Читать книгу Иммигрантский Дневник - Николай Накропин - Страница 7

1

Обычно в армии для неуставного подогрева воды в ночное время использовались два бритвенных лезвия с зажатыми между ними спичками. Устройство скреплялось хэбэшными нитками, и к каждому лезвию вела проволока, другой конец которой втыкался в розетку. Таким устройством можно за считанные минуты вскипятить полтора-два литра воды. Особо продвинутые солдатики использовали подковы от кирзачей. В этом случае процесс происходил значительно интенсивнее – уже через несколько секунд вода начинала бурлить крупными пузырями. Электрические пробки не всегда выдерживали многоамперные перепады силы тока в казарме накануне регулярного ночного чаепития. Тогда виновнику происшествия грозили неприятнейший разговор с офицером и наряд по полковой столовой. Чтобы избежать двадцатичасового марафона по чистке картошки, в Москве я купил удобный кипятильник. Вещь ценная, новая. На улице сугробы. Выбросить жалко. Вдруг пригодится.

Теперь он лежал в небольшой матерчатой сумочке вместе с военным билетом, студенческим билетом, удостоверением механика тропосферной связи и несколькими справками из двадцатой больницы, где я провел чуть более недели во время отпуска из-за аппендицита. С такими сумочками ходят в магазин за молоком. А чемодан остался в подвале Бенни Хилла, своим черным блеском украшая покрытое пылью помещение.

Вагон оказался сидячим. В купе вместо ожидаемых полок стерильные кресла. Стерильные пассажиры. И я в куртке и джинсах с заплаткой. Туалет удивил отсутствием рвотно-железнодорожного запаха, и в шутку подумалось: я бы тут жил. Он выглядел чище, чем кабинет участковой врачихи в нашей поликлинике. От Биттерфельда до Галле всего тридцать минут наслаждения. Делая вид, что задремал, я украдкой разглядывал сидящих по соседству. Купе демонстрировало полное безразличие к моей личности, заспанному виду и начавшей появляться щетине – я не брился уже несколько дней. Гражданская одежда великолепно играла свою роль.

Большой и пустынный вокзал города Галле встретил божественным натюрмортом. Красиво положенные ананасы, апельсины и картошка смотрели на меня из-за пуленепробиваемого стекла одной из витрин, вызывая дикий приступ голода. Впоследствии я узнал, что принял за картошку фрукт киви. Но кто уж поведает об этом в Галле ночью? Творение декоратора, переливающееся тропической радугой, дразнило недоступной близостью. Сейчас я искренне ненавидел проклятого, с любовью украсившего магазин человека за горы сверкающих обертками конфет и судорогой сведенные скулы. Кроме двух божественных бананов, во рту не было маковой росинки с того момента, как я покинул площадь в Биттерфельде. Подобно попу-расстриге, на которого снизошло внезапное решение избавиться от ананасового греха, я выбежал на мороз – лишь бы не видеть этого невыносимого тропического спектакля в закрытом магазине.

Среди бетонных высоток и обрывков газет, валявшихся на улице и шевелящихся на ветру, не было ни розетки, ни воды, чтобы включить драгоценный кипятильник. Поблизости находился автомат для продажи жевательных резинок. Знаете, есть такие кругленькие жвачки, они неаппетитно смотрят на тебя через исцарапанное стекло. Кидаешь денежку, поворачиваешь рычажок и наслаждаешься пластиковым вкусом. Летом покупка таких жвачек отпугивает муравьями, которые заползают внутрь благодаря своим размерам. Зимой мне было в буквальном смысле наплевать на муравьев, стрекоз и прочих богомолов. О, жвачка! Твой мягкий мятный вкус! Твой запах, щекотящий нос! Конечно, ты не сказочная картошка с витрины. Но ты способна остановить стучащие, как заевший капкан, зубы. Врет тот, кто уверяет, что среди грязных голодных бродяг счастливых людей больше, чем среди офисных служащих. Любой отчаявшийся бедолага готов пойти на преступление ради корки хлеба. Мне плохо. И сейчас я тоже готов на все. Готов этот автомат с корнями отодрать от здания и в укромном месте насладиться вкусом разноцветных жвачек.

