Читать книгу Настоат - Олег Константинович Петрович-Белкин - Страница 5

Ду́нкан Клаваре́тт смеется. Он стоит посреди палаты, освещаемый последними лучами заходящего солнца, тусклый диск которого вот-вот скроется за ослепительно белыми, заснеженными вершинами гор, у подножия покрытых дикорастущими орхидеями и ярко-зеленым бархатистым папоротником. Непролазный кустарник и темный, ощетинившийся бурелом увешаны жемчужной, переливающейся в закатных лучах паутиной, в центре которой сидит он – хищник, паук, готовый растерзать любую добычу. Красота внешнего мира мало волнует его; главное – чтобы он был сыт и доволен. То же самое говорят и про Дункана Клаваретта; справедливо или нет – вопрос не из легких. Со временем ответ на него будет получен.

Дункан заполняет своим смехом все пространство тесной больничной палаты: его явно радует возможность заняться достойным делом – неожиданным расследованием, свалившимся на его голову будто с небес и порученным самим Курфюрстом Вечного Города, в кои-то веки пробудившимся ото сна и вышедшим из состояния дремотного анабиоза. Дункан польщен – кажется, его заслуги оценены по достоинству. Как давно он этого добивался! Как долго он ждал, проводя дни и недели, годы и десятилетия в унылом бездействии, просиживая ночи напролет за бесконечной, отупляющей бумажной работой, сдобренной, правда, неплохим виски; он ждал, чтобы ему, Начальнику следствия всего бескрайнего, раскинувшегося по горам и равнинам Ландграфства – третьему лицу в государстве! – дали наконец настоящее, серьезное дело – а таковых в его почти двухтысячелетней практике до сих пор не случалось, если не считать пары мелких расследований, касавшихся клеветы и хищения государственной собственности.

Не описать, в какой эйфории Дункан Клаваретт пребывает сейчас, предвкушая интересную работу и скорое избавление от ярлыка «кабинетного генерала», навешенного на него многочисленными недоброжелателями и этим проклятым, вездесущим Деме́нцио У́рсусом – ближайшим советником почти уже мертвого, доживающего последние дни Курфюрста. Хитрый, самовлюбленный Деменцио с упоением распускает слухи, будто бы он, Дункан, взлетел столь высоко исключительно благодаря вероломству и близким связям с дочерью вице-короля пограничных провинций. Господи, какая ужасная, наглая, кощунственная ложь! Не говоря уж о том, что за должность Начальника следствия он еще в молодости сполна расплатился собственной кровью, участием в десятках военных кампаний и походами – тяжелейшими походами! – против северных варваров. И почему об этом все позабыли?

Лишь одно вызывает печаль и сожаление: долгожданное, порученное ему дело оказалось слишком простым и прозрачным, до ужаса ясным даже с первого взгляда. Но ничего, за этим расследованием наверняка произойдут и другие, гораздо более сложные и увлекательные; стоит лишь проявить себя, доказать, что мастерство дворцовой интриги – далеко не единственный (хотя, возможно, и самый яркий) из его несомненных талантов.

В общем, жизнь Дункана постепенно налаживается – он преисполнен надежд, как, пожалуй, никто и никогда за последние темные, мрачные годы. О чем еще мечтать! Он стоит в душной, полутемной больничной палате, за окном медленно заходит сокрытое за пунцовыми тучами солнце – но то, что происходит там, вне Больницы, теперь мало интересует Начальника следствия: он-то здесь, и он по-настоящему счастлив; смеется, с радостью и упоением разглядывая подозреваемого, угрюмо сидящего напротив и устало смотрящего на мир сквозь бледные, полуприкрытые веки.

Пришло, пришло мое время: преступник совсем рядом – в двух шагах от меня. И никуда ему отсюда не деться! Из этой серой, пропахшей плесенью и бинтами больничной палаты он весело отправится прямиком на лобное место или, в лучшем случае, в теплую, уютную камеру недавно возведенной Шпандау, Ла Катедраль или даже в казематы Овадан-Депе, что расположены неподалеку, на живописных холмах к югу от Города. Именно там содержатся первейшие враги государства, многих из которых я бы, по правде говоря, давно уже отпустил, ибо ненавидеть Курфюрста и Деменцио Урсуса – есть не что иное, как священная обязанность каждого добродетельного гражданина.

