Читать книгу Побег. Роман в шести частях - Олег Давыдов - Страница 15

Припомним, читатель: частота многоразличнейших сношений с самыми разнообразными телами доходила у меня к концу первой части настоящей истории чуть ли не до четырех единиц на главу, что, согласитесь сами, почти уже и не допустимо в благопристойном сочинении. И вот получилось, что мучимый этим четырехбальным трахом я утратил свое тело. Потом приходил в себя.

У меня, проснувшегося, была первая мысль о Лике, и, как только захлопнулась дверь за безутешной богиней, я заспешил к телефону. Я назначил свидание Лике у памятника Пушкину и вскоре уже садился в троллейбус на Трубной, чтобы встретиться с ней.

И вот тут, в троллейбусе, я впервые увидел Софью. Она стояла у заднего окна, сосредоточенно глядя в сторону Рождественского монастыря. На ней было свободное, белое, легкое платье, перехваченное высоко на талии черным ремешком, и черные волосы вились на затылке упругими змейками.

Секрет моего успеха у женщин в том, что я их не люблю. То есть, не то! – я их очень люблю (всех вообще и каждую в отдельности) за одно уже только то, что они женщины! Неверно я выразился, что секрет успеха в том, что я их не люблю, – секрет в моих (да простится мне откровенность) непревзойденных свойствах, в непреодолимой моей привлекательности, в обаянии.

Но дело в том, что я – это страшная тайна! – что я (хотя в этом нет ничего позорного), – что я (я наконец выговорю это), – что я (это должно льстить им!), – что я – что я говорю?! – что я боюсь, панически, просто дико боюсь тех, в кого влюбляюсь. Обычно я спокойно подхожу к женщине: несколько ничего не значащих фраз, улыбка, кивок, небрежный жест – все! Все это – антураж, декорация, на фоне которой всегда разыгрывается одна и та же драма: женщина до беспамятства влюбляется в меня. Дальше я предоставляю ей действовать самой, и, рано или поздно, мы окажемся наедине.

Но если я испытываю страх, это – симптом: я сам влюбился. И тогда я смотрю на женщину издалека, – смотрю, прислушиваясь к сладкому изныванию своего простреленного сердца. И я безучастно наблюдаю, как воды души моей выходят из берегов и, сметая все на своем пути, мчатся по населенной равнине туда, вдаль, к морю. Черт его знает, чего я боюсь! Может быть, слияния с морем, растворения в нем без остатка, а может быть, наоборот, я боюсь причинить боль любимой – ведь я разнежен и размягчен и часами готов издали любоваться ею – лишь бы только не подходить близко, ибо это страшно мне. Странная это вещь – любовь; редкая вещь, драгоценная – старинная вещь!

И вот обычно, поскольку я стараюсь не попадаться на глаза своей возлюбленной, она так ничего и не узнает о моем чувстве. И моя любовь кончается ничем. Она ничем не кончается. Она не кончается. То есть я, конечно, спокойно подхожу к женщине (какой-нибудь другой) – несколько ничего не значащих фраз, улыбка, кивок и так далее… Но та, которая поразила меня, – она уходит, – уходит, не оглядываясь, и остается камнем на сердце…

Впрочем, что об этом говорить! – это редкостный дар, и я каждый раз благодарен судьбе и женщине, посланной мне, за пережитое – за сам этот страх, который, несмотря на его ужасающую тяжесть, прекрасен. Ах! – «прекрасен», – жухлые слова – «блаженство», «сладость» – не стоит и говорить об этом!

Но вот что-то подобное испытывал я сейчас, подле этой черноволосой высокой женщины, разглядывающей бульвары сквозь заднее стекло троллейбуса. «Пушкинская», – надо выходить. Я взглянул на нее (она тоже выходит), я посторонился, пропуская ее вперед, и наступил на ногу какому-то человеку в шляпе.

– Выходите? – спросил он сердито.

