Читать книгу Небесный лыжник - Нина Савушкина - Страница 17

Природу, выходящую из комы,

тревожат проявления весны.

Просторны небеса, но незнакомы.

Сосуды рек становятся тесны,

взрываясь под напором новой крови.

И морщат травы пепельные брови.

Где снежный холм отсвечивал плешиной

в родимых пятнах бурого песка,

горошек закудрявился мышиный.

Так жизнь, как смерть, ползёт исподтишка.

Так пруд, как глаз искусственный и карий,

блестит во мшистом вытертом футляре.

И вот из непонятного раствора

воды и почвы, воздуха и тьмы

опять реанимируется флора

для нас непостижимая. Ведь мы

уверены, что раз перегорим и

уже ни в ком не будем повторимы.

А посему не ждём, чтоб нам вернули

всех тех, кого, однажды потеряв,

не обретём ни в марте, ни в июле,

пусть мир без них – непрочен и дыряв —

трещит, как марля. В старом перегное

существованье вызреет иное.

Недавно город был продут

таким нездешним ураганом,

что где-то в недрах наших тел

кровь опрокинулась, застыв,

как будто рухнувший редут

вдруг обнажил лицо врага нам,

враг приближался и свистел

непредсказуемый мотив.

Нёс ветер музыку, дробя

её по каменным изгибам.

Мазуркою сменялся марш,

вой волка – блеяньем козла.

И переросшая себя

вода в каналах встала дыбом

и, как из мясорубки фарш,

через решётки поползла.

Река стремилась расколоть

свои гранитные границы

и, запрокинувшись как мост,

на нас обрушиться с небес.

Её раздавшаяся плоть

мечтала с небом породниться —

так, чтоб песок колючих звёзд

в ней растворился и исчез.

А нам казалось, что с Луны

за нитку дёргает приливы

хозяин ветра и судьбы —

неуловимый кукловод.

Он нам глагол «обречены»

переменил на слово «живы»,

переиграл, как будто бы

мы недостойны этих вод.

Река ушла, прополоскав

пустые коридоры улиц,

лишь кое-где на мостовой

цветут ажурные плевки.

И город, словно батискаф,

всплывает медленно, сутулясь,

сверяя пульс неверный свой

с сердцебиением реки.

Когда замрёт на дне Летейского проспекта

гремучая волна,

на каменный балкон выходит бледный Некто

под нимбом цвета льна.

Он издали похож на Кая-аутиста —

ему не надо Герд.

Он небожитель, но лицо его землисто.

Лицо его – конверт.

Оно почти мертво, поскольку рот запаян

застывшим сургучом.

Он – ледяных словес единственный хозяин —

на вечность обречён.

Мы ждём, когда слетят фонемные фантомы

из уст его – на наст.

Из снежной шелухи, что подберём потом мы,

фанатик воссоздаст

снежинок чертежи, конструкции фигурок,

глаголы изо льда,

пока не упадёт, как брошенный окурок,

Полярная звезда.

И местный неофит, стремясь к светилу ближе,

решит: «Постиг, достал».

Но в потном кулачке растает мутной жижей

блистательный кристалл.

Март. Авитаминоз.

Снег, растоптанный в прах.

Перхоть пыльных мимоз.

Вспышки солнца и слёз

в непривычных глазах.

Как фарфор костяной,

беззащитны виски.

Каждый звук за стеной

вызывает весной

дребезжанье тоски.

В этом гуле – разрыв

кристаллических льдов,

запредельный мотив —

если ты ещё жив,

то к нему не готов.

Значит, смог доползти

до весны сквозь январь,

чтоб глядеть, как блестит

в складках кариатид

прошлогодняя гарь.

А судьба, что предрёк

для себя наперёд, —

лишь прозрачный намёк —

пустоты пузырёк,

запечатанный в лёд.

Невоплотившееся лето,

засыпанное снегом в мае, —

так композицию балета

внезапно режиссёр ломает.

Зачем встречаются стихии

и происходит сдвиг в сезонах?

Ветра холодные, сухие

шуруют в листьях потрясённых.

Иные слышатся мотивы,

где флейта тянется к гобою.

Вы так же, как природа, лживы,

вам надоело быть собою.

Вы бредите, изнемогая

в пелёнках выцветших иллюзий,

что где-то есть душа другая,

она затопит, словно в шлюзе,

пустоты жизни и сквозь холод

вас напоит, как вы хотели,

чтоб таял разум, перемолот,

как льдинка в огненном коктейле.

Две темноты, желая слиться,

плывут, как шёпот, к изголовью.

Неузнаваемые лица

обезображены любовью.

И луч Луны глядит, пришпилив

вас рядышком в один гербарий,

как будто бабочку, чьих крыльев

размах возможен только в паре.

Так проще долететь до рая

и не заметить при полёте

тот миг, когда душа вторая

затянет вашу и проглотит.

Вы сморщитесь и ускользнёте,

в чужой судьбе себя сжимая,

как пузырьки воды в болоте,

как снег посередине мая.

На чужой стороне

вспомни сказку про Город лжецов.

Купол храма здесь не

позолочен, а серо-свинцов.

Всякий встречный соврёт.

Извергает не правду, а прах

искорёженный рот,

словно кратер в заросших горах.

А когда побредёшь

наугад к перекрёстку границ,

будет путь твой похож

на прощальную вспышку, на блиц.

Там река – это шрам,

что незримым клинком нанесли,

распоров пополам

заскорузлую кожу земли…

Под мостом, в глубине

наблюдая миграцию крыс,

не трясись, – это не

Апокалипсис, просто – эскиз.

Мириады хвостов

По теченью к запруде скользят.

На восход, на восток

иль на запад плывут – на закат?

Куст навис, бородат,

растрепав паутинки ветлы,

над потоком ондатр

в шерстяном шелестении мглы.

Тектонический гуд

возникает, напасти суля.

Вот и крысы бегут

прочь из города – не с корабля…

И пронзает насквозь

то ли грусть, то ли боли фантом,

как ондатровый хвост,

исчезающий там – под мостом.

На закате в окрестных лесах не гуляй,

не ныряй в неположенном месте.

Здесь река воровата, – сорвёт невзначай

и утянет серебряный крестик.

Померещится вдруг, что погибель сладка

в ржаво-илистой ванне-нирване,

над которой безмолвно парят облака —

невесомые, словно дыханье.

Ты вослед за лучом, по теченью, ничей

поплывёшь, уносимый стремниной,

к берегам, где в сиянии сосен-свечей

холм пылает, как торт именинный.

Здесь разлит стеариновый свет сентября,

словно рислинг в незримых бокалах,

и ползёт вдоль просёлка сквозняк, теребя

занавески в домах обветшалых.

Здесь внезапно поймёшь, робко переступив,

переплыв заповедные грани:

жизнь и смерть – это просто прилив и отлив

в нескончаемом чередованье.

Ты засыпал зимою заворожённым

с той, чьи уста искрились вьюжным крюшоном,

сочно сверкали, как виньетки в Версале,

чьи лобызанья в кожу твою вмерзали.

Ты был обкормлен липким снежным попкорном,

Намертво упоён вином иллюзорным.

Поторопись – до разрыва, до разлива ручья

сбрось снежинки брезгливо, словно перхоть с плеча.

Ты поклонялся холмикам белым, млечным,

одолеваем вечным желанием – лечь на

мягкое нечто, вроде перины или трясины,

не замечал сосулек оскал крысиный,

не понимал пока, что финал фатален,

скоро повеет падалью из проталин.

Это в спазмах больного ума, миазмах гнилых зубов

умирает зима, надоевшая, словно любовь.

Храм твой нерукотворный лежит в руинах,

словно сугроб в крестах следов воробьиных.

Где поутру в любом проёме оконном

образ зимы сиял подобно иконам,

тает лицо, что было неповторимо,

стёкла марает потёками слёз и грима.

Скоро снаружи сад загремит листвой.

Окна открой, обживай новый рай – он твой!

Скоро – апрель, но ты не спешишь уйти.

Скомканный снег в низине зажат в горсти

желтой травы – платком в кулаке больного.

Что ж ты среди весны упрямо застрял —

тянешь к себе изодранный материал

жизни, как будто надеясь вернуться снова.

Сложно постичь, зачем тебе эта ложь.

Вышел из пустоты и уйдешь в неё ж.

Но не сгниёшь, а лишь переменишь имя.

Облик обрушится – вычурный, как каскад.

Волосы упадут с каменного виска

талыми струями – некогда ледяными.

Так уплывай же, речь свою воплотив

в пенье воды, поскольку время – мотив.

Ты отыграл его, совершил обряд, но

солнечный луч, как ретушёр, придаст

яркость былым чертам, и сквозь бледный наст,

словно сквозь кожу, вылезут неопрятно

пятна песка, щетина осенних трав.

Поздний февраль, ты хочешь, судьбу поправ,

вспять побежать и смерть обмануть. Едва ли!

Время сломалось, ты из него изъят.

Ржавые листья в юной траве звенят,

словно часов разрозненные детали.

Твой сад – цветной лоскут,

пришпиленный к бетону.

Гамак плывёт, как спрут,

качаясь монотонно,

сквозь моросящий дождь,

весь в чешуе черёмух.