Читать книгу Андрей Курбский - Николай Фудель - Страница 8

День шел за днем – июнь, июль, август, – жаркий и пыльный, и грозы шли с юго-западным ветром, ночью озаряло черное окно, рокотало грозно в меднобрюхих тучах, выхватывало белым огнем смятенные ветви деревьев, но дождь не выпадал, и сухо, душно проходила ночь, чтобы уступить еще одному дню.

Сильное тело Андрея томилось в такие ночи и ждало дня, чтобы впитать росу, солнце, травяной, выстоявшийся дух заливного луга. Он отъезжал часто из города то с соколами к реке, то вместе с разъездом к рубежу – тело просило боя, выхода сил и обиды, но от стычек его оберегали по приказу Радзивилла Черного, который не раз упрекал его в легкомыслии и нетерпении. Но сколько же терпеть? Дошел слух, что в Смоленске собирается войско для вторжения в Ливонию, чтобы выйти к морю, запереть немцев в Риге. Это могло статься: Полоцк, Орша и Юрьев – пограничный рубеж – были в руках царя Ивана, а страстную мечту его выйти к морским путям в Англию, Голландию, Францию Курбский давно знал. Приехал тайный лазутчик, Радзивилл заперся с ним, и Курбского не позвали. Он кусал губы, притворялся равнодушным, потом взял пару слуг и ускакал в дальнее урочище, где была рыбацкая избушка, вернулся только поздно ночью. Мишка Шибанов, который теперь был его личным слугой вместо дяди Василия, спал так крепко, что проснулся только тогда, когда Андрей нечаянно наступил ему на ногу, – он спал на кошме у порога; сел, таращась на свечу, нащупывая зачем-то нож под одеждой. Известно, молодой сон самый дурацкий.

Андрей усмехнулся:

– Подай умыться – слей в таз, а потом принеси романеи и поесть чего-нибудь. Ну, чего выпучился?

– Князь, а тя искали, искали! – сказал Мишка, заправляя рубаху в порты. – Шибко искали!

– Ну? Так искали, что спать не давали?

– Спать? Не, я поспал… Чего спать-то? Искал сам гетман.

– Радзивилл?

– Он. А еще и другой приехал, ляшский, и с ним двенадцать тысяч шляхты. Вдоль все в серебре да перьях!

Мишка любил поговорить, Курбский, улыбаясь, его слушал.

– Гетман, говорят, самый главный у ляхов, как его… гетман Станислав Брехановский. Да!

– Стехановский, – поправил Курбский. Ему становилось все веселее. – Ну, дай умыться. Поем и пойду, если не спят.

Он с аппетитом откусывал сыр с хлебом, запивая вином, когда вошел слуга от Радзивилла, поклонился низко, молча встал у притолоки.

– Говори! – прожевывая, сказал Курбский.

– Пан гетман просит, князь, прийти на совет, хоть ты и с дороги.

– Скажи, приду.

У Николая Радзивилла Черного – главнокомандующего и великого гетмана Литовского – сидели командиры полков, подканцлер Войнович и незнакомый Андрею белокурый загорелый шляхтич в мехах, парче и цепочках; разноцветно играли камни на эфесе его сабли, пытливо разглядывали Андрея васильковые жестковатые глаза. Это был гетман королевского войска Станислав Стехановский, который привез последние распоряжения Сигизмунда-Августа и новости с Запада. Радзивилл Черный был в своей неизменной засаленной кожаной куртке, он кивнул Курбскому, сказал:

– Садись, князь. Из Смоленска доносят, что Петр Иванович Шуйский готовит отряд идти на Ригу через Полоцк, где к нему присоединятся еще войска. С ним пять тысяч и легкие пушки на конной тяге, полк стрельцов с Захаром Плещеевым и конница с воеводами Иваном Охлябиным и князьями Палецкими. Что в Ригу, мы не верим. Но нельзя им дать зайти в Ливонию глубоко – здесь мы не укрепились, как надо. – Радзивилл замолчал, его серые глаза пристально смотрели в окно, стальная челка отрезала смуглость нахмуренного лба. Все тоже молчали. – Можешь ты, – Радзивилл глянул в глаза Андрею, – опередить их и задержать? Мы дадим тебе пять тысяч шляхетской конницы, моей и Острожского, и на телегах две тысячи немцев – кнехтов и арбалетчиков. – Он помолчал. – Мы знаем, что ты давно рвешься в битву, но не это главное: главное, что ты хорошо знаешь эти места. Подумай, не торопись.

Андрей сдержал вспыхнувшее торжество.

– Я знаю эти места хорошо, – сказал он Радзивиллу. Он старался не смотреть на поляка Станислава Стехановского – он чувствовал щекой его недоверчивый взгляд. – Я воевал в тех местах. Но надо выступать немедленно: если они пройдут Богушевск, они могут выйти в тыл Витебску, и тогда…

– Да, – сказал Радзивилл, – и Витебску, и Великим Лукам. Надо спешить. Давайте, панове, краткий ответ: к вечеру вы готовы будете выступить? – И он посмотрел на гетмана Стехановского и на литовских и польских ротмистров – командиров полков и хоругвей.

Военный совет начался всерьез. Он кончился под утро. Но Курбскому уже некогда было ложиться спать.