Я извинился, пропустил и его. Вот уже они стоят передо мной у выхода – мы трое стоим у выхода! – открылась дверь: они выходят, я за ними – и тут мне под ноги падает черный складной японский зонт. Я поднимаю его, подаю сердитому шляпнику.

– Это не мой, – говорит он, – это вон у той девушки выпал.

– У какой?

– Ну вот же – одна была девушка. (Он показывает пальцем в спину уходящей и исчезает.)

Представьте теперь мое положение: подойти к ней? – да ни за что! – ноги не слушаются! Счесть это подарком на память? – тоже знаете… И я бросился вдогонку… Я как-то вдруг оказался перед ней, протянул задыхаясь зонтик:

– Простите, вот вы, кажется, обронили зонт… (швейная машинка, операционный стол, – добавил я мысленно и еще больше испугался).

Она задумчиво, не взглянув на меня, взяла зонтик в руки, повертела его, вернула мне:

– Это мужской, – сказала она, чиркнув по мне невнимательным глазом, потом потрогала замочек сумочки, поправила камешек на пальце, посмотрела на часы, повернулась и пошла в метро, оставив меня содрогаться у входа – с назойливым чувством, что все это уже было.

Я вбирал в себя воздух, в котором мы только что вместе стояли, я старался запомнить божественный запах его, – я поднес зонт к лицу – он пах! – пах ее духами, и что-то таинственное чудилось мне в этом запахе: что-то от ладана или индийских курений, тяжелое что-то – что-то слишком похожее на серу…

Внезапно моей руки коснулась чужая рука, я оглянулся и вздрогнул: передо мной стояла Лика, а я и забыл о ней, – позабыл, куда даже ехал. Кстати, читатель, чтоб уж разделаться с этим: не придавай какого-нибудь мистического значения экстазам предыдущего абзаца – это просто любовь. Ах, как это жаль! – подумалось мне при взгляде на Лику, – о чем же я с нею буду теперь говорить? Ведь хотел успокоить, сделать что-то хорошее (было так жалко ее), и вот совсем обессилен нечаянной встречей… Я совсем не продумал то, о чем должен теперь говорить, не готовился к этой встрече с Ликой. Когда ей позвонил, казалось найдутся слова, но вот – молчу… Как она изменилась! Она была бледна, и по лицу шли красные пятна, у нее были припухшие глаза с больным блеском – вообще, она сделалась похожа на тот портрет, который нарисовал Смирнов – как-будто рисовал он не ту Лику, что знал я раньше, но ту, что увидел теперь. Она вопросительно смотрела на меня. Надо было объяснить, зачем я позвал ее, – словом, надо было что-то сделать, как-то начать разговор – но что я мог сказать этому несчастному ребенку?! Особенно теперь. Я поднял руку и неловко коснулся ее головы:

– Что с вами? вы больны?

– Больна, – ответила она, увертываясь от моей ладони.

– А что такое?

– Не ваше дело.

– Вы меня извините, Лика, – сказал я, – я не думал, что вы так не в духе сегодня… но, если что-нибудь случилось…

– Вы мне не можете помочь!

И только тут сквозь пелену моей рассеянности (я ведь все равно думал в тот момент о черноволосой незнакомке), – только тут до меня как-то стал доходить весь ужас и мрак происшедшего – то, что отодвинулось на задний план кутерьмой и суматохой моих метаморфоз; то, о чем мне некогда и страшно было подумать, осознать как следует, – то, что случилось с Ликой. Ибо что здесь сказать, что поделать? – только выть и заламывать руки, и удивляться только, как эта девочка еще смогла такое пережить.

У меня даже (да простит мне это Лика) невольно навернулось нечто вроде слезы. Господи, какая фальшь – думал я, все проклиная, барахтаясь в своей неуместно нахлынувшей чувствительности, – господи. Но Лика, заметив мое волнение, по-детски прониклась им и взглянула доверчиво. Она даже попыталась прийти мне на помощь в этом затянувшемся молчании:

– Ну а вы? – куда вы исчезли, что делали это время?

