нынешнюю ситуацию, я бы не советовал вам участвовать в дальнейших, – он помешал чай, – сомнительных выступлениях. У оппонентов режима есть подпольная радиостанция, – он кивнул на радиолу с бронзовой эмблемой «К и К», – они, не стесняясь, критикуют режим. Я слышал о спектакле мистера Майера именно по их каналу…, – Генрик вскинул голову:

– Я играл в Будапеште в пятьдесят шестом году, – посол открыл рот, – я никогда не отменял концертов и сейчас не собираюсь. Что касается радиостанции, то если режим затыкает людям рот, то их право – высказывать свое мнение, господин Смит. В этом и заключается демократия…

Радиола внезапно затрещала. Через помехи до них донесся знакомый, высокий женский голос. Она говорила на немецком языке:

– Шмуэль в Будапеште тоже работал на подпольном радио, – вспомнил Генрик, – Аарон говорил, что трансляциями заведует молодой драматург, господин Гавел…, – Тикву, видимо, переводил именно он:

– Но здесь почти все понимают по-немецки, – подумал Тупица, – ее услышит весь город …:

– Мой муж, режиссер Аарон Майер, вчера был арестован силами местной госбезопасности, – сказала Тиква, – видимо, по наущению будущих советских оккупантов. Его вина состоит в том, что он поставил оппозиционный спектакль. Если вам дорога свобода, – Тиква повысила голос, – приходите сегодня вечером к театру «На балюстраде», где состоится концерт и протест против незаконного задержания господина Майера. Долой диктатуру СССР! Да здравствует независимая, демократическая Чехословакия!

Ложечка посла со звоном упала на блюдце.

В почти семьдесят лет Наум Исаакович щеголял легкой, почти юношеской походкой. Память у него тоже была отличной, хотя, как он выражался, для порядка, он иногда записывал что-то в простой черный блокнот, перетянутый резинкой. Канцелярию ему привозил из зарубежных поездок Саша:

– Он вырос хорошим мальчиком, – Эйтингон потер крепкий подбородок, – я хотел, чтобы меня заменил Матвей, но Матвея мы потеряли…, – Сашу он терять не собирался. Науму Исааковичу только не нравилось болезненное, как он считал, увлечение мальчика окончательно спятившей дочерью Журавлевых:

– Пора подвести под этим черту, – хмыкнул он, – пусть она гниет во Владимирском Централе. Мальчик привезет сына из Британии…, – Эйтингон знал о ребенке, – и у него появится настоящая семья…, – он, впрочем, не считал предполагаемое кураторство Марты Журавлевой настоящей семьей. Девушка, по мнению Эйтингона, пошла и внешностью и характером в мать:

– Британцы спрятали ее брата, – он поправил раскаленный добела прожектор, – Моцарт ничего о нем не говорил, а мы не хотели на него наседать…, – несмотря на почти сутки работы, Майер тоже пока не сказал ничего интересного:

– Ничего, что бы стоило записать в блокнот, – Наум Исаакович предусмотрительно держал книжку подальше от брызг крови, – я надеялся, что у меня появится информация о девочках или о проклятом мистере Питере Кроу…, – на заднем форзаце блокнота пока значилось только имя Странницы. Эйтингон не собирался забывать о предательнице:

– Мы найдем ее и покараем, как нацисты покарали Гертруду Моллер, – он налил себе полезной карлсбадской воды, – Саша этим займется, Странница не уйдет от возмездия…, – прощать провал резидентов в США, разумеется, было нельзя:

– И о ней Майер тоже может что-то знать, – Наум Исаакович мягко ступал по каменным плитам камеры, – но ведь он молчит…, – режиссер оказался крепким парнем. Главная тюрьма чешской столицы, Панкрац, была хорошо оборудована, но доступа к фармакологии у Наума Исааковича не имелось:

– И нет времени заказывать что-то из Москвы, – он сверился с часами, – через тридцать минут наши танки войдут в город…, – пока с Майером не делали ничего того, что нельзя было бы объяснить нападением случайных хулиганов или наездом машины:

– Я даже прожектор включил только сейчас, – Наум Исаакович наклонился к окровавленному, надорванному уху парня:

– Я знаю, что вы меня слышите, Майер, – прошелестел он по-английски, – прекратите упрямиться. Ответьте на мои вопросы, и мы не станем препятствовать вашему выезду из страны. Ваша жена ожидает ребенка, – о беременности актрисы ему рассказал Моцарт, – неужели вам не хочется увидеть ваших малышей, взять их на руки…, – услышав запись трансляции подпольного радио, Эйтингон едва не отдал приказ об аресте проклятой девчонки Майер:

– Она тоже дочь нашего агента, как Моцарт, – Наум Исаакович сдержал ругательство, – но сейчас важно даже не это, а то, что Майер при ней разговорился бы…, – Эйтингон велел себе подождать. Девица и так должна была оказаться у них в руках. Одному из танковых батальонов велели двигаться к театру «На Балюстраде»:

– Но Моцарт там не появится, – успокоил себя Эйтингон, – он не станет болтаться в городе после ареста Майера…, – Наум Исаакович надеялся, что музыкант сейчас где-то на пути к австрийской границе:

– Если он вообще ее давно не пересек с моим письмом в кармане, – он приказал не беспокоить себя во время работы, – посмотрим, как запоет мальчишка, когда здесь окажется его жена. Ребятам в специальном подразделении все равно, беременна она или нет…

Через двадцать минут парни выдвигались в сторону правительственной резиденции, где находился Дубчек. Арестованного главу Чехии, вкупе с его подпевалами, как говорил Эйтингон, срочно перевозили в Москву:

– Куда мы можем отправить и Майера, – Наум Исаакович щелкнул зажигалкой, – он сгниет в психушке или в бараке за Полярным кругом…, – Эйтингон распахнул перед парнем портсигар. Заплывшие синяками глаза взглянули на него, Майер даже не двинул руками в наручниках:

– Мистер Майер, – проникновенно сказал Наум Исаакович, – ваш покойный отец был коммунистом, он сидел в Дахау. Вы сняли замечательный фильм, тоже о коммунисте, Че Геваре…, – он кружил рядом с привинченным к полу табуретом, – я, коммунист, прошу вас всего лишь поделиться кое-какими сведениями. Например, встречали ли вы в лагере Че других коммунистов, уроженцев западных стран…

Наум Исаакович подозревал, что Павел приехал в Южную Америку вовсе не с советским паспортом:

– Это простой вопрос, – он опять остановился, – назовите имена этих людей, расскажите, о чем вы с ними разговаривали и вас отпустят восвояси…, – парень зашевелил разбитыми губами. Комок кровавой слюны шлепнулся прямо на пропотевшую рубашку Эйтингона:

– Жаль, что я не попал в лицо, – услышал Наум Исаакович, – ты никакой не коммунист, проклятая тварь, ты такой же нацист, как и пытавшие меня беглые эсэсовцы…, – Майер измучено закрыл глаза. Вытерев рубашку носовым платком, он поднял телефонную трубку:

– Вас отведут в камеру, – ему надо было ехать к Дубчеку, – мы не прощаемся, господин Майер…, – Эйтингон коротко приказал по-русски:

– Присылайте сюда охрану, наш гость нуждается в отдыхе.

Несколько крепких парней, появившихся в театре «На Балюстраде» за пару часов до концерта, на руках перенесли рояль на улицу:

– Иначе никак не получится, маэстро, – смешливо заметил один из них, – сегодня вечером сюда придет вся Прага…, – толпа запрудила переулок, выплескиваясь на набережную Влтавы. В теплом сумраке перемигивались огоньки сигарет.

Над головами белели плакаты на английском языке: «Остановить беззаконие! Свободу Аарону Майеру и другим политическим заключенным! СССР, руки прочь от Чехии!». Перед концертом Генрик и Адель, вместе с Тиквой, дали короткое интервью пришедшим к театру журналистам:

– Все получилось отлично, – заметил кто-то из американских газетчиков, – но придется подождать, пока восстановят связь с западом…, – Генрик подозревал, что Прагу попросту отрубили от связи. Безопасная линия в британском посольстве тоже не работала:

– Такое случается, – развел руками мистер Смит, – надо подождать…, – Джованни хмуро заметил:

– Как бы не пришлось ждать ровно до начала советского вторжения в страну, господин посол. Ладно, – он взял костыль, – спасибо за помощь, то есть за ее неоказание…, – Смит только густо покраснел.

Никакой другой возможности связаться с западом у них не существовало. Генрик с Аделью днем дошли до городского почтамта. В окошечке международной связи красовалось написанное от руки объявление. Адель зашевелила губами. Жена помнила чешский язык: -Закрыто по техническим причинам, – невесело сказала она, – посмотрим, что происходит с телеграммами…, – с телеграммами происходило то же самое. Генрик даже не пытался предложить семье покинуть страну:

– Понятно, что они никуда не уедут…, – рояль водрузили на спешно построенный театральными плотниками помост, – тетя Клара не успокоится, пока не узнает, где Аарон…

Генрик взял с собой письмо русского, сунув измятый конверт в карман джинсов. Он играл без фрака и даже без пиджака. Адель вышла на помост в летнем платье, с чешским флагом в руках. Молодежь, завидев ее, взревела. Ребята подпевали народным песням, барабаня по расписанным граффити доскам:

– После концерта я вскрою конверт, – решил Тупица, – и расскажу обо всем дяде Джованни и тете Кларе. То есть не обо всем, – он пока не мог найти себе сил признаться во всей правде, – я скажу, что встречался с Эйтингоном в Москве и что он сейчас здесь…, – глядя на замкнутое, хмурое лицо Тиквы, Генрик обещал себе вернуться в русское посольство:

– Я приду туда завтра, – он переждал овацию Адели, – и скажу, что я готов на что угодно в обмен на освобождение Аарона…, – Тупица понял, почему арестовали шурина:

– Не из-за спектакля, постановка ерунда. Нет, русские хотят больше узнать о нашей семье. Я им ничего не рассказывал, впрочем, они и не спрашивали, то есть не спрашивали по-настоящему…, – Генрику стало страшно:

– В Южной Америке Аарон побывал в руках беглых нацистов…, – он вспомнил пристальные, холодные глаза Эйтингона, – он смотрел на меня так же, как господин Ритберг, то есть фон Рабе, смотрел в Швейцарии. Никакой разницы между нацистами и коммунистами нет…

Шум в ушах, беспокоивший его днем, исчез, голова стала ясной:

– Теперь я знаю, что мне надо делать, – Генрик полистал ноты, – спасающий одну жизнь словно спасает весь мир. Аарон не может погибнуть. Я сделаю все, что в моих силах, но русские его отпустят…, – толпа утихла, он громко сказал:

– Мой покойный отец тоже был музыкантом. Он выжил в гитлеровском плену, бежал и добрался до Африки, но потом вернулся в Европу с союзными войсками…, – люди зааплодировали, – он играл в Берлине, в мае сорок пятого года, у Бранденбургских ворот. Я исполню для вас, для всей Праги, для всей страны…, – на помосте стояли микрофоны подпольной радиостанции, – музыку, звучавшую тогда, музыку, написанную Шопеном во время польского восстания прошлого века. За нашу и вашу свободу, – Генрик положил руки на клавиши, – звучит «Революционный этюд»…

Он сразу понял, что еще никогда так не играл. Тупица почти пожалел, что в толпе нет газетных рецензентов:

– Они бы написали, что это мой лучший концерт, – по лицу текли слезы, – так оно и есть…

Краем уха он услышал шум с набережной. Музыка взмывала в звездное небо, грохот приближался:

– Танки, – отчаянно заорал кто-то, – сюда идут русские танки!