Мимо прошел стандартный кутающийся в кожанку серо-коричневый субъект.

– Сорри, – окликнул я его в робкой попытке привлечь внимание.

Оглянувшись, он быстро уходит. Может быть, это последняя соломинка низшей пробы в моем голодном изнывании. Я – одинокий прохожий, напоминающий зависимого от героина наркомана, которому не хватает денег на дозу, и укол способен спасти его от пенного рычания и сумасшедшего бреда. Мне нужна доза – мой подвернувшийся случай.

– Цигель-цигель. Ай-лю-лю! – донеслось из вокзального громкоговорителя, прервав мою паническую нирвану.

На часах четыре утра, и в полутемном зале появились люди. Мой голодный взгляд нащупал единственную дверь, начавшую испускать свечение – открылась первая кафешка для железнодорожных рабочих, дворников и прочей оранжевой публики, называемой в произведениях классиков марксизма-ленинизма «рабочим классом». Пятимарочной банкноты, оставшейся от стоимости билета, хватало на две сосиски и кофе. Пристроившись около высокого прилавка рядом с трудягами, я завороженно ел, наслаждаясь вкусом мяса и ароматом горчицы. Возможно, в прекрасном Марселе, в уютном ресторане вам предложат жаркое из акулы по-португальски или блины с семгой. А я после голодной зимней ночи готов молиться на две сосиски. Готов отдать душу за тепло бумажного стаканчика, греющего руки, и ласкающий горло горячий кофе.

В начале девяностых у восточных немцев была популярна броская прическа: спереди и на висках коротко подстриженные, а сзади длинные завитые волосы. Если бы не грубые голоса и не одежда посетителей кафетерия, то при взгляде на такое обилие одинаковых людей могло сложиться ошибочное представление, что в Галле каждый третий житель работает сутенером. Именно так я представлял представителей этой профессии – усики и эта стрижка. Подобный парнишка пил кофе рядом со мной. Тепло в желудке и легкая сытость стимулировали работу мозга. Через несколько минут мы общались, насколько позволяло англо-тарабарское наречие. Ему была близка железнодорожная индустрия. А мне? Ну что же. На ходу я выдумывал новую историю, так как вариант, выдуманный для патруля, – «возвращаюсь в часть», с далеким от армейской действительности человеком не проканывал никаким образом. С этой минуты я стал студентом, направляющимся к своей бабушке в южную Францию – первое, что мне пришло на ум. Похвастав парнишке студенческим билетом и рассказав о несуществующих планах на будущее, в ответ из его рта прозвучало слово «комм» – так он пригласил меня переночевать у него дома.

Когда мы вышли, вокзал уже вкалывал на полную катушку. Щелкало табло, показывающее прибытие и отправление поездов. Группа туристов искала выход в город. Они вели себя скованно, передвигались как-то рывками, загораживая нам проход. Восточная Германия пробуждалась. Как девушка, что ранним утром боится показать себя людям, еще не наложив макияжа и не почистив зубы, так и эта страна, в спешке, роняя в умывальник пудру и тушь для ресниц, начинала свой новый день и новую эпоху. Споткнувшись о багаж туристов и извинившись, мы сутуло потопали к дому Ронни – так звали паренька.

2

Тумбочка в узком коридоре была завалена журналами «Плейбой» и прочей порнографией. От включенного телевизора, приятного полумрака и домашнего запаха мои веки налились многокилограммовым свинцом, и я клевал носом, сидя на диване. Сквозь сон было слышно, как Ронни пытался объяснить мне дорогу на Эрфурт. Это следующий этап маршрута и последний крупный город перед территорией, свободной от присутствия советских войск – пресловутым загнивающим западом. Я почувствовал, как с меня сняли кроссовки, и выключился сном отбойного молотка, ожидающего прихода трезвого прораба.