Что я делал, читатель! – невинный младенец! – что я делал? – мне, право, хочется плакать.

– У меня были дела.

– Дела? Все дела! – ну какие у вас могут быть дела? – сказала лика. Она чувствовала сейчас превосходство надо мной, ибо пережитый ужас возвышает человека. Я же себя почувствовал, вдруг, каким-то артистом (амплуа: благородный отец) и ответил ей, тяжко вздохнув:

– Важные дела, деточка.

Что и говорить – я переиграл, и Лика, улыбнувшись, возразила:

– Ну какая же я вам деточка?

– Конечно, маленькая девочка расстроена из-за каких-нибудь пустяков.

А вот этого не надо было говорить: Лика опять сразу сникла, погрустнела, но сказала, что со мной ей спокойней, и что от меня исходит какая-то (не знаю уж какая) теплота – я бы вам все рассказала, что со мной приключилось, да вы не поверите. И правильно сделаете – дурной сон.

– Может, и вправду, ничего не было? – добавила она, вопросительно заглядывая мне в глаза.

– Во всяком случае, если это сон, его можно истолковать, встрепенулся я, – у меня неплохо иногда получается.

– Да? вы умеете? А как вы будете толковать?

– Это смотря какой сон – каждый раз по-разному. Посмотрим.

Мне пришла счастливая мысль – убедить Лику в том, что это был сон, раз уж она и сама, очевидно, этого хочет. Действительно, что может быть проще? – ведь сновидение – это призрак, и все переживания в этом призраке – призрачны, они отлетают вместе с кошмаром, и мы только рады тому, что все происшедшее приснилось нам, а не произошло наяву. Сон – только сон, читатели, иначе мы к нему и не относимся, если даже видим вещие сны – вещий сон тоже не вещественен, а лишь мним. Именно такого мнения придерживаемся мы, не так ли? – ну и Лика, конечно, тоже. Поэтому я решил облегчить ее страдания, превратив их в сонную грезу.

– Ну так что вам приснилось? – спросил я, закуривая. Мне, кстати, уж стало интересно: что же решится рассказать Лика из того, что с нами произошло?

– Видите ли, у меня есть один знакомый – и вот я с ним иду под землей в таком, знаете, туннеле, как в фильме «Сталкер» – смотрели?

– Да.

– Только там по колено воды, темно (у меня фонарик), и вот мы идем – долго, пока не натыкаемся на железную дверь. Она очень странная – не знаю, как объяснить, – когда я пыталась ее открыть, она закрывалась, а когда этот мой приятель пытался ее закрыть – открывалась. А потом, я как-то попала за дверь, и там ужас, холод, мрак, темнота, какой-то полет, и я потеряла сознание – во сне! И там кого-то убивали из пистолета, а потом я пришла в себя, и – уже дома.

– Ну, естественно, дома, – сказал я, но странно, не правда ли, читатель, что Лика начинает сон не сначала и многое перевирает. – А ваш спутник был все время с вами?

– Не знаю – знаете, как во сне бывает?

К моему облегчению она уже и раньше, самостоятельно, без моей помощи успела убедить себя в том, что это, все-таки, сон, – убедить себя в этом, да еще сместить акценты (уж таковы мы – люди). Впрочем, чем еще может быть такое? – только лишь сном.

– Только, кажется, то был не сон, – сказала Лика.

– Как не сон? – чем еще это может быть? – галлюцинация, что ли?

– Ну, может быть. Я сидела на улице, на скамейке…

– И заснула – это часто бывает – а потом проснулась, может быть даже, в другом месте. На ходу спала, отключилась – это сплошь и рядом… Со мной такое часто бывает. Нет ничего страшного, успокойтесь…

– Я и не беспокоюсь. А что значит этот сон?

– Да, ничего особенного…

Читатель, я раздумывал, что ей сказать, чтобы все это сразу стало похожим на сон и его толкование. И я сказал:

– У вас в скором времени может кто-нибудь умереть, но – совсем не обязательно…

– Это потому, что там убивают кого-то?

