Читать книгу Иммигрантский Дневник - Николай Накропин - Страница 11

1

Благотворительные организации, как жемчуг, рассыпаны по земле. Говорят, что некая Агнес Гонджа Бояджиу лечила прокаженных. Если в какой-то точке земного шара вспыхивала эпидемия, война, цунами, горел лес или засуха превращалась в смерть, Агнес Гонджа Бояджиу была тут как тут. Она кормила страждущих и давала приют любой казанской сироте. В Индии до сих пор помнят вкус ее пирожков и бубликов. Их количество настолько велико, что улыбчивую старушку в белых одеждах наградили Нобелевской премией мира. Мы, обыватели, знаем ее как блаженную Мать Терезу.

Или, скажем, взять благотворительность службы «Каритас». В Мюнхене расположены три отделения. Приходишь туда – там чаем напоят, по голове погладят и пустят слезу сострадания. Из огромной кучи подержанных шмоток достанут вполне пристойную кожанку, подарят и отпустят со словами «приходите почаще», как будто намекая, что общество оттолкнуло тебя, и теперь ты надолго изгой. Каждый бездомный немецкий алкаш любит «Каритас» за непредвзятое отношение к лохматой бороде и хроническому архиалкоголизму. А если придет гражданин Афганистана и, впадая в задумчивую сентиментальность, случайно обронит тихое «я соскучился по Родине», то ему посодействуют в его скорейшем вылете в Кабул. Он даже оглянуться не успеет, как счастливый и слегка ошарашенный сойдет с трапа самолета в стране падишахов и визирей.

Для бывших подданных Советского Союза, попавших в неприятности за рубежом, создан Толстовский фонд. Когда-то, очень давно, он поддерживал беженцев, спасающихся от сталинского гнева и возмездия Наркомата внутренних дел. После Великой Отечественной войны Запад имел договоренность с Советским Союзом о выдаче так называемых перемещенных лиц. Этот засекреченный договор с союзниками вывел на чистую воду именно Толстовский фонд. Людей перестали высылать. Список спасенных от депортации в СССР исчисляется десятками тысяч. В их числе советские военнопленные, казаки из армии Колчака, власовцы, перебежчики и невозвращенцы.

Однако Сталин умер, президент фонда состарился, а папки с людскими судьбами были сданы в архивы и макулатуру. К моменту моего появления фонд уже давно превратился в странный закрытый клуб. Он существовал непонятно зачем, кичился былой славой и напоминал этакий богемно-пыльный ностальгический монумент великим свершениям прошлого. Ну, а если говорить без пылкости – он как поломанные лыжи на антресолях, которыми не станут больше пользоваться, а выбросить жалко. И пельменями в Толстовском фонде не накормят.

На следующий день после телефонного звонка Штефан привел меня туда. В пеналообразном кабинете сидела вальяжная напомаженная примадонна лет сорока. Стол сгибался под грудой книжек и авторучек. Примадонне не хватало аристократического веера в руках. У такой обязательно должен быть поклонник – нежный юноша с бабочкой и в штиблетах-лодочках. Разговаривала она по-русски. Мой мятежный дух сбавил обороты от ее глубокого грудного голоса.

Это был не вопрос, а мелодичная строфа из оперной арии.

– Садитесь. Ваш друг рассказал мне о вас. Чем могу быть полезна?

Штефан покосился на меня. Хотелось вскочить со стула, встать перед ней на одно колено и, сняв несуществующий цилиндр, протянуть букет гладиолусов.

– Да-да. Я знаю, что у нас беда, – пропела примадонна, закатив зрачки. – А я не знаю, что могу сказать.

Взмахнув рукой, как дирижер, она включила аккомпанемент, нервно барабаня длинными ногтями по столу.

– Покажите документы, принесенные с собой.

Моим главным козырем был военный билет. Я вытащил его из кармана и осторожно вручил собеседнице. Ария ускорилась:

– Ах, какая ерунда. Спасибо вам, что вы пришли. Но адрес дали вам не тот.

Разглядывая мою фотографию в военном билете, она перевернула несколько страниц и, выпрямив спину, покашляла. Теперь в ее голосе звучала строгость подполковника.

– Мне нужно позвонить в американское посольство.

Покрутив телефонный диск, дива говорила на немецком уже без использования музыки. Ее лицо стало серьезным. Однако по окончании телефонного разговора я и Штефан вновь насладились тональностью до мажор для бабочки.

– Для вас назначила я встречу. Вам надо завтра быть вот тут. Американский консулат. Вас в десять вечера в нем ждут.

2

На следующий вечер, уже в наступившей темноте, я шел к американцам. Началась оттепель. Падали капли дождя. Вокруг архитектура и исторические памятники – хрустальные дворцы в свете уличных фонарей. Скоро весна заиграет торжественный марш. Дождь бывает слезами, бывает как из ведра, а бывает дождь, приносящий мечты. Ради них зонт лучше убрать, дать каплям упасть на лицо и отдаться шершавости ветра. Именно за поэзию зимних дождей я начал любить этот город. Тем более что зонта у меня не было.

За стальным частоколом, увешанным видеокамерами, располагалась аквариумоподобная постройка. Ровно в десять часов вечера я нажал на кнопочку рядом с контрольно-пропускным пунктом под изображением белоглавой хищной птицы. Дверь открыл солдат в кепке. Это было мое первое столкновение лицом к лицу с потенциальным противником. В армии меня обучали к борьбе именно с такими экземплярами. Представилась схватка между сержантом Зливко, заместителем командира нашего взвода, экскаваторщика по образованию, и этим человеком.

Конечно, среднестатистическому Зливко было бы нелегко выдержать тяжелые кулаки профессионала. А кирзовый сапог, на первый взгляд, не имел шансов против прыжковых ботинок. Зливко был на голову ниже, в плечах уже, а пропорции не соответствовали стандартам человеческого тела, приведенным на иллюстрациях в медицинской энциклопедии. Но он одержал бы победу. Потому что солдат, открывший мне дверь, улыбался широкой белозубой улыбкой. Я такую в жизни не видел. К тому же он имел черный цвет кожи. Его телодвижения излучали адекватность, вежливость и уважение к стоящему перед ним оборванцу. Аксиома гласит: в битве между улыбкой и экскаватором всегда побеждает экскаватор. Американский солдат не мог похвастать притаившейся волчьей злобой, а Зливко просто распирало от ядовитой интоксикации. Поэтому я уверен, что улыбающийся американец очень быстро погибнет от внезапного удара бревном по голове, нанесенного с ужасающей предательской силой. А не будет бревна, то Зливко клыками загрызет. Сделано это будет с целью спасения Отечества и ради того, чтобы ночью, греясь в ротной сушилке, по-залихватски сказать слушателям: «Не зря я котлованы копал!»

После досмотра моих карманов меня пропустили в здание консулата. По лестнице спустились двое служащих, владеющих русским языком настолько хорошо, что у меня возникло подозрение: не из Прибалтики ли они? По мере разговора официозность перестала пугать, а предложенный кофе окончательно разрядил обстановку. Беседа продолжалась долго, за окном кончился дождь, вышла луна, а напротив меня крутился включенный диктофон.

Невозможно дать отчет о последствиях, когда заполняешь черную пустоту созвездиями слов, сказанных в наивной вере в добро. Ведь всех предавали однажды. Кто бы мог подумать, что через много лет, когда длина дороги за спиной сжирала последние силы, то свет той серебряной луны вновь осветил небо и улицы, а мой собственный голос с состарившейся пленки из диктофона расставил все по нужным местам.

Посещение консульства завершилось листком бумаги с адресом:

– Вас будут там ожидать.

– Где «там»?

– Идите и увидите. Там занимаются именно такими людьми, как вы.

Единственным документом, удостоверяющим личность, служил военный билет. Исключительно важной была срочная легализация подвешенного положения.

Долгосрочное пребывание без удовлетворительных папирусов на территории Германии не рекомендуется смертным. Дыхательная анатомия немецкого полицейского устроена таким образом, что он чует нелегала, как кот валерьянку. Поймав несчастного, полицейский бесстрастен. Он выполняет свой долг перед страной и Конституцией. Его отличает исключительная мотивированность при раскрытии всевозможных преступлений, и случай в Эрфурте, когда мне довелось быть отпущенным на все четыре стороны из цепких коготков, мог не повториться.

Поэтому я направился в место, где интересовались «именно такими людьми как» беглые солдаты. Азербайджанец, предоставивший возможность переночевать в фиате, упоминал про Гизинг. Мой путь вел к казармам МэкГроу – огромным зданиям песочного цвета, удачно гармонирующих с железобетонной стеной Штадельхаймской тюрьмы, расположенной на той же улице. Почти напротив тюремного входа стоит жилой дом – отдаленное подобие хрущевки элитного типа. Такие строят как социальное жилье для бездельников и многодетных разведенок. Мне нужно в первый подъезд. Пробежав глазами по списку фамилий около звонков, я выбрал указанную в записке.

– Спасибо, что пришли. Меня зовут Ара, – человек здоровался с таким же прибалтийским выговором, как люди в консульстве. – Мы вас уже ждем.

– Неужели вам сообщили?

– Да. Ну садитесь, рассказывайте.

На стене висела политическая карта Советского Союза. Похожая карта имеется в кабинете истории любой школы, только вот на этой все надписи английские. Квартира служила офисом, а единственным клиентом молчаливого персонала был я.

Покидая помещение, моя рука сжимала сложенный лист бумаги с прикрепленной к нему фотографией – первая немецкая ксива. Зайдя в итальянский ресторан и отобедав пиццей на выданные Арой пятьдесят марок, я, довольный, отправился на Лотрингскую улицу. Солнце светило изо всех сил, и, прячась в тени тюремной стены, думалось: «Ухх. Пронесло!» Пицца была жутко соленая из-за крохотных селедок. С тех пор я очень люблю итальянскую кухню и практически всегда заказываю пиццу под названием «Наполи» – так называлась та, которую попробовал в крохотной пиццерии с видом на забор Штадельхайма.

А вечером, если на сцене Rostok Vampires, то трансильванский лес становится ближе. Рок-н-ролл для детей чердаков и подвалов мочил по ушам и душам с мощью кувалды. Под рев гитары корчились панки. Для них этот клуб не место послушать и станцевать, а молитва языческим богам, пьющим кровь из черепов своих врагов. В черном зале бьют молнии, идет белый дым. После выступления мы сидели в закулисье, музыканты пили пиво, а я смотрел на счастливое лицо Доры – она организатор концерта. Читая надписи на пивных бутылках, я начал учить немецкий. Независимо от того, как ко мне обращались, смотрел на заморскую этикетку и читал произвольную фразу. Народ смеялся, и меня хлопали по плечу. Хотелось, чтобы пьяный праздник длился вечно. Но наступило похмелье.

3

Ровно пятьсот метров от выхода метро «Унтерсбергштрассе» до Федерального ведомства по признанию иностранных беженцев. Многочисленные человеческие табуны прошли за несколько лет по небольшой тенистой аллее к семиэтажной коробке из серого камня. Мимо детских велосипедов, стоящих рядами машин и небольшого магазинчика, торгующего спиртным. Чем ближе к ведомству, тем больше полиэтиленовых пакетов, пустых бутылок и смятых пачек сигарет. На подходе пожухлая трава и асфальт покрыты пестрым ковром из мусора. Из окон здания свисали мокрые полотенца и стираные джинсы – вид типичный для Румынии, но уж никак не для Мюнхена. Около стеклянного входа галдела чернокожая толпа. Нелегально приплывшие на плотах, лодках, дошедшие пешком из Зимбабве, Анголы, Нигерии рядом с небольшим киоском сразу за дверью превращались в жителей Европы. Волшебником был молодой и очень раздраженный полицейский, записывающий имя прибывшего в тетрадку.

Предъявив ксиву, выданную американцами, волшебник сверил фотографию с моим лицом и пропустил через пуленепробиваемые стеклянные двери. Первое, что я услышал, – это собачий лай. Немецкая полиция сдерживала напор толпы, а лай издавала оскаленная овчарка, рвущаяся с поводка. Иммигранты всех цветов и размеров штурмовали Германию. Обилие племенных африканских одеяний и дикий ор напоминали народное восстание в Лусаке. Смысл первого наплыва заключался в том, чтобы взять талончик в очередь на так называемое «интервью», где прибывшую публику опрашивали о гонениях и политических преследованиях на родине.

Федеральное ведомство по признанию иностранных беженцев было величественным храмом вранья и фантасмагории. О чем врали африканцы, поведать не могу. А вот двое моих знакомых по кличкам Дюдя и Леша-парикмахер врали о спрятанных ими костях царя Николая Второго. Стирая пот со лба, немецкий бюрократ не успевал записывать их долгий жалобный рассказ о том, как любимая бабушка предоставила погреб в Ялте для хранения останков государя-императора. Из-за подлого предательства тайна костей раскрылась. Дюдя и Леша подверглись гонениям, угрозам и репрессиям. Поэтому им пришлось спешно бросить любимый город на Черном море. Появившийся позже Иеромонах – так все звали человека, который по роду занятий на самом деле являлся иеромонахом и страшно бухал – привез доказательства спасения костей и соответствующего уголовного преследования. Он купил необходимые справки в ялтинской прокуратуре, состряпав этим свое право на вечную жизнь в ФРГ, и заодно помог товарищам. Через несколько лет они получили «синие паспорта» признанных беженцев, делающие обладателей полноценными жителями страны. При этом ребятишкам надо было только сказать, что они гомосексуалисты, и после прохождения специальных психологических тестов им позволили бы свершать пожизненные возлияния в мюнхенских кабаках без сложной суеты вокруг костей.

Вырвав талончик с заветным номером, придерживаясь фарватера, ноги повели меня к очереди, вьющейся через несколько этажей. Здесь народ был более обмякший. Зоркие глаза полицейских следили за порядком. Тех, кто не выдохся и пытался затеять разборку, полиция бесцеремонно дубасила. Тогда я понял, почему многие из них носили черные перчатки с обрезанными пальцами – это чтобы не болел кулак после ударов в челюсть, а заодно и подобие кастета.

Прогуливаясь по мирному городу, сложно представить подобное, но с беженцами особо не церемонились, уподобляя их блеющим овцам. Даже полицейская одежда была здесь другая – берет и армейские штаны вместо фуражки и форменных брюк. Через несколько часов уже около дверей, где происходило интервью, напряженная очередь опять напирала с силой тяжелоатлета.

– Энималс!!! Энималс!!! – орала полиция, создав стену из собственных тел, чтобы не допустить отчаянный прорыв в таинство человеческого вранья.

Слово «азюль» – убежище… носило двоякий смысл на Унтерсбергштрассе. Двери в азюль – это двери в иммигрантский бардак. А азюль – клеймо, отмыть которое исключительно сложно. Наконец-то пришло мое время, и меня впустили в совершенно пустой полутемный коридор с дверями по обе стороны. Крики снаружи стихли.

За спиной заглохли неистовствующие африканцы, сходящие с ума румыны, граждане Балкан и прочие нежелательные элементы. Тонкий лучик света, оставленный щелью между косяком и одной из дверей, помог сориентироваться и выбрать нужную бюрократическую контору. Напротив сидел толстяк с багровой физиономией и женщина, напоминающая Надежду Константиновну Крупскую в добрачный период.

– Здравствуйте, я переводчица, – женщина указала мне на стул и отвернулась к компьютеру.

Шокированный тишиной после кипящей толпы, растерянно улыбаясь, я уселся напротив этой парочки. Толстяк выглядел помятым после многочисленных интервью с людьми из горячих и холодных точек планеты. С отрешенным видом он хрустнул стопкой формуляров, выложив их на стол, и знаком предложил переводчице начинать процедуру.

Записали мои личные данные. Переглянувшись, чиновники поставили прочерк в графе «гражданство», так как СССР кривлялся в заключительной фазе клоунады, затрудняя определение статуса. При каждом ответе толстяк морщился, как будто его пытали иголкой недоверия. Переводчица тоже подозрительно косилась, но исправно занималась работой, спрашивая меня по-русски, и тарабанила по клавиатуре, фиксируя сказанное.

– Какого числа вы пересекли границу Германии?

Я не помнил этого. В голове смешались даты и люди. Хотелось, чтобы все закончилось сейчас же. Встать со стула, пожать плечами, покинуть противный лабиринт на Унтерсбергштрассе и начать новую жизнь. Хотелось на рок-концерт, в университет, домой. Куда угодно, но лишь бы подальше отсюда.

– Пару недель назад.

– Через какие страны вы прибыли на территорию страны?

– Польша.

– Вы уверены в этом?

– Да.

– Расскажите нам о причинах вашего приезда.

Поправляя очки и слюняво перелистывая страницу формуляра, толстяк замученно посмотрел сквозь меня на плывущие за окном облака. Выслушав за сегодняшний день тонны вранья из уст людей, прибывающих густым потоком, он с каждым моим словом принимал все более погребальный вид. Тикают часы на стене, стучат пальцы переводчицы по клавишам – и так каждый день. Монотонно и скучно зевая, государственные головоногие подготавливают почву для скорейшей высылки подопечных. Система азюля устроена как мельница, перемалывающая рассказанные истории. Вращается жернов, и по краям сыплется мука – сотни тысяч людей, приехавших попытать счастье, в итоге получают письмо с требованием покинуть страну. Остаться в игре трудно, почти всегда невозможно. Ну, а мне врать нечего, и я рассказал историю, случившуюся в Москве и ставшую причиной побега. Ее размер не превышает печатной страницы, а в сокращенной форме все помещается в один абзац.

Будучи в отпуске, я попал в больницу – мне вырезали аппендицит. Но не медики продлевают отпуск солдату на время болезни. Такое дело доверено некоему майору Харитонову, заседающему в военной поликлинике на станции метро «Авиамоторная». Майор прочитает, поймет, простит и заверит – или нет, в зависимости от настроения супруги и погодных условий. Погода стояла пасмурная, супруга недовольная, и поэтому, несмотря на честно вырезанный аппендицит и возникшее осложнение после операции, Харитонов стойко не реагировал на мои многочисленные мольбы. После очередного приезда в военную поликлинику он вырвал из моих рук заключение врача и выданные в двадцатой больнице справки. Спрятав их в столе, зловеще произнес: «Рядовой, ты будешь сидеть!» После жалобы на майора в Комендатуру и Министерство обороны уже несколько военных организаций обвиняли меня в преступлении, которого я не совершал. Посыпались угрозы судом. Невозвращение из отпуска каралось в армии долгими годами дисциплинарного батальона. Про остров Сахалин и солдат в тяжелых ботинках, десятками часов монотонно марширующих на плацу, ходили печальные слухи. При любом раскладе майор оставался в шоколаде, а о подобном мне даже в «Московском комсомольце» читать не доводилось.

– Вас избивали в армии?

Ответить мешала гордость. В глазах переводчицы заблестело нездоровое любопытство, а толстяк переместил взгляд с облачного неба на стоявший у стены книжный шкаф с пузатыми папками. Решив быть честным до конца, я медленно выдавил из себя:

– Да, бывало.

Поставив резвую галочку в формуляре, они назвали номер следующего кабинета, куда мне предстояло идти, и попрощались.

В вестибюле оргия продолжалась. Пришлось протискиваться сквозь толпу. Работая локтями и наваливаясь тяжестью тела на возмущенный интернационал, я прорвался к лестнице. На втором этаже располагалось подобие кассы в кинотеатр. Душераздирающая африканская ругань и злые окрики полицейских сменились на гортанный шепот. В «кассе» решали, в какой регион Баварии отправить беженца. Несколько минут седовласый дедушка за стеклом клацал вставными зубами, потом доставал географическую карту и показывал город, где клиент обязан поселиться на время решения его участи во всевозможных инстанциях. Меня распределили в Розенхайм – небольшой городок в альпийском предгорье по дороге на Зальцбург.

4

– Эй, парень! Русский, что ли?

Я оборачиваюсь, и передо мной стоят двое – судя по виду, отец и его великовозрастный сынуля.

– Ага. Привет. А вы откуда?

– А мы киевские. Пошли к нам.

Унтерсбергштрассе – это не только место решения организационных вопросов, но и общежитие. Освещенные неоновыми трубками, в коридорах бегали голозадые дети, не отбрасывающие теней. Пахло апельсиновой кожурой и прелым запахом стираной одежды. Миниатюрный Вавилон никогда не спал, являясь одновременно сомалийской деревней, цыганским табором и югославским микрорайоном. На крепких дверях служебных помещений висели массивные замки, а странно выглядящие многочисленные пустые бутылки в уборной напоминали о дефиците туалетной бумаги в странах третьего мира. Полиция регулярно устраивала облавы, так как общежитие служило местом активной торговой деятельности наркодилеров и магазинных воров.

Всего две комнаты были отданы бывшим советским гражданам. Встреченные мной украинцы делили быт с Юрием Васильевичем – высоким белобородым стариком и замечательным русским поэтом. На верхней койке спал человек, впоследствии получивший прозвище Баба-Петя за свой депрессивный возраст и голубые наклонности. По соседству проживали шестеро парней из Петропавловска-Камчатского.

– Тут всем отказ лупят, – перебивали друг дружку киевляне. – Тебе тоже влупят. Увидишь!

– А че дальше тогда?

– До отказа года два ждать. Получим – в Голландию рванем. Там тоже азюль.

– А потом?

– Потом во Францию. Азюль везде есть.

Парни из Петропавловска разговаривали меньше. Суровая камчатская действительность сподвигла их на отчаянный поступок. Начитавшись в перестроечных газетах статей о том, что железный занавес открыт, они сделали мудрый вывод: границы больше нет! Выпив самогонки и закусив малосольным огурчиком, начали движение в сторону западных окраин нашей необъятной державы. На нескольких дальнобойных видах транспорта им удалось достигнуть неглубокой реки, отделяющей Союз от Польши. Вновь выпив, закусив, скинув одежду и перекрестившись, они гурьбой вплавь начали переправу. Находившийся рядом пограничный патруль исполнил долг перед родиной, открыв ураганный пулеметный огонь по мгновенно протрезвевшим камчадалам. Парни вбегали в чужестранный лес на глазах у ошарашенных поляков, пригибаясь под пулями и проклиная газету, перестройку, гласность и кроя матершиной друг друга.

Меланхоличная колония соотечественников существовала обособленно от нестихающей бури в унтерсбергском крысятнике. Баба-Петя, украинцы и алкаши-камчадалы заслушивались стихами Юрия Васильевича. Стоя у тумбочки и держа черновик в руках, он декламировал голосом кардинала. Его строки о воскресных благовестах напоминали, что Крестный путь не окончен, о гибели врагов, пронзенных шпагой, и много еще чего такого интересного, что заставляло затихнуть. Лишь всхлипывание прослезившейся Бабы-Пети и далекие гортанные звуки чернокожих пастухов за дверью нарушали святую тишину.

К счастью, проживание у Доры и Штефана избавляло меня от ночлега по соседству с обаятельным обществом пожирателей фиников и мамалыги.

Поздней ночью, греясь на уютной кухне, я учил немецкий. Будущее непосредственно связано со знанием языка в новой стране. Каждые вызубренные слово, фраза, речевой оборот придают уверенности, а в итоге из спины вырастают крылья. Иммигранты в Германии, однажды, если услышите от незнакомого немца что-то наподобие «Вы там, в Австрии… все немного больны на голову» – тогда хватит. Захлопнув учебник и улыбнувшись, ощутите полноценность чайки над морскими волнами!