Мы дрыхли до полудня и попрощались как приятели, которые снова встретятся через несколько часов. Стоя у входа в жилище, мой гостеприимный друг ежился на холоде и дышал на руки теплым паром изо рта. Он был в трусах и футболке. Несмотря на чувство выспанности, я с сильной неохотой покидал теплый домик и квартирку на чердаке.

Над Галле стоял белый туман. Так и хотелось снять невидимые очки и протереть линзы, чтобы краски приобрели свой натуральный цвет, а очертания деревьев и людей стали резкими. Велосипедная дорожка, по которой я спешил, как на свидание, вела вдоль четырехполосного шоссе. «Мерзебург» – стояло на дорожных указателях. Город Мерзости – так откладывалось это название в моей голове из-за промозглой сырости и нарисованного тупым карандашом пейзажа. Включенные фары проезжающих автомобилей и несколько светофоров, встретившихся на пути, подчеркивали унылое зимнее зрелище. Говорят, что это милый городок с замком, собором, рекой и какой-то там историей. Но не для меня. Для меня это белесое, измученное изморозью и льдом наследие Эрика Хоннекера и первый опыт езды автостопом.

– На Эрфурт?

– Йа-йа! Вайсенфельс, – через приоткрытое окно кивают два старикашки.

– Ай эм а стюдент.

– Штайг айн! Захьйоди. Ти рюський?

Дверь хлопает, и тот, который с живенькими глазами, давит на газ. «Опель», глухо зажужжав, режет мир на две части – правую и левую, а еще на внешний дубняк и теплый поток воздуха с легким запахом бензина из обогревателей на передней панели. Ступня водителя упирается в педаль, и по мере разгона я все сильней держусь за спинки передних сидений. Оба старика пытаются шутить, при этом используя свой небогатый словарный запас русского языка. Почти все восточные немцы хотя бы чуть-чуть говорят на «великом и могучем». С удивлением узнаю, что школы в стране носят имена Юрия Гагарина и Маяковского, что здесь пионеры повязывали галстуки синего цвета.

Мгла ушла. Меня высадили в каком-то поле. Над его космической далью слышался автобан. На карте СССР в кабинете географии, а позже в армейской учебке железные дороги казались скелетом страны. Я гордился стуком колес поезда Москва – Владивосток, стройкой БАМ, «Красной Стрелой» и романтикой поездки в Крым. Пройдут часы, дни, даже неделя, и состав, постепенно замедляя свой ход на стрелочных переездах, остановится. Пассажиры увидят банальный железнодорожный тупик, а автобан бесконечен. По серой плазме асфальта вдаль уносятся звезды. Они исчезают за поворотом или холмом, чтобы через некоторое время опять ослепить. Так эритроциты наперегонки несутся по артериям, разнося кислород. Фуры презрительно фыркают, оставляя за бортом тромбы дорожных строек, где таблетка аспирина – знак «конец ремонтных работ» – с новой мощью зажигает мотор. Автобаны – это кровяные сосуды страны.

Колеса машин бьют по пазам между бетонными плитами, очевидно, довоенного дорожного покрытия. Будучи едва не сбитым с ног ветром от очередного зверя, на запредельной скорости выпрыгнувшего из пустоты, пришло грустное осознание факта: как руками ни маши, никто не остановится. Гигантская скорость отнимала надежду на шальную случайность. Распевая во весь голос под оркестр из шинных покрышек, я начал движение в ту сторону, куда катился поток. Часа через полтора быстрой ходьбы по белой полосе, определяющей край автобана, передо мной появилась надпись «Тюрингия». Эрфурт – крупнейший населенный пункт и столица этого региона. Наступил зимний вечер. Боюсь соврать, как долго я еще шел. Мерцающее неоновое свечение и гигантские синие знаки с названиями городов дали понять, что здесь моя дорога перекрещивается с другой, тоже очень большой. Найдя в списке Эрфурт и выбрав верное направление, я сменил пластинку – с кинчевского рока перешел на тягучие распевы, бывшие ходовыми в раннесоветские годы.

