Читать книгу Иммигрантский Дневник - Николай Накропин - Страница 10

1

Под землей атмосфера резко изменилась. Глаза пилил свет ртутных ламп, и в бескомпромиссном кафельном зале людской поток делился на альфу, гамму и дельту. По левой стороне, около небольшого привинченного к стене столика с лежащими на нем телефонными книгами, стоял панк. Одежда панков никогда не отличалась особой фантазией: булавки, серьги, рваные узкие джинсы, боты на шнурках и кожанка. Единственная разница между ними лишь в степени немытости и прическе. Этот неформал был высокого роста с зачесанным на бок оранжевым ирокезом. В общем, мой человек.

Панки – существа особые. Движение, возникшее на лондонских окраинах как протест против богатеньких Буратино и исповедующее индустриальный пофигизм, в течение десятилетий переросло в генетический дефект. Меня тянуло к таким людям с того момента, когда подающий светлые надежды Юра Перегуд однажды вышел из подъезда моего дома с полуметровым гребнем на голове и босиком. В таком виде он протопал мимо детской площадки с возмущенно воркующими на ней соседками: «Ой, а что это он?!»

Шла первая половина восьмидесятых. Подобный вид считался нарушением общественных устоев и никаким образом не соответствовал ленинскому восприятию жизни. После долгого кочевья по психушкам, исправительным учреждениям, рок-группам и вытрезвителям Юра вошел в историю Москвы под кличкой Сруль. Он – воплощение советского нонконформизма в самой перверзной форме и человек, своим поведением внесший немалый вклад в развал Союза.

Судьба Юры трагична. Он покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна, не захотев отдаться в руки пришедшим за ним ментам. Я помню его типично еврейскую манеру выговаривать «р», лицо в шрамах, и мы, пионеры-троечники, гордились им. Про него до сих пор рассказывают истории и легенды.

Панк около телефонных книг был трезв, добродушен и проявил интерес к моей личности. Не сомневаюсь, что это вызвано грязью, свисающей с меня сталактитами.

– Хэй. Ю? Ванна смок? – он спрашивал меня, хочу ли я покурить. А я тогда не травил себя никотином. Мне в голову не пришло, что его предложение имело мало общего с курением обыкновенной сигареты. Конечно, речь шла о наркотиках. О чем еще может идти речь у панков?

– Ноу. Сэнкс.

Междометия и отдельные слова переросли во фразы. Через некоторое время мы с интересом болтали. Его звали Торстэн. Прибыл парень из Гамбурга несколько часов назад и занимался попрошайничеством. Пояснив, что место нехорошее и полиция тут как дома, он потащил меня за рукав куртки на платформу метро.

В вагоне людское броуновское движение застыло. Покачивался поезд метро, и в такт с ним покачивались немцы. Покачивался Торстэн, и покачивался я. Напротив нас около дверей покачивалась безразличная физиономия барыги по имени Томас. Подмигнув, он подошел к нам и достал из кармана пакетик со светло-зеленым товаром – марихуаной. Панк излучил ультрафиолетовую радость в предвкушении томно-веселого состояния. Побренчав в сумке мелочью и отсчитав деньги, он включил Томаса в наш коллектив.

Теперь мы ехали втроем и, как я догадывался, искали укромное местечко, где мои замечательные друзья смогли бы предаться пороку. Одна из станций показалась подходящей для такого занятия. В мюнхенском метро некоторые платформы значительно длиннее поезда. Во время остановки остаются многометровые пролеты с одной или с обеих сторон состава. Часто лестницы и эскалаторы расположены так, что за ними легко спрятаться. С видом ответственного бухгалтера Томас мастерски забил косяк, и вскоре наша троица сидела в клубах бархатного дыма, щекотящего кожу. Не имея представления о последствиях курения, я отказывался от предложенных затяжек. Поэтому братская любовь к мышам, перебегающим через рельсы, ко мне не пришла. Панк и барыга хихикали, показывая на них пальцами, а докурив, взяли меня под руки и снова поволокли на центральный вокзал.

На выходе подвалила другая троица: два паренька-панкуши и с ними длинноволосая девушка. Этакая сопровождалка-симпатяга с худенькими ногами, считающая Сид Вишеса эталоном благочестия, с нездоровым огоньком в глазах, готовая к любой ереси и оппортунизму. От московских панков они отличались меньшим количеством прыщей. Один был ну прям настоящий интеллигент. Ему бы в МГУ учиться, с дипломатом на лекции по биохимии ходить, а тут такой зеленый гребешок. Мне, конечно, все это нравилось. Вокруг разыгрывались события, явно играющие на руку. Еще несколько дней назад, одетый в шинель, я и мечтать не мог о таком радостно прыгающем вокруг обществе лягушек.

Узнав, что я русский, интеллигент подчеркнуто поправил помятые очки. В его манерных телодвижениях чувствовалась родительская дрессировка, которую еще не вышиб уличный быт.

– Айн момэнт.

