Читать книгу Керенский - Николай Королев - Страница 15

Россия, прихорашиваясь, словно красна – девица на выданье, целомудренная и краснощекая, входила в новый век с великими надеждами, не ведая своей горькой судьбины. На безоблачном ее небе не было видно черных туч. Не слышно по ветлам голодного вороньего гая. Не ходят под окнами вереницы нищих с жалостливым прошением «Подайте Христа ради…» Живи страна величавая в довольстве и славе. Все у тебя есть в достатке. И люди с поднятой головой, с взором ясным. Смех да песни слышаться по русскому раздолью…

Всего более счастья в этом году привалило Саше Керенскому. Потому ему и видится Россия такой славной и любимой, словно блин в масле плавающий. А быть может и не Россия вовсе видится ему такой. Сам себя он видит в блаженстве утопающим. В 23 года от роду почуешь себя, не то, что на земле нашей грешной, на Седьмом небе окажешься в сонме архангелов. Вот там Саша и витает в их окружении. Ну как не стать мечтателем романтиком, если он не в силах отвести взгляд от такой красоты, как его Оленька!

Как это случилось, сам не знает и не догадывается. Очень уж узким был круг его знакомых в Петербурге. Две-три семьи всего, с которыми еще родители общались. Еще на первом курсе обошел их дома разок-другой от скуки одиночества. Не очень разгуляешься. Что делать ему, молодому да свободному? На Невский проспект или в Летний сад идти хандру разгонять? В Александрийский театр, наконец. И гулял, и наслаждался, и смотрел. Впечатлительная натура его требовала чего-то большего, неизведанного – пищи для души. Книги, которые он проглатывал десятками, не могли насытить его любознательность. В окружающем юношу студенческом мире столицы в избытке красовались Цветки вольной жизни. Саша знал, как опасно подходить к ним, любоваться ими, очаруют и пленят. Нет и нет! То ли нерешительность или противоречивость какая удерживала парня в зрелых годах в строгих рамках. Да он и не из трусливых парней вовсе.

– Таким сиднем сидеть и собираешься? – Пристыдил его однажды Саша Овсянников, однокурсник. – А знаешь, обнаружился здесь кружок один. Очень даже приличный, только не хмурься заранее, в любовь там не играют, и тебе ничто не угрожает. Да, кстати, тебя никто не зовет в него. Вот возомнил чего о себе. – Приятельски издевался он над затворником.

– Чем же в кружке занимаются, если не тем «во что не играют» там?

Овсянников знал слабое место друга, никогда не соглашайся с ним, говори ему «нет» вместо «да». Он должен думать. Это любимое его занятие.

– И не возомнил, как ты говоришь, а просто знаю, кружки создаются для того самого…

– Ты многое на себя берешь, как я замечаю. У нас интересы другие, образовательные, строгие, я бы сказал. Читаем прозу и поэзию. Пушкина, Брюсова, Тютчева. А какие люди бывают у нас! Вера Комиссаржевская, Мария Савина. Из нашего брата тоже есть заметные фигуры. Вот тебе пример! Блистательный Сергей Васильев и его кузина Оль…

– Довольно, довольно об этом…. Я даже не подозревал, что у меня есть такой серьезный товарищ как ты, Саша. – И совсем неожиданно вопрос к нему: – Так, когда же мы идем в кружок «читать» Пушкина с Тютчевым? Захотелось поскорее узнать, как у вас там все получается строго и возвышенно.

Недоступный и изящный Саша Керенский через какое-то время, но вскоре после посещения кружка на квартире у Барановских, прочитал другу строки из известного стихотворения, но со своею вставкою:

Что делает поэзия с молодым человеком! Лепит из него, как из теста, любые фигурки: от смешного влюбленного и до серьезного женатого. Еще не прошло то время, которое полагается приличиями в подобных случаях, как влюбленный Керенский заявил Овсянникову:

– Поздравь меня Саша. Я женюсь!

– Так вдруг! Ведь это на всю…Хорошо ли ты обдумал свое решение?

– И думать нечего! Не знаю, как жил без этого счастья воплоти!?

Таким высокопарным слогом Александр начал изъясняться только в самые последние дни. Девица из Высших женских курсов, Ольга Львовна Барановская, перевернула в нем все понятия о мужском благородстве, достоинстве и собственной гордости вверх тормашками.