Джованни заранее выбрал место рядом со входом в театр. Завидев его костыль и просторное платье Тиквы, чешские парни немедленно притащили стстулья. Двери театра распахнули:

– Отсюда хорошо слышно, – сказал он Кларе, – жаль только, что мы с другой стороны помоста…, – он взял руку Тиквы:

– Ты все правильно сделала, милая, – шепнул Джованни, – насчет выступления по радио. Люди должны были услышать правду и они ее услышали…, – он указал на толпу, забившую переулок, – завтра мы найдем способ связаться с Лондоном…, – Джованни вспомнил о своей военной работе в Блетчли-парке:

– С подпольной радиостанции можно послать сигнал СОС, – подумал он, – его запеленгуют передатчики НАТО в Западной Германии, а остальное дело техники…, – он не сомневался, что расшифрованную радиограмму передадут Марте.

Шепотом поделившись своим планом с Кларой, он добавил:

– Она что-нибудь придумает. Если, например, Иосиф завтра вылетит в Вену, то послезавтра он окажется здесь. Марта нажмет на бюрократов в Министерстве Иностранных Дел. Не надо плакать…, – он ласково коснулся седины на виске жены, – Аарон скоро к нам вернется…, – во время концерта Джованни отчего-то размышлял о дочерях. Он все равно не верил, что младшая Лаура мертва:

– И она вернется…, – Клара быстро передала ему носовой платок, – хоть бы старшая моя девочка сменила гнев на милость. Мне почти восемьдесят, – он думал о своем возрасте спокойно, – мне бы хотелось уйти, зная, что в семье все примирились…

Он слушал сильное, гремящее над головами толпы сопрано Адели. Кроме народных песен, падчерица исполнила Va Pensiere из «Набукко». Хоровую мелодию оркестровали для сольного выступления:

– Она всегда срывает овацию с этой арией, – хмыкнул Джованни, – в Израиле она однажды пела ее на бис три или четыре раза…, – он тоже решил, что Генрик сегодня играет, как никогда раньше:

– Наверное, так играл его отец у Бранденбургских ворот, – Джованни вздохнул, – словно это его последний концерт. Правильно он говорит в интервью, его руками водят сердце и душа…, – он не выпускал рук жены и Тиквы:

– Родятся малыши, – ласково подумал Джованни, – Пауль обрадуется. Он ждет детишек, рассказывает, как сделает им игрушки. Будут две девочки или два мальчика, или даже девочка и мальчик…, – перед их отъездом в Вену Пауль грустил:

– Он просил нас не улетать, – Джованни погладил ладонь жены, – даже плакал. Но Пауль не любит оставаться один…, – Инге и Сабина сейчас жили в Хэмпстеде, но Джованни знал, что Пауль плохо переносит разлуку с ними:

– Ему сорок лет этим годом, а он словно малыш. Но Клара расскажет ему о Праге, он иногда думает, что еще живет здесь…, – Джованни очнулся от испуганного голоса Клары:

– Милый, там кричат…, – жена поднялась, – Господи…, – Клара побледнела, – по набережной идут танки…, – гусеницы грохотали по булыжнику. Джованни мимолетно подумал о первой войне:

– Больше полувека прошло, с тех пор, как мы вместе со старым Джоном лежали в бельгийском окопе, – Тиква сунула ему костыль, – теперь его внук женится, а у меня скоро родятся правнуки…, – он думал о детях Аарона именно так, – тогда перед нами были немецкие танки, а теперь советские…, – машины остановились в нескольких метрах от толпы. На помосте Генрик вскочил со стула:

– Он помнит русский язык, – белый свет прожекторов осветил переулок, – он машет им руками…, – Генрик отчаянно закричал:

– Не стреляйте! Это концерт, здесь нет оружия…, – он толкнул Адель к краю помоста, – не стреляйте, пожалуйста…, – толпа ахнула. Джованни почти забыл звук танковых снарядов:

– Но Генрик помнит, – маэстро соскочил вниз, увлекая за собой Адель, – в Венгрии он садился за рычаги танка, чтобы спасти Эмиля и остальных…, – помост раскололся почти надвое, рояль с грохотом свалился на булыжник, – сейчас начнется давка…, – Тиква пронзительно завизжала.

Еще один танк, вывернув из-за поворота переулка, въехал в угол театрального здания. Зазвенело разбитое стекло, им на головы посыпалась штукатурка: -Клара, – велел Джованни, – забирай девочек и Генрика, уводи всех отсюда, – она помотала головой:

– Нет, нет…, – жена вцепилась в рукав его пиджака, – не надо, милый, – Джованни подхватил костыль:

– Я инвалид, я старик, милая, они ничего мне не сделают…, – он бесцеремонно развернул Клару и Тикву в сторону фойе, – я могу попросить их не стрелять, пусть и с акцентом…, – он торопился, прихрамывая, к башне замершего перед театром танка:

– Главное, чтобы они не пустили второй снаряд, – сказал себе Джованни, – здесь тысячи человек, и все они могут потерять голову и пойти в атаку на русских, – он поднял вверх раскрытую ладонь:

– Пожалуйста, не стреляйте, – Джованни кричал, – не надо больше жертв…, – радом с остатками помоста он заметил лужу крови, – я прошу вас…, – он шагнул ближе к танку:

– Покойный Питер атаковал такие же, только немецкие…, – он пытался удержаться на костыле, – но разница между ними небольшая…, – тридцать четверка медленно повернула пушку в его сторону, двигатели взревели. Джованни стоял на месте:

– Они не двинут машину вперед. Они видят, что мы безоружны, что здесь только гражданские люди…, – что-то заскрипело, он улыбнулся:

– Словно на качелях. В двадцатом году я привез Лауру в Париж, они с Мишелем играли в Люксембургском саду…, – старшая дочь стояла на сиденье, ветер развевал ее темные волосы:

– Папа, – весело закричала Лаура, – иди к нам…, – скрип сменился хрустом, Джованни не слышал истошного крика из фойе театра:

– Нет, пусти меня, пусти…, – каблук подломился, Клара упала на булыжники переулка рядом с мужем. Проехав по их телам, танк выстрелил в открытые двери театрального фойе.

Генрик не забыл запаха танковой брони, резкого аромата бензина, тесной полутьмы машины:

– Словно в пятьдесят шестом году, – руки привычно легли на рычаги, – тогда рядом со мной были Адель и дядя Эмиль и с тетей Цилой, а сейчас Адель и Тиква…, – он услышал всхлипывание девушки, уверенный голос жены:

– Успокойся, милая, – Адель обнимала кузину, – я уверена, что дядя Джованни и тетя Клара ждут нас в гостинице…, – Генрик на мгновение обернулся. Жена прикрыла темные глаза:

– Она все видела, – понял Тупица, – как видел я…, – ему не хотелось думать о том, что он видел, – но сейчас надо думать не об этом…, – он понял все по лицу Адели:

– На ее глазах танк раздавил ее мать и отчима, она может потерять брата, – Генрик заставил себя вернуться к управлению, – надо выбираться отсюда как можно быстрее…, – толпа все-таки ринулась на стрелявшие танки. Кто-то из зрителей, взобравшись на остатки помоста, закричал:

– Ребята, вспомним май сорок пятого! Тогда мы выволакивали из танков нацистов и власовцев! Русские больше нам не союзники, они предали чехов, разговор с ними будет короткий…, – к театру, видимо, послали всего две машины:

– Однако остальные танки рядом, – двигатель привычно гудел, – надо прорваться на окраину города и найти машину. Тикве нельзя здесь оставаться, ей через месяц рожать. И вообще никому нельзя…

Генрик надеялся, что жена и кузина не заметили трупов вытащенных из танков советских солдат. Он отыскал Адель и Тикву под грудой разбитых снарядами стульев, в разоренном театральном фойе:

– Но дядя Джованни и тетя Клара, – попыталась сказать девушка, – Генрик, надо их найти, они где-то на улице…, – с набережной доносился вой толпы, Генрик услышал высокий, задыхающийся голос. Парень кричал по-русски:

– Не надо, пожалуйста! Мы не виноваты, нам приказали сесть в машины! Не надо, мы не хоте…, – крик оборвался, кто-то заорал:

– На фонари! Всех русских свиней на фонари, рядом с нашими партийными мерзавцами! Долой коммунизм, долой русских!

Толпа лезла на танки, облепляя броню, вытаскивая наружу советских солдат:

– Я служил в Чехословацком Легионе, – крепкий мужик средних лет стоял на башне, размахивая чешским флагом, – все, кто помнит военные времена, сюда…, – Генрик поднял голову вверх. Бывший стрелок-наводчик, господин Милош, хорошо знал и английский и русский языки. Чех оказался в советском плену осенью тридцать девятого года:

– Когда нацисты вошли в Прагу, – объяснил он, – часть армии не захотела сдаваться и перебралась в Польшу, где генерал Свобода сформировал наш Легион. Но с началом большой войны мы попали в руки русских…, – отсидев два года в лагере интернированных за Волгой, господин Милош и другие чехословацкие солдаты все-таки оказались в числе союзных войск:

– Сначала нас отправили в Иран, – он прикурил от сигареты Генрика, – потом в Северную Африку, потом я воевал в Нормандии и закончил сражаться дома…, – господин Милош был в числе танкистов генерала Паттона:

– Мы с вашим отцом могли сталкиваться, – добавил он, – после войны мне предлагали уехать в Америку, но я не хотел покидать родину…, – он высунулся из открытого башенного люка:

– Пока все тихо…, – танк шел по набережной Влтавы на юг, – кажется, в пригороды советские пока решили не заглядывать…, – окурок рассыпался звездами по булыжникам. Господин Милош наклонился:

– У меня с женой есть домик на окраине, – он подмигнул Генрику, – дачка, как русские говорят. Сейчас бросим где-нибудь танк и доберемся туда пешком. Женщины отдохнут…, – Тиква постанывала сквозь зубы на выбоинах в брусчатке, – мы найдем вашу родню и отыщем машину. Если не найдем, – господин Милош прислушался, – то у меня везде есть друзья, отсюда и до австрийской грани…, – сдавленно вскрикнув, он бессильно свесил голову.