Повернув голову боком, он пальцем показал на свое ухо – там блестела тяжелая серьга. Это был используемый не по назначению, такой родной и знакомый, металлический советский рубль с изображением Ильича.

2

Как ручеек, гуськом мы потопали по узким тротуарам в переплетении переулков, колоколен и площадей. Мимо исписанных граффити фундаментов, где брусчатка сменяла асфальт, а асфальт сменял посыпанный песком лед. Названия приобрели французский акцент: Орлеанская площадь, улицы Парижская, Эльзасская и так далее. В процессе общения, нахватавшись слов, начинаешь понимать простые надписи. Потом, смотря на жестикуляцию собеседников, впитываешь значение сказанного. Немецкая болтовня все меньше воспринималась как каша, и мой слух отчетливо улавливал слово «Инфоладен» – интеллигент-очкарик употреблял его с назойливой частотой заевшей пластинки.

Наша компания остановилась около деревянных дверей в большой старинный дом. На звонок замок отреагировал дребезжанием и щелкнул. Оставив припаркованные велосипеды жильцов за спиной, мы спустились в подвал. Внизу, за следующей массивной дверью разместилось несколько просторных помещений с названием «Инфоладен».

Неформальные течения, несмотря на видимость анархии и хаотичность, имеют организационные структуры. Многотысячным толпам, выходящим на «дни хаоса» в Ганновере и Берлине, блокирующим транспортировку радиоактивных отходов, и любому другому массовому хулиганству требуется управление. Здесь осуществляется печать листовок, организуется транспорт на протестные акции, продаются билеты на концерты рок-групп радикальной направленности. Это царство крайне левых, бреющих виски и верящих в победу анархии. Не каждый немец, ежедневно покупающий хлеб в булочной напротив, осведомлен о существовании подобной структуры. Я попал в ее мюнхенской филиал, расположенный во французском квартале – милом, прекрасном, тихом месте, живущем без туристов и вдали от лоска бутиков.

Беспощадный бой ударных инструментов за стеной, ребятишки в драных косухах, сидящие на табуретках вокруг столов, и чернильная полутьма делали все еще более привлекательным. Но главным действующим лицом в натюрморте были свежие багеты и холодильник с продуктами. Абсолютно бесплатно!

Застенчиво я намазывал масло и резал пармезан, ловя одобрительный взгляд Торстэна. Устроившись на размашистом диване поближе к барыге, он не ел, опасаясь ослабления дурманящего эффекта марихуаны.

– Русский, их бин капут!

Глаза Торстэна задорно поблескивали, меняя цвет в зависимости от угла к цветомузыке. А барыга уже слетел с копыт. Он сладко дремал, сжимая в зубах окурок. Торстэн признался ему, что любит его и, свернувшись калачиком рядом, тоже уснул.

Все панки знали английский язык, что облегчило знакомство. Заплатка на измызганных джинсах выдавала во мне принадлежность к классу страждущих и обездоленных. Конечно, на голове не было гребня, а на куртке – значка с буквой «А», символом анархии, но толпа демонстрировала солидарность.

Борьба за равенство и братство знакома мне с детства. Моя политическая карьера началась еще в школе, когда я подписал коллективное письмо к правительству Южно-Африканской Республики с требованием немедленно освободить Нельсона Манделу. А подпольщики-революционеры? Стар и млад в СССР знает их нелегкую долюшку в застенках царской охранки, муках, страданиях и неистребимой человечности.

Сидя за барной стойкой в окружении интеллигента-очкарика и его приспешников, я почувствовал, что пришел нужный момент, и поинтересовался возможностью ночлега в этом заведении. Панки задумались.

– Но. Итс нот поссибл, бикоз полис.

«Инфоладен» контролировался полицией. Мне дали понять, что в любой момент могут появиться карательные органы и начать обыск помещения. О немецких властях в этом месте говорилось с презрением и почти ненавистью. Я повторил просьбу и добавил:

– Ай ам э дезертир.

Вся публика обернулась на меня. Даже сидевшая в отдалении влюбленная парочка прекратила разговор. Торстэн, заворочавшись на диване, приоткрыл один глаз, и в моем направлении потянулись руки, сжатые в кулак, с большим оттопыренным пальцем вверх.

Перебивая друг друга, панки успокоили меня тем, что на улице не оставят и позвонят человеку по имени Рольф.

– Рольф! Рольф! Рольф!!! – неслось их кудахтанье по «Инфоладену».

Мне льстила такая забота, а им – возможность поддержать человека в пути. Ведь одно из призваний панка – взаимопомощь. Напряжение внутри меня переместилось из области груди к животу и растворилось там, как сахар в чайном стакане.

Рольф появился через час. Угрюмый, кудрявый и, наверное, очень умный. Навскидку ему было уже за тридцатник. Открыв бутылку пива, он смутил меня своим молчанием. Так молчат непризнанные гении, у которых куча нерешенных проблем.