В заветной шкатулке лежал Диплом первой степени об окончании Его Величества Императора Николая II Санкт-Петербургского Государственного университета. Но главнее главного было назначение на службу в Санкт-Петербургскую Судебную Палату помощником Присяжного поверенного. А вскоре состоялось и вступление в Коллегию адвокатов. Отныне перед ним открыты все дороги в большой мир. Не жалей сил: трудись, дерзай, прославляй Отечество. Стезя адвокатская для него неугомонного это то, о чем он мечтал и что уже сейчас имеет. Как здорово, что он перевелся на втором курсе на другой факультет. Юридический ему более импонировал. Перспектива здесь необыкновенно круто уводящая вверх. Но и многотрудная. Упадешь, не поднимешься…

Через год у Керенских родился сын Олег. За ним на свет появилось еще одно любимое чадо-Глеб – Глебко – Глебонька. Семья крепко встала на ноги. На зависть другим. Так виделось со стороны. Но как это было там, изнутри, знала одна Ольга Львовна. Женское сердце самое чувствительное.

– Александр, и что это ты все бежишь и бежишь в какую-то даль от нас? Мы с Олежкой и Глебонькой теплом твоим еще не успеем согреться, как ты снова машешь нам ручкой. Согласись, мы живем как бы одними воспоминаниями о тебе, дорогой. Не отгораживайся от нас своей очень важной службой, занятостью. Отвечай на нашу любовь хотя бы капелькой внимания. Будем благодарны и за это.

– Да что ты, Оленька, такое говоришь! Я весь ваш и вы мои без остатка. Я только и думаю о вас, моих самых родных и бесценных – Он прижимал их всех троих в свои крепкие объятия, целуя по очереди в щечки.

– Вот видишь, сам признаешь: ты мечтаешь. И мы мечтаем…Нам, тебе и мне с нашими крошками, семье нашей необходимо ощущение общего тепла. А наша любовь, как ты любишь говорить, не материализуясь, прямо улетучивается в космос.

Так Ольга Львовна пыталась бороться за семью. Но в ее борьбе не было места ревности и упрекам. Их, этих извечных губителей семейного счастья, вообще не было. Умная и стойкая в своей верности мужу, молодая супруга с первых шагов совместной жизни вынесла себе приговор: не будет ей в жизни завидного счастья с мужем. В детях, даст Бог, станет черпать себе для спасения тепла и силы.

Профессора Высших женских курсов многому научили своих воспитанниц. Всем премудростям высшего Света. Однако жизнь не охватить никакими курсами. В конспектах у Оленьки Барановской нет параграфа о том, как не дать остыть семейному очагу. Она видит, что уже начался, сдвинулся с места этот процесс, охлаждения отношений. Она ни чем не может его ни замедлить, ни остановить. И супруг не волен повлиять на сложившуюся семейную ситуацию. Он бы всем сердцем прикипел к родным душам, но тут вступает некий противовес, пересиливая чувства и желания.

Федор Михайлович знал за сыном такую его наклонность характера как увлеченность. Безраздельная, полная самоотдача выбранному предмету своего интереса. Находиться во власти ее означало отказ от всего остального. От личной жизни, прежде всего. Для многих такая жертва оказывается непомерной. Александр принимал свою судьбу, как ниспосланную свыше, как Богом данную.

Еще раньше, когда Саша метался между выбором куда поступать учиться, отец, как никто другой, понимал душевное состояние сына. Пытался предупредить или несколько сгладить возможные последствия его наклонностей. Наклонностей (вот беда какая!), идущих в разрез с политикой государственного устройства страны. Ни больше, ни меньше! Замахиваться на такую высоту не только не допустимо, но и опасно. Это далеко не мальчишеское занятие. Федор Михайлович не желал сыну ничего плохого, но сердцем чуял, оно уже грядет.

Все ожидал добрых вестей из столицы, а прибыл сын собственной персоной. При нем письмо казенное. Под сургучом. Лежит конверт на столе между отцом и сыном не распечатанным.

– Читать не стану сейчас. Хочу услышать из твоих уст. Расскажи, Александр, а я послушаю. Мы с тобой всегда ходили в товарищах. Ими и остались. Если смогу дать совет правильный, мое тебе слово. Плохого от меня, отца ты не услышишь.

Федор Михайлович не устанавливал в своем доме никаких порядков, требований не выдвигал. Про него говорили (Саша мальчиком, прячась за шторами в кабинете отца, подслушивал разговоры старших), будто бы отец и родился прямо таким, как есть добрым и степенным. Взор имел ласковый, а говор тихий и не обидчивый. Саша соглашался с их оценкой. Еще бы не согласится! Ведь он отец его. В доме все друг друга любят и почитают. Чего же больше.