Красивые мечты! Дело за малым – претворить их в реальность, заставить этого мнимого больного признаться, вывести хитреца на чистую воду. Это будет первый шаг – а уж затем слава и почет сделают свое дело, путь к вершинам власти будет расчищен. И тогда жалкий, безмозглый, одряхлевший Курфюрст, еле передвигающийся по своему патрицианскому палаццо, – немощный, выживший из ума старик, утративший всякое подобие человека, – отправится вместе со своей свитой туда, куда ему и положено – на вечную свалку истории! Sic semper tyrannis![6]

Я убежден: надежды сии обязательно сбудутся. Но сейчас не время почивать на лаврах – пора браться за дело! Самое время восстановить справедливость и упрятать подлеца за решетку!

* * *

Верный Ламассу лежит рядом, не проявляя никакого интереса к происходящему. Он подобен древнему, умудренному опытом Сфинксу, готовому в любой момент рассмеяться: до того мелкими и несущественными кажутся ему наши, человеческие, заботы и треволнения. Хочешь рассмешить Ламассу – расскажи ему о своих планах.

Однако не он один пребывает в прекрасном расположении духа – следователь, пришедший по мою душу, ухмыляется, словно счастливый ребенок. Как мне давеча сообщил Ламассу, его зовут нелепым именем Дункан; фамилию я не запомнил – Клаварен, Клаваресс или нечто подобное; хорошо, что не Маклауд, а то пришлось бы с ним беседовать вечно.

За окном неистово бушует ветер, громко стуча ставнями где-то неподалеку, а Дункан, одетый в безупречно выглаженный мундир Начальника следствия, при шпаге, эфес которой инкрустирован изумрудами, блистая золотыми и, должно быть, самыми роскошными в Ландграфстве офицерскими эполетами, с горделивой и слегка надменной улыбкой неотрывно смотрит в мою сторону. Его смуглая кожа и густые, торчащие в беспорядке угольно-черные волосы в тусклом свете больничных покоев красиво оттеняются светлыми, зелено-голубыми глазами и белыми, как снег, заботливо ухоженными руками. Сразу видно – денди, нарцисс! Такого можно не опасаться. Съем с потрохами!

– Здравствуйте, дорогой друг! – раздается в тот же миг звучный, громоподобный голос Дункана.

Надо же, не такого начала я ожидал в разговоре. Думал, он будет давить, запугивать, торговаться – в общем, использовать все средства, к которым обычно прибегают ищейки. Но нет – похоже, здесь что-то иное.

– Знаю, вам сейчас нелегко – мне сообщили, что вы утратили память. Соболезную… Однако прошу лишь пары минут вашего драгоценного времени – я уверен, наш разговор не затянется дольше. Для начала позвольте представиться: меня зовут Дункан Фортес Аурициум Эдип Клаваретт, я Начальник Великого следствия, уполномоченного раскрыть то ужасное, поистине бесчеловечное преступление, что по случайному стечению обстоятельств произошло на территории нашего благословенного Города. Зовите меня просто Дункан: давайте общаться по-свойски, без церемоний – к чему нам нелепый официоз?

В свою очередь, я заранее прошу прощения за то, что пока не могу называть вас по имени – к сожалению, мы еще не успели установить вашу личность. Должно быть, вы понимаете, что столь сложные генетические тесты – дело не часов, но дней, лет, веков, а то и тысячелетий. Однако я все же надеюсь, что в итоге мы преуспеем, ибо к кропотливой научной работе уже привлечены лучшие жрецы и авгуры Ландграфства. Жду не дождусь того волшебного, упоительного мига, когда вы наконец обретете свое несчастно утраченное имя!

И вообще, я полагаю, мой друг, что только работая вместе, рука об руку, мы сумеем опровергнуть те абсурдные обвинения, что выдвигаются против вас некоторыми несознательными и, прямо скажем, не особо умными гражданами. А таких, поверьте, немало!

Помогите же мне! Очень рассчитываю на ваше участие и содействие. Пожалуйста, не оскорбляйте мой слух ложью и лицемерием: быть может, я – та единственная соломинка, за которую вы еще в состоянии ухватиться!