В помещение вошла Дора, покачивая стены подвала. Широкоплечая двухметровая мадам с черными волосами до пояса, она командовала этим заведением. «Коня на скаку остановит, в горящую избу зайдет» – это не про нее. Такие не останавливают коней. Их удел – бегемоты. А в избу Дора не поместилась бы. Проглотив бокал пива, она повернулась ко мне с вопросительным выражением лица. Наконец-то у меня возникла возможность поведать о похождениях, и тогда я начал сбивчивый рассказ. Моего английского не хватало, чтобы передать ощущения, эмоции, рассказать ей о причинах действий и точно описать свой маршрут. Но чем дольше я говорил, тем меньше вопросов она задавала. Она слушала меня взахлеб, опершись подбородком о руку, поставленную на стол. Позже к нам подсел Штефан – незаметный, сутулый, тихий, как Рольф, и по совместительству парень Доры.

Барыга и Торстэн ушли незаметно, не попрощавшись. Они отлично сыграли свою роль, появившись в нужное время и именно там, где ожидалось. «Инфоладен» был пуст, когда мы поднялись из-за стола. Это прекрасно – идти морозной ночью по улице и знать, что сегодня тебя точно ждет теплая кровать. На углу Парижской площади Рольф стал прощаться. Я хотел рыпнуться за ним, но Дора, взяв меня за руку, произнесла:

– Стоп. Комм.

– Ахх. Хорошо.

Контуры зданий расплывались в зимнем тумане, а я больше не видел себя нелепым. Мне нравилась Лотрингерштрассе – Лотрингская улица и квартира, куда мы пришли.

3

Это была трешка с окнами в небольшой внутренний дворик. В длинном коридоре стояли шкафы с книжками и иной всячиной вроде утюга.

Рассматривая плакаты на стенах с изображенной губастой женщиной, я понял, что здесь почитают творчество Нины Хаген – немецкой певицы, известной своими закидонами во всем мире. Нина Хаген – богиня анархизма, феминизма, буддизма, шизофрении и всяких других политических течений и заболеваний. Ее плакаты на стене – добрый знак, говорящий об открытости обитателей квартиры ко всему нетрадиционному.

Дора и Штефан удалились в опочивальню, а я познакомился с новым обитателем моего убежища. Его звали Курт. С крашеными волосами, серьгой в ухе и странным прикусом зубов – такой бывает только у уроженцев Кельна. Курт шабашничал на стройках Германии. Предполагаю, что лет десять назад он принадлежал к молодежной тусовке, аналогичной той, которая меня принимала в «Инфоладене». Но годы делают свое дело, интересы меняются, и протест переходит в желание переехать в Колумбию – об этом Курт тарахтел беспрестанно. В Мюнхене он находился временно и жил в боковой комнате. Его искренне рассмешило мое неумение пользоваться ванной. Ох уж эти крантики. Их надо тянуть наверх и вбок. Я разделся и, сидя в пенной теплой воде, стирал носки, размышляя о чугунной убогости московского трубопровода и странной сантехнике.

Следующим утром вчетвером мы сидели на кухне. Выбрав себе место около отопительной батареи, я копил тепло. Бутерброд уменьшался, приближая минуту прощания. Голуби вызывали жалость во мне. Зимой их не спасает полет, и, переохладившись, они падают с неба. Но, сидя на кухне и рассматривая серых птиц на балконе, увитом плющом, я видел ожившую красивую поздравительную открытку. Сделав последний глоток, поднялся, надел кроссовки, куртку и потянулся к дверной ручке, чтобы уйти.

Нет, это не камень давит на сердце. Это огромный булыжник, поросший мхом и плесенью. Орошенный дождями, грустью и страхом перед неизбежностью. На этом булыжнике чья-то злая рука выбила грубый крест. Их в древности ставили на могилы. Они сводят с ума, превращая людей в бледные привидения, заставляют сожалеть о прожитых днях и сомневаться в себе. Есть силы, способные очищать лучше святой воды, и одна из таких сил – это искренность. Слышите стук? Так падает булыжник с сердца. Его сбила искренность, на которую я рискнул в «Инфоладене».

Дверь уже открыта, одна нога за порогом. В эту секунду я услышал оклик из кухни. Наверное, это самое главное, что я слышал в жизни. Эти несколько слов поменяли краски вокруг меня, формы изменили очертания, и жизнь приобрела совершенно новый смысл. Эти слова гулким эхом звучали во мне, вызывая дрожь победившей надежды. И не хочу их похабить своим корявым английским произношением.

– Эй! Подожди. Останься. Мы решили тебе помочь! Штефан сейчас будет звонить в Толстовский фонд.

Кто-то становится иммигрантом, ступив с трапа самолета в аэропорту Бен Гурион, а кому-то ставит въездной штемпель американский полисмэн. Каждый иммигрант имеет свою точку отсчета. Зимним утром, когда я стоял у дверей и собирался уйти, чтобы окунуться в другие города и автобаны, упала последняя песчинка в таинственных песочных часах. Отрывая руку от дверной ручки, как в киноленте, пущенной в обратном направлении, я неосознанно перевернул эти песочные часы. Отсчет начался снова. Он идет до сих пор уже под новым названием – иммиграция.