На руки Генрика брызнула горячая кровь. Адель, приподнявшись, осторожно стащила господина Милоша вниз:

– Он ранен, – тихо сказала жена, – он без сознания. Тиква, – она потормошила девушку, – Тиква, какой адрес подпольной радиостанции? Нам нужен господин Гавел, если его не арестовали…, – снаружи раздались автоматные очереди, сквозь грохот мотора до Генрика донесся голос:

– Стоять! Стоять, заглушить моторы…, – он вспомнил:

– На башне чехословацкий флаг, мы так его и не сняли…, – он взглянул в прорезь для водителя. Прямо перед ним возвышалась тридцатьчетверка с алыми звездами на броне:

– Не собираюсь я стоять, – Генрик сильнее нажал на рычаги, – надо прорываться вперед…, – низко завыл танковый снаряд:

– Они бьют прямой наводкой, – понял Тупица, – здесь Тиква и Адель, они не должны, не могут погибнуть…

Подмяв жену и Тикву под себя, накрыв их своим телом, Генрик услышал оглушающий грохот. Чехословацкий флаг на башне вспыхнул ярким заревом. Потерявший управление, дымящийся танк, пробив чугунную решетку набережной, рухнул во Влтаву.

Тела погибших в стычках привозили в прохладный подвальный морг тюрьмы Панкрац. Помещение было забито трупами чехов:

– Наших ребят здесь мало, – Эйтингон остановился между оцинкованными столами, – и очень хорошо, что так. Но у местных мерзавцев припрятано оружие…

Нескольких танкистов, неосторожно высунувшихся из башен, убили выстрелами из снайперских винтовок. Кроме советских солдат, здесь лежали и тела парней из союзных армий:

– Но чехов все равно больше, – Наум Исаакович вспомнил сводку, – все данные мы засекретим, но здесь по меньшей мере полтысячи человек…

Наверху шли допросы арестованных. Взятого под стражу Дубчека с его подпевалами, как называл Эйтингон чешское правительство, вчера вечером отправили в Москву. Новым секретарем ЦК местной партии должен был стать советский протеже Гусак. Эйтингон еще в Москве настаивал, что президента Свободу тоже надо сместить:

– Хотя именно он приказал чехословацкой армии тихо сидеть по казармам и не оказывать сопротивления, – Эйтингон похлопал себя по карманам твидового пиджака, – а сейчас он в Москве просит помиловать Дубчека и его компанию, – Андропов в телефонном разговоре скрипуче сказал:

– Свобода угрожал пустить себе пулю в лоб, если мы приговорим Дубчека к смертной казни. С моей точки зрения, – начальник кашлянул, – мы бы немного потеряли, но Леонид Ильич решил пожалеть старика, героя войны…, – Эйтингон постучал линейкой по столу:

– Главное, чтобы шайка-лейка подписала протокол, Юрий Владимирович. Пусть потом хоть вешаются, хоть топятся…, – в будущих протоколах чехословацкое правительство соглашалось на процесс нормализации, как назвали в документах конец реформ Дубчека. В стране оставался контингент советских войск:

– Никуда мы отсюда не двинемся, – Наум Исаакович нашел нужный ему стол, – чехам и словакам теперь нельзя доверять. Они все, словно проклятый партизан Дубчек…, – опальный руководитель ЦК воевал с нацистами в Татрах, – такие, как он, никогда не запляшут под чужую дудку…

Еще одного партизана, вернее, героя интербригад, главу чехословацкой службы безопасности, вчера сместили с должности:

– Товарищ Иожеф Павел поддерживал реформы Дубчека, – хмыкнул Эйтингон, – его уволят с волчьим билетом, а его кресло займет товарищ Шалгович, его заместитель…

Полковник Шалгович, окончивший в СССР военное училище, давно сотрудничал с органами, как по старой памяти говорил Наум Исаакович. Именно он руководил подъемом со дна Влтавы угнанного бунтовщиками танка:

– Но внутри обнаружили только тело какого-то чеха, – Эйтингон сжал кулак, – проклятый Моцарт не только никуда не уехал, но и участвовал в демонстрации у театра…, – он, наконец, нашел сигареты. Пыхнув дымом в беленый потолок, Наум Исаакович прислонился к стене. Судя по данным, полученным от арестованных, на захваченном советском танке с набережной скрылся именно Моцарт:

– Но в реке его тело не нашли…, – Эйтингон отогнул край серой простыни, – как не нашли его жену и девчонку, то есть жену Майера…, – он знал, что Моцарт призывал к сопротивлению советским войска. Науму Исааковичу, в общем, было наплевать на демарши музыканта:

– Он человек творчества, у них принято не скрывать эмоции. Главное, чтобы он отправил по назначению мой конверт…, – Эйтингон писал фон Рабе шифром. Даже если бы Моцарт вскрыл письмо, он все равно бы ничего не понял:

– И он никому не отдаст весточку, – сказал себе Наум Исаакович, – он не признается с связи с нами, то есть с Комитетом госбезопасности, – Моцарта и его родственниц сейчас искали во всей Праге:

– Остальная его семья здесь, – Эйтингон кинул окурок на бетонный пол подвала, – их, в общем, легко опознать…, – трупы мистера ди Амальфи и его жены лежали на одном столе. Науму Исааковичу показалось, что их руки соприкасаются. Темные глаза миссис Клары смотрели вверх. Трупы не мыли и не приводили в порядок:

– Потом их все равно сожгут, – Эйтингон подошел к висевшему рядом с дверью телефону, – мертвым все равно, как они выглядят, а для моих целей так лучше…

Набрав трехзначный номер, он велел: «Приведите сюда Майера».