Надо же, этот напыщенный следователь далеко не так глуп, как мне поначалу казалось! По крайней мере, стратегия допроса выстроена четко: игра в доброго, по-отечески заботливого полицейского. Ламассу, как думаешь, к чему этот наигранный образ? Попытка усыпить мою бдительность? Ах да, тебе все равно – ты витаешь где-то там, высоко, в заоблачных далях!

– Ничего подобного, я всегда с вами, Хозяин! Просто вы занимаетесь ерундой. Поменьше думайте о процессе, побольше – о собственной жизни. «Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь».

Понятно… Вот и поговорили.

Между тем Дункан степенно разгуливает по палате. Я более чем уверен – умышляет очередной экспромт, эпатажную иезуитскую хитрость.

– Дорогой друг, прежде чем пойти дальше, я хотел бы по секрету сообщить вам важную новость.

И правда! Насколько он предсказуем…

Начальник следствия наклоняется и заговорщически шепчет. Читатель, только послушай, сколь наивный капкан, сколь откровенную волчью яму он мне готовит!

– Вообразите, намедни мы нашли тело! Да-да, жертву убийства – в одном из безлюдных районов нижнего Города. Сам я на месте преступления еще не был, но, как сообщают помощники, ею стала молодая и безумно красивая девушка. Жаль – у нее впереди могла быть целая жизнь. Возможно, даже счастливая… Личность убитой пока не установлена – ничего удивительного: та же история, что и с вашим собственным опознанием. Впрочем, это лишь вопрос времени.

Однако самое ужасное заключается в том, что ваша одежда буквально пропитана кровью убитой. Очень неприятное обстоятельство… Хотя для вас пока не смертельное. – Дункан не в силах сдержать издевательской улыбки. – Но и на этом печальные известия не заканчиваются: на месте преступления мы обнаружили кровь еще одного человека – и ее было действительно много. Судя по всему, подобная кровопотеря несовместима с жизнью. Правда, самого тела мы до сих пор не нашли – оно словно бы испарилось.

С другой стороны, чутье мне подсказывает (а оно ошибается редко), что в этой ситуации вы скорее жертва, нежели преступник. Я думаю, все объясняется просто: да, вы были на месте преступления – пожалуй, это единственный неоспоримый факт в нашем запутанном деле. Но, согласитесь, нет никаких доказательств, а значит, и оснований предполагать, что именно вы – тот самый убийца, причем убийца достаточно глупый, беспечный и нерадивый, имевший несчастье перепачкаться в крови собственной жертвы!

Более того, у меня есть догадка, которая представляет ваши действия в совершенно ином свете: возможно, вы благородно пытались оказать раненой помощь. Подобная версия кажется мне абсолютно логичной – а главное, она превращает вас из подозреваемого в героя, смелого, бесстрашного рыцаря, что темной ночью спасает несчастных, умирающих граждан!

Дункан словно наталкивает меня на эту нелепую, бесхитростную линию обороны. Тщетно – и не пытайся! Ибо ловушка твоя, «дорогой друг», очевидна последнему идиоту: принять подобную версию означало бы расписаться в предыдущем обмане, признать, что никакой амнезии у меня нет и в помине.

Пару секунд помолчав, Клаваретт вновь заводит шарманку:

– Как бы то ни было, это не более чем догадки… А на деле мы имеем серьезную, хоть и косвенную улику, указывающую, к моему глубочайшему сожалению, на вашу причастность к этому делу. Да, прямых улик у нас пока нет – но, поверьте, они непременно появятся. Они всегда появляются! И вот тогда, тогда, – голос его звучит громче и убедительнее, – новые сведения недвусмысленно направят нас по следу убийцы – и это, само собой, будет конец! – Дункан делает театральную паузу. – Но нас-то с вами это не может не радовать: ведь поимка преступника будет означать снятие всех обвинений с вашей столь любезной моему сердцу персоны!

Прямые улики неизбежно загонят убийцу в угол – и, скажу честно, после этого я ему не завидую. Только представьте: сколько бы он ни метался, пытаясь скинуть виселичную петлю с собственной шеи, ничего уже не получится – он обречен. А удавка с каждой секундой будет сжиматься все сильнее и туже. Итог один – повешение, смерть, адские муки…

А ведь он – убийца – так свято верил в собственную изворотливость! В то, что он всех надул, всех обвел вокруг пальца, прикинувшись бедной, многострадальной овечкой!