Александр как на духу исповедовался перед родителем. Дал слово до окончания университета не заниматься политикой. На время отойти от пропаганды революционных идей. Не произносить вредных речей на студенческих сходках. Именно за вредную речь его выгнали бы из университета. Если бы не имя, не заслуги отца. Начальство скрасило дело студента, отправило его в «академический отпуск с отбыванием наказания в родительском доме» в Ташкенте. А как иначе могли поступить в добропорядочном доме?

Золотая молодежь, та, что к наукам приобщилась и, увидев в них для себя одну пользу, а именно, необходимость переустроить миропорядок в стране, выплескивала страсти во всяких сходках и выступлениях. Во всем винили царя-батюшку. Он, де самодержец! И ответ держать ему. Горячие головы, нимало не сомневаясь, призывали к лишению Николая престола. Все это казалось очень забавным и увлекательным. Партии (по интересам и по целям) росли как грибы в дождливую пору. Их не обойти, не объехать. Ими менялись, перетасовывали их, как игральные карты. Саше приглянулись эсеры. Пойду в эсеры, решил новый революционер. Хотя не велит отец лезть на рожон, но можно и в эсерах быть тише воды и ниже травы Но не по его характеру быть не у дел.

В одну из ночей ни с того ни с сего грубо застучали в дверь. Насмерть перепугали Керенских.

– Полиция! Обыск…

Искали улики о причастности Александра к боевой организации партии эсеров. Взяли разных бумаг кипу и револьвер. Взяли и самого владельца. Катит полицейская машина, петляет по городу, арестант пытается определить пункт назначения. Впереди замаячило пятиэтажное мрачное здание, воздвигнутое в форме креста.

– Вон оно, что…Прямо в Кресты! Да в них сажают только знаменитостей! Комфорт изысканный. Палаты на одного, пять шагов на два с половиной. За какие заслуги ему такая честь? Жил по тому принятому правилу, быть тише и ниже всех. Не знаешь, где споткнешься, где упадешь. В одиночке хорошо думается. Ни он никого не видит и не слышит, ни его никто…

Утром, побывав в умывальнике, Александр обнаружил в кармане тюремной обновки листок бумаги, сплошь исписанный цифрами и знаками. Раздумывая над письмом, понял, ему передали разговорник. Очень умно составленный. Кирпичные стены здесь вместо проводов. Общение перестукиванием довольно эффективное. Через день он уже знал, что здесь также сидит его родственник Васильев, кузен жены Ольги. Сидеть в одиночной неизвестно за какие проступки тяжко вдвойне. Александр требовал назвать ему причину ареста, в противном случае он объявляет голодовку. Понятно, он не имел никакого опыта в тюремных делах, и не знал, что это означает голодать. Решение принято. Пищу приносят, нетронутая она стоит до обеда. Приносят обед, а завтрак забирают. Так же и с ужином поступают. Изо дня в день одно и то же. Изнурителен не сам этот процесс. Но аромат тюремной пищи. Ржаного хлеба, баланды и кашицы. Вот от чего в камерах люди сходят с ума. На седьмые сутки за ним пришли надзиратели, чтобы отвести его к начальству, а он не то чтобы идти, он подняться был не в силах.

Арест и сидение молодого Керенского оказались сбоем в работе сыскной полиции, ее ошибкой. На долгие пять месяцев упрятали человека без предъявления обвинения. Выслеживали одного преступника, а схватили безвинного. Не исключено, что именно поэтому он затаил в себе досаду на судопроизводство. Впоследствии оказавшись в кресле министра юстиции, первым делом провел реформирование судебной системы. Вероятно, для того были и другие мотивы. После освобождения из Крестов Керенского во второй раз, но уже с женой и сыном, отправляют к родителям в Ташкент. Под надзор полиции. Но вскоре семья возвращается в Петербург. Молодого адвоката ожидают годы интересной и нелегкой службы. Отныне дипломированный студент хорошо узнал свою профессию как снаружи, так и изнутри. Сие его не только не напугало, но прибавило уверенности.

Россия! Много перетерпевшая в своей вековой истории и гордая своим народом страна поднималась с колен. По необозримым ее просторам тут и там, словно в бурной реке, раскручивались водовороты, вспенивая ее гладь. Назревали грозные события. Перенесет ли она их, все те новые испытания, что Господь ей приготовил?..