Незаметно поля сменились дремучим лесом. Белизна снега быстро растворялась среди деревьев, вплотную подступивших к автобану. Колючая проволока еловых ветвей и смола стволов магически приковывали взгляд. Уже минут сорок не было видно ни единого населенного пункта. Успокаивало, что никакая тварь лесная, никакая кикимора на автобан не выйдет.

Ноги изрядно устали, когда вдалеке опять появились горящие рекламные огни. Дорожные знаки стали встречаться чаще, и по ним я узнал, что приближаюсь к городу, название которого слышал из рассказов сослуживцев – кое-кто из нашей роты был к нам переведен именно отсюда. Здравствуй, колыбель немецкого просвещения. Здравствуй, Веймар. Не довелось мне увидеть твои памятники, улицы, по которым прогуливались Ницше и Гете. Но ты дал передышку на моем многочасовом пешеходном марш-броске вдоль автомагистрали. Здравствуй, бензоколонка, твои яркие буквы и цифры. Тепло твоего магазинчика. И надежда договориться здесь о попутке.

Меня подобрал бизнесмен. Прервав мое «ай эм а стюдент» требовательно нервным движением руки, он предоставил мне возможность в покое осознать, как со стороны выглядит человек, идущий вдоль автобана. Выхваченный светом фар кусок дороги и леса, стоявшего черной стеной с неясным контуром пешехода, смотрелся привлекательнейшей наживкой для полиции. Проверка документов была бы фатальной и автоматически означала конец. Армейский политрук на еженедельной политинформации проповедовал о договоренности, согласно которой власти ФРГ обязывались выдавать беглецов представителям советской военной прокуратуры. Он поучительно тряс перед нами газетой «Красная Звезда», на страницах которой были изображены размытые фотографии измученных лиц выданных дезертиров.

Бизнесмен остановился около стрелки с надписью «Эрфурт». Быстро шагая по делающему плавный полукруг выезду, я наконец-то покинул зону космических скоростей и вышел на обыкновенную дорогу. Указатель отсутствовал. Логика подсказывала, что надо идти в направлении, где небо светлее – в ту сторону ближе людская инфраструктура. Ведь огнями города подсвечиваются низко стоящие облака. О наступившей глубокой ночи «возвещали» неестественная вакуумная темнота и отсутствие какого-либо транспорта. За свежими сугробами по обе стороны угадывалось бескрайнее поле. Мне стало немного жутковато. Потом появился корявый куст. Метров через десять еще один. Они образовывали подобие аллеи. Чем дальше несли меня ноги, тем сильнее росло сомнение в правильности выбранного направления. Очень хотелось бросить сумочку с кипятильником на землю и убежать из места, больше всего напоминавшего декорацию к дешевому фильму ужасов. Последней каплей в решении развернуться стал полумесяц, показавшийся на мгновение между облаками. Это он делал небо светлее. И в его свете передо мной блестело огромное, сделанное из гнутых стальных прутьев полуржавое изображение горного козла со злющими глазами, выделенными красной краской. Животное пристально смотрело на меня, как живое. В эту секунду впервые за все время следования по адской аллее послышался шум автомобиля. Только бы тормознул!

Я вздрогнул от желанного окрика из небольшого грузовичка. Позади – точнее, уже впереди – был Эрфурт. Грузовичок повез меня в центр города.

3

В отличие от Галле, ночная столица Тюрингии выглядела полноценным, по европейским понятиям, городом. Над черепичными крышами возвышалась величественная стена готического собора, подсвеченная мощным прожектором, три башенки с острыми шпилями напоминали Прибалтику. Впрочем, в Прибалтике я никогда не был. Но именно так, в моем представлении, должен выглядеть средневековый Таллин. Единственное сходство с Галле – безупречная опустошенность улиц. Дома на пути следования стояли, как будто согреваясь, тесно прижавшись друг к другу.