Дункан пристально всматривается в бездонную глубину моих уставших, затуманенных глаз. Ламассу тихо смеется, но Начальник следствия, предпочитая игнорировать вопиющую бестактность собаки, возвращается к своему пресному, однообразному монологу. Будет ли конец этой бессмысленной, беспощадной тираде?

– Мой милый друг, простите за очередное лирическое отступление, которое, разумеется, к нашему делу отношения не имеет. Но я – натура эмоциональная, творческая, впечатлительная, и мне не дает покоя сия отвратительная, бесчеловечная картина: преступник, подобно задыхающейся, выброшенной на берег рыбе, истошно бьется на виселице, хватая ртом воздух, а в глазах его отражается заходящее солнце; его теплые, согревающие лучи, которые он, убийца, никогда в своей жизни более не увидит. Только вдумайтесь – никогда, НИ-КОГ-ДА! Целая вечность без единого луча света…

Попробуйте представить, что́ чувствует бьющийся в агонии преступник. О чем сожалеет, что ощущает, какая невыносимая боль переполняет его измученное тело… Поставьте себя на его место! А точнее, вообразите, что это вы сами.

И знаете, в чем я уверен? В том, что одной из последних мыслей убийцы станет раскаяние и досада; осознание того, что смерти вполне можно было избежать. И как просто, как легко было это сделать! Всего лишь протянуть руку, признаться, вовремя рассказать о своем злодеянии. Да, тюрьма – это неприятно, но из нее можно найти выход; а вот из смерти – вряд ли. Как жаль, что преступники не понимают: чистосердечное признание – первый шаг к спасению жизни!

Окутанный сумраком наступающей ночи, Дункан наконец умолкает. Браво, господин Клаваретт! Я вас недооценил: вы превосходный актер и непревзойденный оратор. Что ж, намек понят. Ответ отрицательный – признаваться я не намерен.

Впрочем, не собираюсь пятнать эту потрясающе трогательную, по крайней мере для вас, мизансцену – я не опошлю великий актерский талант, обесценивая его бесполезными, ничего не значащими речами. Искусство требует тишины – и я ее не нарушу. Думаю, вы все поймете по моему золотому молчанию.

* * *

Где-то за дверью глухо стучит щеколда. Мое отражение в окне выглядит расплывчатым, нереальным. Зато каков мундир… Великолепен! А как блестит шпага! Как ярко переливаются изумруды!

Смотрю сквозь мутное, потертое стекло – на Город нисходит туман. Давно его не было. Сегодня надо отужинать в каком-нибудь ресторане – скинуть с себя всю грязь, что окружает меня в этой палате. Мысли в голове путаются, бегают беспорядочно и хаотично, будто голодные, суетливые мыши, одурманенные запахом спрятанного неподалеку сыра. Надо что-то решать. Все складывается сложнее, нежели я думал. Ладно, ничего страшного! Не получилось расколоть его сразу… Не беда. Никуда он не денется! Еще пара часов – и триумф будет мой.

Преступник оказался удивительно непонятлив – красочная картина мучительной смерти не произвела на него ровно никакого впечатления. Неужто зря репетировал? Черт, еще и улыбается. И упорно молчит. Неожиданно… Даже собака перестала рычать и затаилась. Ждет, словно ястреб, готовый кинуться на добычу.

Кто в этой комнате хищник, кто жертва – понять уже невозможно.

Дункан задумчиво гладит эфес шпаги. Из-за двери доносится тихое, неосторожное шуршание – должно быть, кому-то наш разговор кажется интересным. Может, его помощникам? Или Энлиллю? Но следователя это мало заботит – чем больше зрителей, тем ярче сияет актерский талант! Ну или он просто глуховат.

Одернув роскошный мундир, Дункан невзначай бросает на меня пустой, осовелый взгляд, исподволь улыбается и, будто приняв решение, присаживается на крошечную табуретку подле кровати. Помню, помню, как на ней некогда восседал грузный Энлилль, а затем – тот старикашка, что в моих кошмарах обратился в подобие Смерти. Для него все кончилось плохо… Что ж, теперь очередь Дункана.