На линолеуме тесной кухоньки валялись обрывки шпагата. Радиостанцию запаковали в картонные коробки из-под бананов:

– Фрукты кубинские, – объяснил господин Гавел, – к нам поставляют продукцию социалистических стран, – он скривился, – остальное надо покупать на черном рынке…, – драматург оказался почти ровесником Адели:

– Всего на два года младше, – она помогала укладывать технику, – а жена его моего возраста…, – Ольга, работавшая в театре «На балюстраде», перекрасила волосы Адели. Она бросила взгляд в зеркало:

– Я теперь обесцвеченная блондинка, но Тикву мы трогать не стали…, – они боялись навредить краской будущим детям. Схватки у невестки прекратились:

– Это тренировочные, – уверенно сказала ей Адель, – тело готовится к родам. Лежи, отдыхай и ни о чем не думай. Мы должны прийти в порядок после такого купания…, – невестка взглянула на нее запавшими глазами:

– Откуда ты знаешь, что тренировочные…, – Тиква свернулась в клубочек, – у тебя не было детей, – Адель ласково погладила ее по голове:

– Сабина рассказывала и я читала книги. Спи, – велела она, – тебе надо больше спать…, – Тиква всхлипнула:

– Но как мы уедем и бросим Аарона? Он может быть жив, Адель, он твой брат…, – ей пришлось сказать невестке о гибели матери и отчима. Тиква закусила костяшки пальцев:

– Я знала, – шепнула девушка, – я чувствовала, что их больше нет. Но Аарон еще жив, – она приподнялась с брошенного на пол матраца, – не отговаривай меня, я никуда не поеду…, – Адель присела рядом:

– Если ты останешься здесь, то погибнешь и ты сама и они…, – Адель кивнула на живот девушки, – иногда надо…, – она прервалась, – надо жертвовать…, – в ушах раздался горький детский плач:

– Она плакала, когда я уходила, – вспомнила Адель, – я положила ее на кровать и она заплакала. Но я не обернулась, не посмотрела на нее…, – она велела себе собраться:

– В общем, – подытожила Адель, – скоро Ольга найдет машину, и мы двинемся на юг…, – она собиралась сама сесть за руль. Ни муж, ни невестка сейчас водить не могли:

– Всего четыре часа до австрийской границы, – господин Гавел проложил ей путь по карте, – половина города ринулась в том же направлении. Ладно, будем надеяться, что у нас все получится…, – Ольга попросила ее оставить машину на стоянке в приграничном городке, Чешском Крумлове:

– Я или Вацлав заберем автомобиль, – добавила жена Гавела, – когда все успокоится. Смотри, рядом не только Австрия, но и Западная Германия, – она указала на карту, – немецкая территория в совсем глухих лесах. Но вы на месте разберетесь, куда вам двигаться…, – сами Гавелы собирались на свою дачку, как тоже выразилась Ольга:

– Мы попробуем скрыться от госбезопасности, – мрачно сказала женщина, – учитывая, что трансляции пока прекратились…, – радиостанцию перевозили в Либерец, городок у польской границы. Адель не хотела спрашивать, почему господин Гавел и Ольга не покидают страну:

– Понятно, почему, – она вспомнила бывшего танкиста, господина Милоша, – он тоже мог уехать в сорок пятом году, но предпочел остаться на своей земле…, – Адель обещала себе вернуться в Прагу за телами матери и отчима:

– Но их, наверное, сожгут, – женщина боролась со слезами, – все равно, я обязана привезти домой их пепел…, – Адель жалела, что не смогла вытащить из танка раненого господина Милоша:

– Теперь он погибнет, или его арестуют русские, – поняла женщина, – но мы и сами еле спаслись…, – им пришлось переплывать Влтаву. На малостранском берегу Тиква вспомнила адрес квартирки, где располагалась подпольная радиостанция. Дом тоже стоял на Виноградах:

– Словно я вернулась в детство, – Адель отряхнула руки, – надо собираться, хотя у нас нечего собирать…, – Гавел успокаивающе сказал:

– Не волнуйтесь, госпожа Майер-Авербах. Пан Генрик придет в себя, это временное потрясение…, – Адель кивнула:

– Будем надеяться. Спасибо вам…, – она помолчала, – не знаю, когда мы теперь увидимся…, – Гавел коротко усмехнулся:

– Если я скажу, что мы встретимся, когда падет железный занавес, вы меня посчитаете бесплодным мечтателем…, – Адель покачала головой: -Нет. Египетский фараон тоже считал, что рабство евреев вечно, но и оно закончилось. Вы еще станете президентом этой страны, пан Вацлав…, – драматург присвистнул:

– Такого точно никогда не случится, пани Адель…

Сварив на бедноватой кухоньке кофе, она постучала в соседнюю комнатку. Гавел объяснил, что квартира стояла закрытой:

– Здесь хранится всякий хлам, – Адель прошла между зачехленной мебелью, – поэтому апартаменты выбрали, чтобы устроить радиостанцию…, – Генрик сидел на подоконнике, глядя на блестящую полоску Влтавы под холмом. Адель взяла его руку:

– Похоже на вид из нашего бывшего дома, – тихо сказала она, – здесь рядом, всего десять минут ходьбы…, – Генрик повернулся к ней:

– Он плакал, – поняла Адель, – надо его успокоить. Такое случается из-за контузии, из-за нервного потрясения…, – серые, покрасневшие глаза мужа взглянули на нее:

– Все будет хорошо, – четко сказала Адель, – в Вене ты сходишь к врачу, оправишься и вернешься к роялю…, – Генрик ничего не слышал:

– Вообще ничего, – он следил за двигающимися губами жены, – вокруг меня только вечное безмолвие. Однако Адель права, слух восстановится…, – Генрик не хотел думать иначе:

– Я проверю, что с Тиквой, – Адель прижалась щекой к его небритой щеке, – мы скоро поедем, милый…, – обернувшись, он подождал, пока жена закроет дверь:

– Иначе я бы не услышал, что она вышла, – понял Генрик, – но все будет хорошо, нельзя терять надежду…

Порывшись в кармане джинсов, он вытащил на свет скомканный кусок бумаги. Чернила на конверте, полученном от Эйтингона, расплылись, машинопись стала почти неразличимой. Длинные, подрагивающие пальцы рвали бумагу, слезы текли по лицу Генрика. Летний ветер подхватил клочки письма, унеся их в яркое, жаркое небо Праги.