Грузовичок-спаситель оставил меня на парковке. Линия огней отражалась в безмолвии, исходящем от входов в закрытые магазины. Хоть бы собака завыла.

Размеры одного из вытянутых зданий навели на мысль, что я около очередного вокзала. Закидывание сетей удачи в кассовых залах и на перронах уже приносило свои плоды. Кроссовки сами понесли меня к большим деревянным дверям. В это время на парковку заехал старенький автомобиль неопределенной марки. Мое внимание привлекло чихание вылезающего оттуда длинноволосого водителя – он имел именно ту самую прическу сутенера, пользующуюся популярностью у местных работяг.

– Вы говорите по-русски?

– Найн.

– Где централ стейшен?

Конечно, я знал, где вокзал, так как он находился перед моим покрытым инеем носом. В детской песенке поется о голубом ручейке и о том, что «дружба начинается с улыбки». В избранных случаях знакомство со страной и ее жителями начинается с нелепых вопросов, о стратегическом смысле которых жертва не должна подозревать. В дальнейшем включение «непонятки» и демонстрация независимости в сочетании с театрально беспомощным выражением лица не раз срабатывали в мою пользу. Нужна лишь сдержанность, чтобы собеседник не пронюхал о замысле.

Наслушавшись немецкого языка за последние дни, я уже интуитивно угадывал значение некоторых фраз и сам пытался вставить подходящее по смыслу словечко. Человек предложил мне выпить с ним кофе. Вскинув спортивную сумку на плечо, он проследовал к зданию вокзала. Я семенил рядом с ним, делая вид, что заинтересованно слушаю.

Внутри находился ресторан. Вокруг просторного зала шел балкон с резными перилами. За столиками сидело несколько человек, бренча вилками – скорее всего, пассажиры в ожидании ночного поезда. Мы подсели к группе людей, цедящих пиво. Находясь навеселе, они наверняка не беседовали о влиянии идей протестантства на народные восстания в Германии. Из клубов сигаретного дыма хрипло вырывалось «шайзе» – слово, не употребляемое в достопочтенном обществе. Делая умные глаза, я внедрялся в компанию.

Пришла девица в свитере и кружевном фартучке работницы общепита.

Сочетание сомнительное. Впрочем, вся компания выглядела довольно гнусно. Меня грыз жуткий аппетит после многочасового перехода – впоследствии выяснилось, что ноги отмерили более шестидесяти километров.

Постеснявшись серьезно напрягать кошельки незнакомых людей, я скромно обозначил чашечку кофе в меню. Официантка взмахнула растрепанным хвостиком, убегая на пару минут, и вернулась с ароматным заказом.

– Хэв ю мани? – волосатый спросил меня о наличии денег.

Укоренившаяся в сознании московская привычка делиться с друзьями в кафешках, тешила уверенностью, что за меня заплатят.

– Нет. Ай хэв нот мани.

Весь день я испытывал холод, вдыхал выхлопной дым на автостраде и смотрел на злого металлического козла. А теперь слышал хриплый хохот сидящих вокруг меня бусурман. Вид их как будто говорил: «Ну что? Допрыгался? Мы о плате за кофе не договаривались». Нервозность ситуации уплотнилась прибежавшей официанткой с блокнотиком и шариковой ручкой в руках. Ее сопровождали трое полицейских. Первым заговорил старший по возрасту.

– Аусвайс?! – геральдический голос гулко прокатился по залу. Бренчание вилок прекратилось.

– Не понимаю.

– Паасспорррт! – это знакомое слово, но с рыкающим тягучим «р» включило мою «дурку» на полную катушку.

– Не понимаю.

Полицейский снял фуражку, почесал примятые волосы и на чистом русском языке произнес:

– Пожалуйста, предъявите документы.

Возникшая ситуация приобрела метафизическую форму. Интеллигентного ответа на вежливо-угрожающее требование блюстителя порядка не находилось. А отвечать требовалось незамедлительно. Сделав лицо еще более заинтересованным и приподняв бровь, я, как заведенный, повторил:

– Не понимаю.

Знаком полицейский предложил подняться и повел к выходу, крепко держа меня за запястье. За нами последовали его коллеги. Бренчание вилок в ресторане возобновилось.

Отделение полиции находилось рядом. Внутреннее убранство, бежевая масляная краска стен и письменный стол напоминали ментовку на станции метро «Курская» в Москве. Плакат на стене, прилепленный изолентой, имел пропагандистско-патриотическое содержание. Двое полицейских – мужчина и женщина – по-крокодильи зубастыми улыбками скалились с него на помещение. Внизу стояла подпись Deutsche Polizei. Они были одеты в зеленые добротно сшитые крепкие униформы и кожаные куртки. Не спеша прогуливающихся в таком виде блюстителей порядка еще десятилетия можно было увидеть на улицах Берлина и Мюнхена.

Поставив руками к стене, меня тщательно обыскали. Затем, вывалив на стол содержимое матерчатой сумочки, занялись просмотром ее уже изрядно потрепанного содержимого. Полицию заинтересовал кипятильник. Никто из них в жизни не держал в руках подобного прибора. Догадавшись о предназначении устройства, пожилой усмехнулся, положил его передо мной и с сарказмом в интонации произнес:

– Это шайзе.

Глядя на спираль кипятильника и на людей, изучающих свидетельство механика тропосферной связи, я молил Деву Марию и Пресвятую Богородицу о прощении прегрешений моих. Бледное привидение серьезного политрука, восседавшего на почетном месте с газетной статьей о дезертирах в «Красной Звезде», скрюченным пальцем грозило из Лютерштадт-Виттенберга. На лбу выступил холодный пот.

– Комм.

Полицейский участок имел два входа: из города и со стороны платформ. Меня вывели через второй.

– Иди, – от этого русского слова я вздрогнул.

– Куда идти?

– В Москву иди. Туда не иди, – полицейский махнул рукой в сторону.

Вручив мне сумочку, он развернулся, оставив меня под начавшимся снегопадом. Несколько секунд я обдумывал произошедшее, покачиваясь из стороны в сторону. Кроме ресторана, идти некуда, поэтому я со всех ног снова бросился к его дверям в надежде увидеть волосатого и его товарищей. Перспектива общения с чужими людьми, сдавшими меня в полицию, улыбалась мне больше, чем вся готика зимнего Эрфурта.

Ресторан пустовал. Скорее всего, пришел поезд и забрал с собой публику, насладившуюся драматическим зрелищем: арестом не заплатившего за кофе лохматого парня. Окинув взглядом балкон, я заметил локоть, выглядывающий из-за того же злополучного столика. Несмотря на нетрезвое состояние, обломок веселой компании, сидевший в одиночестве, сумел меня спросить о случившемся. В ответ с его языка соскользнуло понимающее «идиотэн». Поинтересовавшись, что я хочу пить, заказал кофе, расплатился, и мы вместе пошли к стоянке такси. Делов-то!

4

Философы и некоторые религиозные авторитеты тысячелетиями пишут, что человек счастлив, если живет нынешним днем. Не знаю, испытывал ли я такое чувство, сидя в такси. За спиной был путь, на котором я неоднократно спотыкался, нарывался на неприятности и решал головоломку судьбы. Такси поворачивает, и открывается другая улица, освещенная огнем из квартир. Она как новый сюрприз. Черные тени образуют места, где таятся встречи или события. В каждом пролете между домами, на любой автобусной остановке ждет Его Величество Случай. Мои чувства обострены. Я как пес, идущий по следу. Как канатоходец, с шестом в руках зависший над карнавальной площадью между прошлым и будущим. Внизу шум, бьют барабаны, а меня ведет невидимая рука через бездну. Ступня чувствует натянутый трос. И так шажок за шажком. Мистики счастья в этом нет, но отрешенная концентрация обостряет инстинкт выживания и интуицию. Удача точно ждет тех, кто один на один с самим собой, сегодня, сейчас.

Такси остановилось около пятиэтажки. Спустившееся существо было женского полу. Хозяюшка весила килограмм сто двадцать пять, пахла сладко-соленым запахом пота, и, самое удивительное, она была голая. Видимо, мой спутник являлся настолько доверенным ей лицом, что накинутый халатик считался вещью излишней. Сонно хмыкнув, она убежала наверх, шлепая пятками по ступенькам. Дверь оставалась приоткрытой, и мы поднялись в квартиру. На кухне курил человек в семейных трусах. Физиономия кавалера напомнила мне Дон Кихота, попавшего под ноябрьский дождь – редкие пряди волос и черные усы свисали вниз, подчеркивая хрупкую шею. Такой вид идеально вписывался в бардак. Хозяюшка поцелуем обозначила наличие нежных чувств к Дон Кихоту и, зарывшись под одеяла, вскоре засопела.

Сдвинув громоздившуюся посуду в сторону, мы пытались найти общий язык. Название рок-группы Iron Maiden послужило ключом к международному взаимопониманию. Музыка из двухкассетника заглушила храп, доносившийся из спальни. Наверное, хозяюшке приснился счастливый сон. А ребятки наперебой изгалялись в перечислении всевозможных музыкальных направлений и всеми силами старались показать свою компетентность в обсуждаемом вопросе.

– Сэксон гут?

– Йа! Гут!

Мы чокались чайными чашками, закусывая несвежим бутербродом. Дон Кихот постоянно колдовал над магнитофоном, вынимая из рядом стоящей коробки все новые и новые кассеты. Музыкальная тема обрела пикантный оттенок, когда он с грохотом открыл один из шкафов и достал несколько пистолетов. Очумев от неожиданности и пытаясь скрыть удивление, я выслушал его вопрос, сказанный вкрадчивым голосом наивного ребенка:

– Пистоле гут?

В руках у меня неожиданно оказался увесистый револьвер с длиннющим дулом и барабаном. Такие встречаются в ковбойских фильмах у патентованных обитателей аризонских пустынь. Как правило, с ними грабят паровозы, нагруженные золотом. Имея такую вещь в кобуре, охотятся за легким долларом или защищают невинных. Иногда одновременно.

Револьвер был любимым детищем и гордостью Дон Кихота. Расставив ноги и подергивая костлявыми коленками в такт музыке, он продолжал, как в трансе:

– Сэкс пистольс гут?

– Гут-гут!

– Клэш?

– Йа! Гут!

Как уж тут не согласиться, глядя на розовые пятки, уверенно упирающиеся в линолеум? Убедившись в моих познаниях, Дон Кихот облегченно вздохнул и положил оружие в шкаф на прежнее место. Его радовала появившаяся возможность произвести позитивное впечатление на ночных гостей.

Небо за окном посветлело перед восходом пугливого солнца. Затем короткая акварель снизошла на Эрфурт, напоминая нам о том, что пора ложиться спать. Закаркали вороны, испуганные странной тишиной, возникшей после выключения кассетника. Хозяюшка затихла, больше не издавая ни звука. Желто-черные краски ночного города быстро превращаются в серо-голубую бледную изморозь со ждущими весну осиротевшими ветвями деревьев. Одна за другой зажигаются люстры в домах и по всему миру, на миллионах сковородок жарится яичница. Зимнее утро буднего дня – это время яичницы. Его конец наступает с хлопаньем дверей и обрывками разговоров внизу – люди пошли на работу.

На полу мне постелили тонкий матрац, вручили плед, предоставляя возможность уйти в себя. Штутгарт, Карлсруэ, Страсбург, Лион – это ориентиры в дальнейшем передвижении. Переход через французско-немецкую границу не вызывал озабоченности. Мной владела уверенность, что эти штрихи на карте, обозначающие границы двух государств, совсем не такие, как в Бресте. За нелегальное пересечение тут не станут судить и не сошлют на несколько лет в Алтайский край.

Мы проснулись в шесть часов вечера. По-быстрому хлебнув дымящийся кофеек и одевшись, гурьбой вышли на улицу. Около подъезда наши пути расходились в противоположенные стороны. Им направо, а мне налево. Вчера, сидя в такси, я не следил, куда мы ехали. Теперь передо мной лежала совсем обычная, ничем не примечательная улица. Мороз стал свирепо жечь уши, и мной овладела тоска по любой, пусть самой неказистой, зимней шапочке. Разница между вчерашней ночью и этим вечером состояла только в наличии женщины с детской коляской.

Она не спеша прогуливалась. И я обратился к ней:

– Сорри. До ю спик рашн?

– Чьють-чьють. Совсэм мало.

Все-таки хорошо, что в этой стране многие хоть как-то разговаривали на русском. Советская власть воистину сделала наш язык интернациональным.

– Вы не подскажете дорогу на Штутгарт?

– Пешком?

– Да, пешком.

Женщина заулыбалась и оживилась. Как будто всю жизнь мечтала, что ей будет задан вопрос, звучащий приблизительно так: «А вы не подскажете, как добраться пешком из Тамбова в Псков?» С тем же успехом можно спросить о Париже или о пешей прогулке из Рима в Краков. Энергично размахивая руками, она объясняла:

– Приямо, лево, потом приямо. Понимаэшь?

– Да-да. Конечно, спасибо.

– Потом ходи право и снова лево и приямо-приямо-приямо. Большой дарога. Аутобан. Понимаэшь?

– Сэнкс. Данке, – поблагодарив, я зашагал по направлению «приямо».

Как я ни пытался придерживаться курса, но все-таки очутился в глухом месте. Ко мне пришло жуткое осознание того, что заблудился. Неубранный снег на тротуаре, тянущиеся гаражи и частный сектор со всей очевидностью не были признаками близости к скоростной трассе. Нелепость положения усиливалась тем, что я потерял чувство времени. Тридцать минут, час, четыре часа – я не знал, сколь долго продолжались поиски выхода. Знак с перечеркнутым «Эрфурт» около последнего гаража возвышался финальным крестом. В темную даль, похожую на тундру, уходила дорога явно не национального значения. На такой едва разъедутся два автомобиля. И где-то там, в ночи, мигала одинокая лампочка – наверное, сельская усадьба или хутор.

Около одного из крохотных дачных домиков стояли велосипеды, не покрытые снегом. По тропинке я пошел к двери и позвонил. Открыла пожилая супружеская пара – бородатый мужик и выглядывающая из-за его капитанской спины невысокая дама. Втайне я надеялся, что меня пустят в дом. Синие уши и легкая куртка могли разжалобить циника любой масти. Уподобляясь цыгану и театрально демонстрируя замерзшие руки, я выдавил из себя ангельским голосом вопрос о дороге на Штутгарт.

– Айн момэнт.

Дверь приоткрылась шире, и через минуту мне вручили глянцевый дорожный атлас. Такие используют автоводители. Обычно они лежат в бардачке, рядом со скребком для чистки стекол от снега, инструкцией для машины и прочей мишурой. Ткнув пальцем в точку нашего местонахождения, они промурлыкали на прощанье и захлопнули дверь.

Этот атлас внес ясность во многие мои соображения. Самым поганым из всех стало осознание того, что, поехав в Эрфурт, я сделал более чем стокилометровый крюк. Эрфурт не имел ключевой дорожной развязки, и единственная ярко-оранжевая линия, обозначающая автобан рядом с городом, как будто нарисованная чьей-то неумелой рукой, коряво проходила с востока на запад. Местность к югу зеленым пятном угрожающе выделялась на карте низкой плотностью населенных пунктов. Наверное, заповедник. Железный козел, встреченный мной прошлой ночью, охранял дорогу туда. Самому городу посвящалась одна из страниц. Несмотря на мелкий масштаб и абстрактность точки, куда ткнули пальцем обитатели дачи, я выбрал нужный курс. Совсем скоро перед моим взором предстала бензоколонка.