– Ну да, – ведь тебя это, сколько я понимаю, больше всего и обеспокоило, ведь именно поэтому ты и пришла сюда мрачнее тучи. Но может быть – скорей всего! – ничего такого не будет, здесь весь фокус в другом. Ты же ведь оговорилась, что это больше всего похоже на кинофильм…

– Да нет, там не то чтоб похоже, но вот трубы…

– Конечно, не похоже, но ты, ведь, вспомнила этот фильм, а не какой-нибудь другой.

– Я его недавно смотрела…

– Это неважно! То есть важно, но сейчас я другое имею в виду: помнишь, там были такие трюки с обратным ходом времени (читатель, я не припомню – может и не было таких трюков), и даже весь фильм построен на этом. Так вот это и отразилось в твоем болезненном сне, напугало тебя – там ведь действительно есть вещи ужасные, если правильно понять их. В твоем сне ходы времени даны в образе странной двери…

– Да, действительно, – перебила она, – мой приятель еще спросил меня у той двери, в какую сторону текла вода?

– Вот видишь?! – вскричал я и подумал: знала бы только она, как красиво можно истолковать эту дверь по Фрейду, – подумал и продолжал: – собственно, никто конечно не умрет, а ты просто в этом сне испугалась своей собственной смерти – пустяки, успокойся.

Очень хотелось бы мне знать, дорогой мой читатель, как это так получается, что события в нашей жизни пригнаны одно к другому, будто их нарочно кто-то подбирает и ставит рядом с таким расчетом, чтобы они (совсем как в каком-нибудь романе), отбрасывая друг на друга тени, создавали диковинные узоры. Смотрите: после фильма, где люди спят на собственных трупах; ходят по каким-то трубам, кончающимся железными дверями; где вообще полно всяких чудес; где есть чудесная комната, в которой исполняются сокровенные желания, и все это – результат деятельности каких-то пришельцев; так вот, насмотревшись этого в кино, девушка вдруг наяву оказывается в таком месте, где воды подземной реки текут одновременно вперед и назад, где есть и туннель, и странная железная дверь, и неземная цивилизация, насилующая девушку в темной каморке. «Очень странное место», – сказала бы Алиса (в стране чудес). И действительно, очень странное место, но еще более странным покажется вам то, что приключится со мной и этой девушкой в дальнейшем.

Расставшись с Ликой и (откровенно сказать) тут же и позабыв о ней, до вечера я прошатался по улицам, вспоминая лицо своей незнакомки. Она мне теперь представлялась почему-то не иначе как улыбающейся, и теплое лицо ее куда-то вело меня, – мне ведь ничего от нее и не было нужно, только, забыв обо всем, глядеть и лучше ничего не говорить – молчать и только глядеть, – глядеть и забываться.

И я уже забыл, – я окончательно забыл все ужасы моих метаморфоз, моего звездного поклонника, его противоестественные страсти, мою божественность, Лику.

Впрочем, мысли о Лике иногда залетали мне в голову:

Я ее слишком быстро убедил, это подозрительно, а вдруг она не поверила? Э, да пустяки – сделал все, что мог, – думал я. Но эти ужасные крики в подземелье – они все же даже сейчас иногда прорезали мой слух, заставляя вдруг вздрогнуть. Ведь это дикость, там ведь были и крики сладострастия? – неужто же ей было так приятно!? – нет, ну этого просто не может быть, наверно, эта проклятая небесная цивилизация напустила на меня свой туман. Ведь заставила же она меня стоять и думать о всякой ерунде, когда надо было действовать, – все это ее гипноз, внушение, туман, которым она меня одурманила, и Лику тоже, раз она так кричала? – или, может быть, ее одну? – околдовала ее, не иначе. А может быть цивилизация же и помогла мне убедить Лику в том, что это был сон? – может она вложила мне в голову эту счастливую мысль, свести все на сон? – черт его знает! как тут быть?!. А, в конце концов, какая разница?! – результат-то ведь налицо… ужасный результат и, может быть, счастливый исход – кто это знает?