Сначала Аарон увидел мать.

Клара лежала навзничь, темные, подернутые сединой волосы, растрепались. Измятое летнее платье испачкала пыль. Переведя глаза ниже, он заставил себя удержаться на ногах:

– Словно маму сбила машина, – Аарон шагнул вперед, – они с дядей Джованни не могли погибнуть, такого не случилось. Это дурной сон, как в «Превращении». Сейчас я очнусь и обниму Тикву…

После Южной Америки у него иногда случались кошмары. Аарон вскидывался с кровати, что-то вскрикивая и бормоча. Тиква ласково укладывала его на место:

– Я здесь, – шептала жена, – я рядом, милый. Все хорошо, я с тобой…, – в камере он все время думал о Тикве и малышах:

– Мы целовались на чердаке синагоги, – вспомнил Аарон, – Тиква смеялась, что Голему такое может не понравиться…, – он поправил себя:

– Я думал о ней и о будущем спектакле. Тиква хотела, чтобы история о Големе стала любовной, но ведь она совсем о другом…, – Аарону пришло в голову, что он может вернуться к постановке юношеских лет, по Кафке и Замятину. Он хотел сделать спектакль более абстрактным: -Голем не только Советский Союз, – писать ему было неченечем и он запоминал, – но это и наши страхи и сомнения, все, что мы создаем собственными руками, все, что мешает нашему счастью…

Аарон понял, что его сунули в неприметную машину, когда он не испытывал ничего, кроме счастья:

– Спектакль удался, – он заметил, что руки матери и отчима соприкасаются, – я шел за сигаретами и представлял себе будущий фильм. Дома меня ждала Тиква и семья…

Его семья лежала перед ним на оцинкованном столе мертвецкой. Он вспомнил, как по утрам кто-то из сестер всегда гладил ему школьную рубашку. Пахло овсянкой, стучали ложки. Пауль приходил за стол с новой игрушкой для маленькой Лауры:

– Он сделал мне пенал для школы, – на глаза Аарона навернулись слезы, – он тоже хотел учиться. Пауль грустил, что не может пойти со мной в классы и тогда мама устроила дома школу с доской и мелом, для него и Лауры…, – на его коленях мурлыкал Томас. Аарон весело говорил коту:

– Я уйду, а ты пойдешь спать к дяде Джованни, соня…, – отчим любил поваляться в постели. Аарон только сейчас понял, как постарел Джованни:

– Ему два года до восьмидесяти, – лицо отчима, несмотря на ссадины и синяки, было умиротворенным, – даже если Лаура найдется, она больше никогда не увидит родителей. И я не увижу, я сирота…, – ему захотелось прижаться лицом к рукам матери. На ладонях Клары запеклась кровь, пальцы посинели:

– Тикву я тоже не увижу, – Аарон пошатнулся, – я никогда не узнаю, кем оказались малыши. Я никогда больше ничего не сниму и не поставлю. Это не сон, не превращение, отсюда выхода нет…, – рядом с его ухом прошелестел знакомый голос:

– Мне очень жаль, мистер Майер, – на Аарона пахнуло пряным сандалом, – ваши матушка и отчим стали жертвой бандитского нападения. В Праге небезопасно, эмиссары западных стран мутят воду, подбивая чехов на предательство интересов социализма…, – он зажег сигарету, – в сложившейся ситуации Советский Союз был обязан ввести сюда войска. Я соболезную вашей утрате, – он повел в сторону стола, – скажите нам, где могут скрываться ваша жена и другие родственники и мы возьмем их под защиту…

Разбитые губы мальчишки подергивались, но стоял он прямо. Охранники застыли у дверей морга. Эйтингон хотел, чтобы Майер прекратил запираться:

– Он не дурак, он понимает, что никакого бандитского нападения не случалось. В конце концов, вокруг нас еще сотня мертвецов, – в подбитых глазах парня играл нехороший огонек, – но если я его как следует напугаю, он заговорит…, – Майер заговорил почти сразу:

– Мою мать, – его голос надломился, – и моего отчима раздавили ваши танки…, – Наум Исаакович отступил на шаг назад, – а мою жену и остальную семью вам никогда не найти и хорошо, что так. Будьте вы прокляты, я вас ненавижу, – Эйтингон успел увернуться от бросившегося вперед парня:

– Он хочет вырвать у охранника автомат, – понял Наум Исаакович, – у ребят есть инструкция стрелять на поражение в случае эксцессов арестованных…, – Эйтингон надсадно крикнул:

– Прекратить огонь! Он нужен нам живым…, – кровь брызнула на беленые стены морга, на тела Клары и Джованни. Майер упал на колени рядом со столом, где лежал труп его матери:

– Он еще живет, – понял Эйтингон, – он хочет подняться…, – охранники дисциплинированно замерли. Наум Исаакович с интересом смотрел на пошатывающегося Майера:

– Он сейчас свалится, у него пуля в сердце, но какая воля к жизни…, – серая простыня пропиталась кровью. Майер рухнул на стол, раскинув руки:

– Словно он обнимает мать и отчима, – Наум Исаакович слышал хрип парня, – пора кончать с ним…, – кивнув охраннику, он отошел к выходу. Автоматная очередь разнесла затылок Майера:

– Тела мы сожжем, – Эйтингон посмотрел на часы, – с остальными чехами. Ладно, – он отряхнул пиджак, – надеюсь, местные ребята отыскали Моцарта и его девушек…

Под оцинкованным столом собиралась лужа крови. Поморщившись от кладбищенского запаха, Эйтингон закрыл за собой тяжелую дверь морга.

Узкую дорогу из Крумлова к австрийской границе забили потрепанные машины, с привязанным к крыше багажом. По раскаленному асфальту брели целые семьи, с авоськами и рюкзаками:

– До Крумлова мы доехали за два часа, – вздохнула Адель, – а здесь идем второй день…

Гавелы снабдили их толикой денег, но даже за деньги они бы не могли найти свободного места в каком-нибудь личном автомобиле:

– Все заполнено под завязку, – поняла женщина, – а нашу машину пришлось оставить в Крумлове, на стоянке. То есть машина не наша, иначе нам стало бы легче…, – ключи от отысканного Гавелами автомобиля она оставила под ковриком:

– Ничего, – бодро сказала Адель, захлопывая дверь, – до границы всего шестьдесят километров, нас кто-нибудь подвезет…, – она не знала, с кем разговаривает. Генрик больше не открывал рта. Всю дорогу до Крумлова муж провел на заднем сиденье машины, закрыв глаза. Еще в Праге Адель успокаивающе заметила:

– Ты можешь говорить, милый. С голосом у тебя никаких проблем нет…, – Генрик помотал головой:

– Писать он тоже не хочет, – поняла Адель, – хотя у меня есть блокнот и карандаш. Ничего, главное, добраться до Вены, где он оправится…, – ее больше беспокоила невестка. Тиква жаловалась на головную боль:

– Все из-за жары, милая, – ласково сказала Адель, – тебе надо больше пить…, – в Крумлове Тиква не смогла надеть туфли:

– Я сняла их в машине, чтобы ноги отдохнули, – испуганно сказала невестка, – Адель, почему так случилось…, – ступни девушки отекли. Адель погладила ее руку:

– Тоже из-за жары. Не волнуйся, мы пойдем по обочине, там трава…, – ночь они провели в поле по соседству с дорогой. Судя по всему, русские пока не добрались до границы Чехии и Австрии:

– Но надо быстрее покинуть страну, – Адель вспомнила разговоры у костров на поле, – советские танки могут сегодня оказаться здесь…, – дорога была ей незнакома. Въезжая в страну, они переходили границу восточнее:

– И я не сидела за рулем, – поняла Адель, – машинами занимались Генрик и Аарон. Но у меня, кажется, все получилось…, – Адель не любила водить, но ничего другого ей не оставалось.

Она не рисковала превышать скорость. Русских танков на южных дорогах пока видно не было, однако Адель понимала, что чешская полиция могла получить их приметы:

– Как в Будапеште, – она изредка смотрела в зеркало заднего вида, – где с нами был дядя Эмиль. Но тетя Цила потом умерла в Вене…, – Адель встряхнула пергидрольными, запылившимся волосами. Ольга заодно сделала ей короткую стрижку:

– Никто не умрет. Мы пересечем границу и немедленно позвоним в Лондон, тете Марте. Хотя завтра суббота, – со времени вторжения русских в страну прошло всего три дня, – завтра женится Маленький Джон, никого не будет в городе…, – Адель разозлилась на себя:

– Позвоню Пьеру в Париж. Старшая Лаура не станет со мной разговаривать, но у меня есть его служебный телефон…, – она заставляла себя не думать о брате. Адель понимала, что русские не оставят Аарона в живых:

– Но Тиква не должна терять надежду, – она смотрела в запавшие глаза невестки, – мы доберемся до границы и она спокойно родит…, – губы Тиквы мелко подергивались, пальцы тряслись.

Им надо было дойти до городка Ческе-Веленице, бывшего северного района австрийского Гмюнда. Граница между странами проходила по реке Лужнице. Ночью в поле Адель слышала, что со вторника австрийцы и западные немцы открыли пропускные пункты:

– Никаких документов не спрашивают, – сказал кто-то из беженцев, – а с нашей стороны, – он ввернул крепкое словцо, – пограничников не осталось…, – еще один парень невесело рассмеялся:

– Либо они сами сбежали на запад, либо сидят по казармам, дисциплинированно следуя распоряжению Свободы. У нас вышколенная армия, – говорящий презрительно сплюнул, – сначала они подняли руки перед нацистами, а теперь перед русскими…, – Адель не могла не вмешаться:

– В Праге люди захватывали советские танки, – почти крикнула она, – стреляли в солдат и убивали их…, – парень покачал головой:

– Русские сейчас на Карловом мосту, а мы здесь, – он поднялся, – и впереди у нас только скитания…

Адель почти тащила за собой мужа и невестку. В жарком августовском мареве виднелся пограничный мост:

– Я больше не могу, – зарыдала Тиква, – у меня болят ноги…, – девушка шла босиком, – болит живот, все болит…, – Тиква обессиленно опустилась на обочину, – Аарона больше нет, зачем мне жить…, – Генрик смотрел куда-то вдаль. Губы мужа зашевелились, Адель прислушалась, но ничего не разобрала:

– Я шла пешком через горы, чтобы добраться до нашей страны, до нашей семьи, – резко сказала она Тикве, – вставай и марш вперед. Ты мать, у тебя скоро появятся малыши, ты должна выжить…, – сердце Адели кольнуло:

– Я тоже была мать, – она сжала руку в кулак, – я выбрала свою жизнь и отказалась от моей девочки, а теперь у меня никогда больше не будет детей…, – она встряхнула мужа за плечи:

– Подними ее, я тебе помогу…, – впереди, над поднятыми шлагбаумами бессильно повисли австрийские флаги, – осталось совсем немного…

Поддерживая Тикву, почти волоча ее по дороге, они двинулись к границе.