Недовольство народа, как его ответная реакция на несправедливости, выливалось в решительные протесты, часто в нарушение правил. Суды не справлялись с разбирательством дел. Адвокатура испытывала затруднения в обеспечении политических процессов. Политические защитники считались на единицы, а дела, требующие специфического подхода, на десятки.

Александр Федорович, ни на день не расстававшийся с революционной идеей борьбы за справедливость и свободу, был готовым к таким процессам. Он пока еще наивно рассуждал сам с собой на эту тему: «Скажите на милость, ну что особенного есть в защите обвиняемого, пусть и политического? Из материалов дела не трудно увидеть, кто есть прав и кто виновен. Вот бери в руки факты и начинай уличать прокурора в предвзятости, в непонимании им сути происшедшего или в поверхностном подходе к явным причинам конфликта, а то и в ложной интерпретации самого дела. Он, обвинитель, и сложит оружие, вся его мотивация «преступления» вдруг поблекнет. Присяжные вынесут вердикт – невиновен. Судья огласит оправдательный приговор. Чего же еще надо? Принимай поздравления зала, отвечай на пожатия рук, лови восторженные взгляды женщин, публики всей. И, конечно, благодарность и мольба спасенного от наказания человека. Вот она настоящая награда защитнику! Разумеется, в этом и вся его работа!

– Э, батенька мой, ну и ловок же ты, как я погляжу. – Послушав раз молодого своего опекаемого собрата, заметил адвокат Соколов. – Если бы все так просто складывалось в жизни, нам с нашей профессией нечего бы было делать, насиделись бы в голоде да в холоде. – Николай Дмитриевич в шутку, вроде бы искренне, высказал опасение. Жаль, что я столь много времени положил на тебя. А проку кот наплакал…

В тот, 1906 год, имя адвоката Соколова гремело по России. Процессы с его участием по самым разным делам привлекали внимание широкой общественности. Заставляли думать власти. Ну как без раздражения было принимать такое положение дел, когда на глазах суды оборачивались против обвинения. А обвиняемые сухими выходили из воды. Та же террористка Засулич! Судили ее, а виноватыми были названы власти. Защитников, кажется, уже начали побаиваться. А ну как засудят не того, кого следует?..

Под таким патронажем Керенский быстро набирал силу. В целом же наибольшее значение оказала на него российская адвокатская школа. Как говорили, одна из лучших в европейских странах. Чего стоят такие корифеи слова и дела как защитники первой величины Карабчевский, Заруцкий, Маклаков. Отчетами прессы о выступлениях на громких процессах зачитывались заинтересованные массы людей. По стране ходили легенды о Дмитрии Васильевиче Стасове, патриархе адвокатской корпорации, ее совести и гордости. Его выступлений с интересом ожидали, слушали как поэму в стихах, логически стройную, неоспоримую и доказательную. Речь защитника обращалась не к содеянному преступлению, как таковому, а к рассудку присяжных, к образу мыслей того над кем возможно уже навис топор неправого суда. И нельзя предугадать заранее какими станут его заключительные слова, которыми он повернет дело в нужную ему сторону.

Народ по заслугам чтил своих знаменитостей, величая по отчеству, наделяя доморощенными их именами. Славился таким образом Федор Никифорович Плевако. Истинный кумир всех, кого коснулась судьба – неправда своим острым боком. «К которому защитнику попал наш-то селянин арестант? – Спросит иной любознательный, – Может к этому самому Плевакину, который за людей болеет, тогда бояться нечего! Выручит, непременно!

Угораздило где-то священника попасть под суд. Разворовал церковную казну, будто унес ценной утвари много. Попался, как не попасться, судят уж его, несчастного. Обвинитель строг без меры, просит назначить мученику самую жесткую кару. Все идет к тому, что попу белого свету не увидеть. Зал судебный битком набит. Волнуется. Ждут защитную речь. А Плевако тот все заседание сидел, как воды в рот набрал. Ну, попу хана, значит. А надо заметить, что он (хитрец какой!), заключил пари с Савой Морозовым, что он якобы сумеет за одну минуту свести дело к оправданию священника. По чистой! Ударили по рукам. Поднимается это Федор Никифорович, когда ему предоставили слово, так ни шатко, ни валко с места, выходит на середину зала, становится перед лицом коллегии присяжных и молвит с язвительной укоризной: