Читать книгу Побег. Роман в шести частях - Олег Давыдов - Страница 12

По дороге домой я попал под краткий слепой дождь, который немного привел меня в чувство. Редкие капли размером с пятак парили в лучах предвечернего солнца и шлепали звучно о пыльный асфальт. Каждую в полете можно было рассмотреть, каждая была наполнена солнцем, и желтый блеск этих капель ослепил мне глаза. Мягкие теплые эти капли щекотали мне нос, сползая, как слезы. Этот дождь, это солнце, и радуга после тьмы подземелья были так ласковы, так прекрасны, так радовали.

Однако плечо и ухо ужасно саднило, и меня потянуло заскочить в бар на Сретенке напротив моего дома, чтобы чуть-чуть подкрепиться. Не меня, а Сержа потянуло, ибо сам я не люблю баров.

Первое, что я там увидал, была странная парочка: расслабленный малый, сидящий за столиком с привлекательной – просто шикарной сегодня, вдруг, – Томочкой Лядской. Расслабленный трясся, поднося стакан ко рту, а Тома (забыл вам сказать – она ведь акушерка по профессии) трогательно ухаживала за ним, была просто воплощением заботливости. По природе она «душечка», но если раньше это меня раздражало, то теперь, напротив, умилило и растрогало.

Я подсел к их столику как раз в тот момент, когда Томочка предлагала калеке куда-то идти.

– Напрасно уходите – здесь так уютно, – сказал я (ужасаясь тому, что несет этот Серж).

Томочка удивленно обернулась ко мне, я же подумал, переводя взгляд с нее на калеку (который, увидев меня, вдруг весь заходил ходуном), – подумал: что же может их связывать? Искренне жаль паралитика – не дай бог оказаться в таком положении… Еще хорошо, что я стал гренадером, а если б вот этим? – кошмар.

– Меня зовут Серж, – сказал молодой человек.

– Тезки!

– Ыыыб… – завыл он, отчаянно дергаясь, – ыыы… ты рад… какой ты…

– Я вас не совсем понимаю, – ответствовал я и, обратившись к Томочке, задал вопрос:

– А вас как зовут?

– Серж, ты что? В своем ты уме? – вскричала она ошалело, – что за шутки? Я тебя жду битый час!

Этот Серж со всеми знаком!

– Какие шутки, Томочка?

– Ну скажи, для чего ты подсунул мне этого?

Уже в тот момент, когда Серж (паралитик) так взволновался, увидев меня, в меня закралось подозренье, что дело идет об обменах, но теперь, когда сказано слово «подсунул», сомнения быть не могло – я понял, что в расслабленном сейчас сидит Серж (хозяин того тела, в котором щеголяю я…). Батюшки! – да здесь никак тройной обмен? А кто тогда во мне?

– Вам удобно? – спросил я у тезки.

– Скотина! – был краткий ответ. Еще бы, читатель, – над бедняком издевалось его собственное, такое ему теперь недоступное тело.

– Но уверяю, я здесь ни при чем. – И, обращаясь к Томочке Лядской, добавил: – Зачем ты говоришь, что я его подсунул?

– Ну как же, – зашептала она, очевидно еще ничего не понимая, – утром я просыпаюсь, а вместо тебя – этот вот, и говорит, что он – ты. Я уж было поверила… Ах. Серж, уведи меня… …Но в каком ты виде?.. Что с тобой? Господи, ухо совсем оторвали… Говорила я…

– Подожди, Томик, – потом! Сейчас я все выясню.

Томочка вышла, и я попытался втолковать несчастному Сержу, что и сам я такой же несчастный, но он только трясся в ответ. Плюнув, я вышел. В глазах калеки стояли слезы.

Совершенно безразличная мне Томочка оказалась очень по нраву Сержу. Я толком не знал, каковы их действительные взаимоотношения, но по некоторым симптомам, которые я почувствовал Сержевым телом, а также по недвусмысленному поведению Лядской, можно было уже заключить, что это сношения, и – недавние. Томочка льнула ко мне, причитала, кудахтала над моими свежими ранами, а я любовался ее некрасивым лицом, находя его чудным, прекрасным, ни с чем не сравнимым. Я, конечно, вполне понимал причины такой столь внезапно вдруг вспыхнувшей страсти, – понимал и в глубинах души посмеивался над собой; но, тем не менее, – ничего не мог сделать, был бессилен бороться с тягой тела несчастного Сержа, оставшегося теперь в одиночестве (в баре и в теле калеки), – был бессилен бороться со страстным желанием остаться с Тамарой наедине, – остаться, дабы насладить это тоже по-своему несчастное, себя (своего хозяина) потерявшее, тело тем, чего оно так исступленно алкало – Лядскими прелестями.

И я наговорил ей, что у меня есть приятель, который уехал, оставив мне ключ от квартиры, и что эта квартира (моя собственная квартира, читатель) находится вон в том доме через дорогу, и мы могли бы сейчас зайти туда отдохнуть и привести себя в порядок.

Томочка согласилась. Она с благоговением смотрела на следы моей борьбы, она хотела знать, что со мной произошло, но на все вопросы я отвечал многозначительными умолчаниями. Как только за нами захлопнулась дверь, я с ревом набросился на свою безуспешно пытающуюся перевязать мои раны пассию – Томочку Лядскую, пожалуй, несколько удивленную столь диким порывом и буйным приливом страстей.

– Ты очень сегодня странный, – пролепетала она.

– Я сегодня просто не в себе!

Кровь тела Сержа и вправду клокотала и билась, как пятьсот Ниагарских водопадов.

Нежданно открылось забавное свойство сексуальной организации Томочки Лядской. В какой-то момент она (я даже застыл на мгновенье), – она, вдруг, разинула рот и стала вещать заплетающимся языком Валаамовой ослицы:

– Какой может быть пол, если собаку назвать Заратустра? – нет, подожди – еще не останавливайся, повыше, Коленька… Так! Хорошо, милый, так – только не останавливайся. Я княжна Марья – узнаешь меня? – ты сам же сказал, что княжна Марья никогда не видела своего… я не вижу лица – ну, скажи что-нибудь своей Саре.

– Молчи, – сказал я.

Вот дурацкая манера – разговаривать на бегах! Разве жокей говорит с лошадью на скаку? Может и говорит, но лошадь-то должна молчать, иначе собьется дыхание, и она не сможет добежать до финиша. И что говорит! – «Коленька»…

Но Томочку было не остановить: все перепутав, вообразив себя любовницей Сидорова, в сердцах излагала она ему то, что думает обо мне. Не Серже! И это было весьма интересно:

– …приставал к твоей Саре – каково самомнение! – вот так, так!.. – он думает, что я его не понимаю, не вижу насквозь его выкрутас! – я все видела, все…

– Что, Томик?

– А то, что он плохой актер: нацепил себе маску дешевого благородства и думает, что мы его обожать за это будем, а у него, что ни шаг, то увертка – ой! – пустой, бесчувственный… – как хорошо! – ему бы все только в игрушки играть…

Томочка разошлась не на шутку: казалось, она позабыла о нашем занятии и – казалось еще – что она почему-то растет под моими руками.

– Иезуит, – продолжала она, – он никому не приносит никакой пользы – не останавливайся! – он… готов от любого дела отделаться дешевым каламбуром, и многим это нравится! Многим, очень многим нравится быть обманутым, обмороченным. Он просто измывается надо всем – над самым святым! – еще! – на миг умерьте ваше изумленье! – усыпляет, всего касается краешком – ааах! – он маг, чародей!.. – ненавижу его, ненавижу, не-на-ви-жу-уу!!!

– Да ты просто ревнуешь.

Но Томочка ничего не слыхала, ибо была в глубоком оргазме.

Она была права. Конечно же, я изворотлив и меня очень трудно поймать – даже сейчас, когда я заставляю ее говорить, говорит она не совсем то, что думает. Впрочем, вот где меня еще можно, пожалуй, поймать: ведь я (как и все мы) на деле не могу подумать того, что она в действительности думает обо мне. Она думает обо мне слишком даже лестно, раз ревнует к Сидоровой. Да и как могло быть иначе, если я доставляю такое образцово-показательное удовольствие.

Однако, почему я не могу подумать то, что она думает? – могу. Вскоре вы убедитесь в этом.

Сказав последнюю реплику («Да ты просто ревнуешь»), отметив, что она ничего не слышит, завершив свое дело, я вдруг под конец сообразил, что случилось событие из ряда вон выходящее: Томочки в моих объятиях было совсем мало – что-то очень большое держал я в объятиях («Грабители, воры, уроды…» – пронеслось в голове), – огромное что-то, совершенно несоизмеримое с миниатюрною Томочкой Лядской, но той же породы. И вот, взглянув непредвзято, я убедился, что обнимаю отнюдь и не Тому, но – исходящую кошкой Марину Стефанну Щекотихину собственной персоной. А я-то кто, черт возьми? – ладно, после разберемся.

– Марина, – позвал я.

– Серж, ты совсем ошалел! Меня зовут Тамара.

Я, молча, подвел ее к зеркалу: тебя зовут Тамара? В зеркале отражались два крупных взмыленных тела – Серж и Марина Стефанна, Венера и Марс с полотна Веронезе. Томочка вскрикнула и мигом покрылась гусиной кожей. Она бросилась от зеркала на кровать, она закричала:

– Серж, это что? – что ты со мной сделал?

– Я сделал? – (неплохо сказано, читатель), – я такой же Серж, как ты Марина Стефанна.

И я стал объяснять ей то, что происходит: происходит что-то непонятное, что и со мной случилось то же, что с ней, и еще с этим расслабленным… Она вдруг закричала, заплакала, я успокаивал, обещал все уладить, переменить к лучшему и так далее, и так далее, и так далее…

Что они так все нервничают? Нравятся им их тела. А по мне можно быть, кем угодно, – хоть женщиной! – только бы не расслабленным… И тут вдруг я ощутил, как у меня отрастают груди. Мать частная!.. Что делается?! – внутренности шевельнулись, penis усох, тестикулы – тоже, что-то там лопнуло, задвигалось…

– Ай, мама! – крикнул я уже голосом Томочки, которая сидела передо мной на кровати в образе Марины Стефанны, – сидела, в ужасе прикрыв рукой разинутый рот, пошевеливая вздыбленными волосами, пяля на меня заплаканные синие глаза.

И вот уже я, новоявленный Терезий, шествую по вечерним улицам Москвы, держа под мышкой дамскую сумочку и выписывая задом замысловатые кренделя – все моя мнительность! – иду, как ходят все порядочные женщины: постукиваю каблучками, на мужчин не заглядываюсь, на женщин – тоже.

Томочку кое-как удалось успокоить: она осталась дома, мне же не терпелось пройтись в новом обличье. Оделся с ее помощью и махнул на бульвар.

Иду, никого не трогаю, прислушиваюсь к своим ощущениям… и вдруг чувствую – кто-то берет меня сзади под локоть, оборачиваюсь – что-то знакомое, вглядываюсь внимательней – это ж я. И вот он говорит мне:

– Я вас где-то видел, только вот не припомню где.

Пошляк, – говорю я себе, а ему, поджав губки:

– Я вас не знаю.

– Но мне лицо ваше знакомо.

Идиот, – отмечаю я про себя и ему вслух:

– Скажите, – говорю, – вы всегда так глупо пытаетесь познакомиться?

– Почему же глупо? – да ведь я и не пытаюсь, просто подумал: может, вы меня вспомните…

Еще бы не вспомнить! Мне стало как-то даже жаль его. Вот он идет по бульвару – высокий, черноволосый, с курчавой бородой, горбатым носом и пронзительными глазами, он идет, немного загребая руками, ставя на пятку ногу в свободном мягком ботинке – легкая скачущая походка человека, которого не гнетет груз настоящего, значит уверенного в себе человека; человека без прошлого; человека, не боящегося завтрашнего дня, – ибо легкость это отсутствие памяти, ибо только легкий человек не имеет прошлого, а значит и не боится будущего, – ни боль ни радость не трогают его – так он устроен, так устроена его жизнь, не оставляющая в нем отпечатка.

Что он видит перед собой? – Легкую майскую листву; призрачный коридор бульвара; Томочку Лядскую среди других случайных прохожих, возникающих, как тени, и бесследно исчезающих за спиной; дома, которые его воображение не в состоянии населить людьми; гулкие улицы; ничего не говорящие афишки; магазины, в которых ему нечего купить.

Он слышит обрывки фраз без значения и смысла, шелест дерев, гул моторов – весь этот ни к чему не обязывающий городской шум, невнятный, как шептание ветра.

Он не чувствует даже своего тела, ладно скроенного и крепко сшитого, нигде не жмущего, не натирающего бока, прекрасно облегающего его со всех сторон, не мешающего ни в чем своими подстрекательскими позывами, плотно и ловко сидящего на нем, легко принимающего любое положение и вливающегося в любую одежду.

О нем нельзя сказать ничего дурного, он приятен и легок в общении, люди обычно и не подозревают, что он смеется над ними, но даже когда подозревают, прощают ему этот смех, ибо смех этот не задевает их – он легок, как ночное безветрие.

Тьфу, похоже на Томочкины мысли, – думаю я и спрашиваю:

– Да, где же вы меня могли видеть?

– Сам не знаю.

– Ну а дальше-то? – задаю я наводящий вопрос. Хоть что-нибудь бы придумал – ведь как ни кинь, а привлекательный мужчина. Кто интересно в нем сейчас сидит – Серж? Расслабленный?

– Дальше? – позвольте вас проводить. Меня зовут Геннадий Лоренц, – так он представился и сразу же на ходу заговорил о птицах (какие у него птицы дома).

Расслабленный! – расслабленные все птиц любят. Но, хоть у меня и мелькнула подобная мысль, слушать о птичках было интересно. Этот голос, говорящий о щеглах и канарейках, был для меня чем-то вроде сладкого яда. В конце концов Геннадий позвал и к себе: «посмотрите птичек, выпьем чаю, поболтаем»…

Я в нерешительности пожала плечами.

Читатель, если ты думаешь, что мне одними уговорами удалось успокоить тело Марины и душу Томы, ты просто чудовищно ошибаешься. Дело обстояло, куда как сложнее и, можно даже сказать, пикантнее. Вначале я гладил ее по головке, шепча ей на ухо что-то вроде: «Ну, моя дорогая, оставь, успокойся, что ты! – я все устрою». Потом я стал целовать ее шею (ведь я пока не освоился с новою ролью), и губы, и плечи, и грудь… Поймите меня: все еще воображая себя мужчиной, я, как умел, по-мужски, успокаивал: касался ладонями бедер, гладил живот… – и вот Марина вдруг, вздрогнув, ответила мне, и вот мы обе уже осознали, что зашли далеко, что возвращаться назад слишком поздно (да и зачем?) и что нам остается лишь только доканчивать начатое.

Так что первые радости любви в женском теле носили у меня отчетливо выраженный лесбийский характер. А признаться, если бы можно было выбирать, я б пошел в лесбиянки.

Вот почему я в нерешительности пожимала плечами, когда Геннадий пригласил меня в гости.

И все же пошла. Для начала я лучше кого-то другого, – такова была первая мысль, – я все ж-таки знаю себя, как пять пальцев, и, если с кого начинать, так с себя… Вот только вдруг это расслабленный – мало радости! – а, скорей всего, он – это именно он. Или – еще того хлеще – Марина Стефанна (не ее ли все это проделки?) – тоже знаете… все-таки опять женщина… хотя!.. Впрочем, что гадать-то? – может, это вообще кто-нибудь третий, десятый?.. Может, сегодня все обменялись телами? Этим надо пользоваться – в целях познания сущности.

Вас, наверное, удивляет, почему я так мало места уделяю ощущениям в новых телах? Читатель, а как описать ощущение? Тем более – новое? Что-то было, конечно, но что – я почти что забыл. Ведь все это ново лишь малое время, а потом привыкаешь и перестаешь замечать. Помню только, что, будучи Сержем, я чувствовал постоянный зуд в промежности, а теперь, когда стал Томочкой, у меня сильно чесались груди. Никаких подобного рода неприятностей в своем удобном ладном теле я не знавал отродясь.

Что же касается непосредственно эротических ощущений, то скажу прямо: Серж, хоть и красавец-мужчина, и усач-гренадер, а мне его жаль – возможности-то у него большие, а толку никакого – он, знаете ли, испытывает (да-да, ты, Серж, испытываешь) в своем теле просто какое-то щекотание. И – ничего больше. Видно, не слишком полезно иметь стальные нервы и двухметровый рост. И я счастлив, что оставил это громадное глупое тело, переселившись в Томочку. О, эта-то выше всяких похвал, и здесь мой язык бессилен описать, что я чувствую: это… что-то просто даже почти что и не мыслимое… Во всяком случае, надо признаться: ощущения мужчины (мои ощущения) по сравнению с моими (Томочкиными) – что зрение паука в сравнении с человеческим.

Впрочем, я отвлекаюсь.

Ну и тюфяк же оказался этот Геннадий! – он, оказывается, действительно привел меня пить чай и рассказывать о птичках, которыми у него заполнена вся комната: клетка на клетку. Какая дисгармония! – такой красивый, молодой человек (я – представьте себе!) и вот – разводит птичек и щебечет о них безумолку.

Двойные чувства владели мной, противоречивые чувства: с одной стороны, я хотела отдаться (ведь себе же, себе! – разве есть в этом что-нибудь предрассудительное?), а с другой, брезгливость к этому паралитику с его нечистыми штудиями отвращала меня. Ни я, ни Томочка, по-видимому, не были достаточно испорчены, чтобы найти какую-то прелесть в подобном. Соблазнить его ничего не стоило, он и так-то сидел, весь истекая слюной, но отдаваться своему собственному телу? – это вроде как онанизм. Но я же женщина!!! – и так далее – сомненья, страданья…

Геннадий вышел на минуту, потом вернулся, сел, вздохнул – и вдруг произошла разительная перемена: глаза его сделались маслянистыми, рот раздвинула похотливая улыбочка, он приподнялся, подошел:

– Кстати, о птичках!

Потом, вдруг, схватил меня грубо, бросил, как сноп, на кровать, полез под юбку – нет, это не расслабленный! – и, не успела я рта раскрыть, наполнил меня, обдал морским ветром, и я растворилась в этом порыве, – растворилась в нем так, что стало невозможно различить, где чья рука, нога; где чей рот, нос… – я растворилась куском сахара в этом биении… бум-бум-бум… – что это случилось, кто это стучит? – ах, мое сердце! – я раскрываю глаза, – какая легкость, какая чистота вокруг! Надо мной склоняется знакомое лицо – да это же я! – он целует меня в губы, я слабо шепчу про себя:

– Вот за что меня женщины любят…

– Что?

– Геннадий, я хочу сказать…

– Я не Геннадий, но Евгений. А не мало их у тебя было, правда? – спросил он, ехидно улыбаясь.

Ну почему мужчины после всего, что было, становятся такими хамами?!. – почему, читатели? И ведь, если он не Геннадий, мог бы сообразить, что… Э, да он еще ничего и не знает – пришел, увидел, победил! Хорошо быть женщиной, вот только… Кстати!

И я спросила:

– Евгений, а ваша фамилия не Марлинский случаем?

– Можно подумать, что ты меня первый раз видишь пл…

– Ну так смотри на кого ты похож, – сказала я, подавая ему зеркальце. Он взглянул и сердито ответил – по врожденному своему тугоумию вообразив, видимо, что перед ним не зеркало, а мой портрет:

– Я на него не похож и зовут его не Геннадий…

Но тут вдруг сообразив, что губы мои в зеркале движутся и что, следовательно, это вовсе не мой портрет, а его собственное зеркальное отражение, – сообразив это вдруг, он всплеснул руками и бросился бежать. Как и все!

И бог с ним! – как он меня измял. Кое-как привела себя в порядок и потащилась домой с ощущением измочаленной шлюхи.