И вот все кончено – снято напряжение двух недель, которое не отпускало ни разу с того военного совета в Вольмаре и, наконец, провалилось под землю на этой лесной грязной дороге через смешанный елово-березовый лес. Все кончено – Петр Шуйский разбит наголову, его пятитысячная армия в панике рассеялась в лесах и болотах вдоль реки Улы от Орши до самого Богушевска. Это случилось сегодня ночью, а сейчас раннее утро, и они едут с Иваном Келеметом, с которым соединились час назад: Келемет был с Засадным полком, с волынцами самого Радзивилла Черного. Келемет был в схватке, от него пахнет горячим мужским потом и болотом, его лошадь вся в грязи. Они едут по тылам главного полка, Сторожевого, в который входит вся шляхетская, ляшская конница и тысяча немцев. Немцы сейчас на дороге Орша – Полоцк, там же стрельцы. Это заслон надежный, и можно расслабиться, подчиняясь шагу коня, бездумью победы, и ехать не спеша, вдыхая болотистые испарения чернолесья, запах хвои, брусники, мокрых грибов на поваленных колодах. На дорогу вытаскивают из тумана трупы и раненых, слышны голоса, треск сучьев, чавкающие шаги, всхрапыванье коней, чей-то смех и очень далекий призывный звук трубы – где-то продолжают отзывать пропавшие в погоне отряды. «Это чья хоругвь?» – кричит кто-то, и кто-то отвечает, кое-где уже горят костры – там перевязывают раны, варят кашу или просто ждут, когда все соберутся и поступит новый приказ. Но во всем этом лесном временном бивуаке, растянувшемся на две версты, чувствуется то облегченное, добродушное расслабление, которое охватывает людей, вышедших из боя. Курбскому знакомо это, он отдыхает.

У одного костра слышится русская речь, толпа в литовских доспехах окружила кого-то, люди что-то разглядывают, кто-то свистит насмешливо, и все разражаются смехом, а потом смолкают – слушают чей-то напуганный высокий голос, который не то умоляет, не то рассказывает нечто всем интересное. Это – русские пленные. Курбский и Келемет едут мимо. «Воевод Захара Плещеева и Ивана Охлябина на реке пленили. Князя Острожского люди. Видел их?» – спрашивает Келемет равнодушным голосом. «Видел», – отвечает Курбский таким же голосом. Но он не видел воевод вблизи – он издали следил, как их вели в лагерь Острожского, спешенных, простоволосых, грязных.

Они едут дальше, молча, на свет большого костра, который в утреннем тумане кажется матовым круглым фонарем, подъезжают ближе, но к костру нельзя проехать на коне – он на поляне за ельником, – и они спешиваются, бросают поводья коноводам и идут по мокрой кочковатой ложбине, отводя от лица ветки: им хочется размяться и погреться у огня. Но у костра никто не сидит – все стоят и смотрят вниз, много людей в разной одежде: и литвины, и ляхи, и немцы. А на земле лежат мертвые тела; одно, огромное, ближе к огню, и все его рассматривают. Это тучный пожилой человек. Его тело давно окоченело, желтовато-белое лицо, черные с проседью волосы и такая же борода запачканы землей, под приоткрытыми тусклыми глазами – фиолетовые отеки. И поблескивают зубы, точно в усмешке, а на щеке – засохшая кровавая царапина. Это главный воевода, Петр Иванович Шуйский, убитый на реке Уле, а рядом – двое князей Палецких; у одного проломлен череп и лицо залито кровью, как будто на него надели красную шелковую маску. Но Курбский узнал и его. Он знал всех троих, особенно Петра Шуйского, с которым вместе ходил на черемисов и на ливонцев, хотя и не дружил, но доверял – война всех побратала. Вот он лежит, не видя ничего и не слыша ни треска костра, ни речи человеческой, а как любил выпить и посмеяться после похода!

Какой-то шляхтич в богатом кафтане и рысьей шапке протолкался, поглядел и пнул Шуйского сапогом в лицо: «Отвоевался, схизматик!» Тупо дернулась тяжелая голова, и Курбского окатило холодом, рука рванулась к эфесу… Он повернулся и пошел прочь, и Иван Келемет – за ним, они шагали молча, чавкала болотина под ногами; совсем рассвело, побелело. Курбский все видел каменное лицо Шуйского, его усмешку, березовый листочек, запутавшийся в седоватой бороде. «Чем ты руку-то попортил?» – спрашивает он Келемета. «Руку?» – Келемет поднимает правую руку, разглядывает: у ногтей запеклась кровь, и рукав тоже вымок, окровавлен. «Это не моя, – говорит он и косится исподлобья на Курбского. – Это я одного срубил, когда к реке выскочили…» Они опять идут молча, отстраняя еловые лапы, перешагивая через колодины. «Не сюда, князь, правее надо», – говорит Келемет, и они идут правее, по пожухлым папоротникам и, наконец, выходят на лесную дорогу, где их ждут кони и люди. По дороге густо идет конница Станислава Стехановского, она возвращается после погони, которая длилась до полной темноты; конники много и громко говорят, некоторые шутят, иные, отдав все силы, дремлют, качаясь в седле, или, серолицые, бледные, едут, стиснув зубы от боли, белеют свежие повязки.

Это все знакомо Курбскому и привычно. Они смешиваются с конницей и едут на запад; лесной пар уже золотится солнцем. Первые дни теплого сентября, на елях посверкивают шишки. Курбский никак не может забыть окоченевшее лицо Петра Шуйского, его неуместную мстительную усмешку и зазубренный березовый листочек в черных с проседью волосах.