Но я гнал эти мысли, как только ловил себя на них, ибо прекрасно понимал, что вот так вот, незаметно, можно сойти с ума, – я гнал их и все смотрел на зелень еще свежей листвы и знал, что я счастлив, если вижу это своими глазами, – смотрел на все сквозь предвечерний пепел весеннего дня, любимого моего времени, и погружался в свежесть, окатывающую меня ушатом парного молока, и мне казалось, что я младенец в утробе матери, – младенец, омываемый материнской кровью чудесного воздуха, который совсем и не чувствуешь, ибо он – я, и я растворен в нем. Такие ощущения случаются в конце мая, читатель, в вечера, когда тепло вашего тела почти не отличишь от теплоты воздуха вокруг, когда нежное податливое безветрие приносит запахи цветов, когда уже солнце закатилось за дома, и на город сел перламутровый сумрак, когда отхлынули тревоги дня, когда вы беззаботно влюблены, и сами не знаете в кого.

Если хотите, я вам сейчас скажу, почему случаются такие ощущения, почему любовь обостряет все наши чувства. Не любовь обостряет их, любовь-то ничего не обостряет, наоборот: она размягчает камень нашего сердца, отвлекает нас от этих деревьев, этих домов, от этого вечернего пепла, и, отвлекшись, мы попадаем как раз в самую сердцевину всего, в самую суть. Мы больше не смотрим со стороны, не противопоставляем себя всему этому – нет! – мы сливаемся с ним, окутаны им, им пойманы, словно птицы в силки. Мы смотрим на все изнутри, не желая всем этим владеть, не желая увидеть эти дома, и деревья, и сумерки – это они теперь нами владеют, нас видят, и, лишь на мгновенье, лишь иногда, мы вдруг сознаем, что видим-то – мы, и что это – есть счастье, – сознаем и вновь падаем в забытье: любовь вновь заключает нас в свои объятья, затягивает в свои дебри, в путаницу этих домов, деревьев и сумерек, среди которых мы блуждаем без конца – пока не разлюбим, пока кто-нибудь грубым окликом не разбудит нас.

На Цветном бульваре я повстречал прогуливающихся Марлинского и Томочку Лядскую. Марли сейчас строил из себя делового человека: сразу куда-то заспешил, хоть, пожалуй, просто не хотел разговаривать при Томочке. Это так понятно, – подумал я.

– Заходи послезавтра, – сказал он, – у меня есть для тебя кое-что, – сказал и удалился, а я остался с Томочкой, пристально разглядывающей меня. В лице ее отражалось то, что она видела: «Странный ты сегодня».

– Плохо спал, – отвечал я на этот взгляд, – дурные сны…

– Да? правда? – я тоже видела сны: будто я – это ты…

– Ну, это ты брось…

– Правда, правда!.. – И она рассказала мне кое-что из того, что мы с Вами, читатель, уже видели. Только в Томином сне все происходило в сосновом лесу, где-то на даче. Деревья стояли очень редко, а между ними какие-то бюсты. – Пушкина, – сказала она, – Аристотеля. В лохань с водой попала белка и тонет. Мне так жалко ее, – закончила Томочка, – я пытаюсь спасти ее и просыпаюсь.

– У тебя что-то случилось? – спросил я.

– Нет. А что?

– У тебя или у твоих близких неприятности.

И, читатель, я как в воду глядел:

– Нет, – ответила Томочка, – вроде у всех все нормально, – потом вдруг спохватилась: – Хорошо, что напомнил. У меня одна подруга подзалетела, мне ей надо помочь – договориться насчет уколов. У тебя есть двушка?

Прекрасный человек эта Тома – отзывчивый.

– Подзалетела – это забеременела что ли? – спросил я, подавая две копейки.

– Ну да, – деловито ответила Лядская, – нужно сделать аборт.

– Но это не тебе?

– Да ну тебя.