– Друг! Должно быть, я утомил вас своей болтовней; вижу, мой рассказ пришелся вам не по вкусу. Поэтому давайте вернемся к событиям той жуткой ночи. Пожалуйста, расскажите все, что вы помните – кто знает, не откроются ли новые подробности, не помогут ли сообщенные вами детали выйти на след подлинного убийцы? Постарайтесь ничего не упустить! Я – весь внимание.

Дункан, медленно раскачиваясь из стороны в сторону и завороженно глядя мне прямо в глаза – подобно огромной ядовитой змее, изготовившейся для смертельного укуса, – придвигается ближе к кровати.

Похоже, пришло время говорить – и говорить медленно, аккуратно, словно перед трибуналом, ибо одно неверное слово может стоить мне жизни. Нет, не для того я одолел смерть, чтобы теперь попасть в лапы этой алчной, честолюбивой гиены!

Да только что говорить, если воспоминаний у меня не осталось? Выход только один – повторять за Энлиллем. Надеюсь, этого будет достаточно, чтобы Дункан от меня отвязался… Итак, начнем, Ламассу, и да поможет нам Бог?

– Может, лучше не стоит? Сами же думали минуту назад: silentium est aurum! Молчание – золото.

– Поздно, я уже начинаю…

Слова льются сами собой. Кажется, говорю не я, а кто-то другой – далекий, незнакомый голос, тихо и убежденно повествующий о том, что произошло не со мной, а с иным, вымышленным персонажем. Что я, в сущности, знаю о себе без рассказа Энлилля? Быть может, я существую лишь мыслью в его голове: я – не более чем темная фантазия пожилого, уставшего доктора. равно как и весь призрачный, дождливо-ледяной Город; как и странная, вечно ухмыляющаяся собака; наконец, как хитрый, словоохотливый следователь. Как узнать, насколько все мы реальны? Что ж, Чжуан Цзы, пожалуй, был бы доволен – я, наконец, постиг его мудрость о бабочке…

– Хозяин, прекратите городить чушь! Ни китайская философия, ни солипсизм вам не помогут. Они суть прибежища идиотов, что нищи духом и бесконечно тупы разумом. Поверьте, мы все реальны, и никаких сомнений здесь быть не может… Лучше следите за тем, что вы говорите – ибо сейчас будет опасно!

Преступник выглядит отрешенно. Я слушаю его, боясь упустить хоть одно слово – оговорку, случайную фразу, реплику, полунамек… Вот что действительно важно! Только так и можно загнать противника в угол – тактика та же, что и в сражении: жди, пока враг допустит ошибку, и бей, бей со всей силы! Именно так и был повержен Картаго – да, славные были деньки! Героические. Самая заря моей жизни

Так, стоп, не отвлекаться! Посторонние мысли сейчас ни к чему. Тем более… Бог ты мой! Что такое я слышу? Дорогой друг, ты прокололся! Corpus delicti[7]перестает быть пустым звуком… Давай, завершай свой нелепый рассказ – и позволь ввести в бой мои легионы. Только что ты ошибся – и ошибся серьезно!

Начальник следствия настороженно кивает и улыбается – кажется, что-то в моей истории произвело на него впечатление. Это недобрый знак – судя по всему, пора готовиться к худшему.

– Интересный момент, дорогой друг! – тихо, почти шепотом, прерывает меня Дункан. – В своем рассказе вы упомянули, что машина сбила вас где-то неподалеку от перекрестка набережной Тиамат и улицы Скорпиона. А между тем это решительно невозможно! После прошлогодних столкновений на площади Гражданского Согласия вся набережная Тиамат была перекрыта вплоть до полного восстановления порядка в Ландграфстве. То есть, как я полагаю, навсегда. – Дункан едва заметно усмехается. – А значит, ни одна машина, ни один дилижанс или республиканский эскорт не в состоянии передвигаться по прилегающим улицам. И отнюдь не потому, что это запрещено законом. – ибо кто же запретит проезд правительственной кавалькады? Нет, все проще – набережная Тиамат насквозь изрыта глубокими, полуметровыми скважинами от снарядов, коими Государственная гвардия – или в просторечии, Госгвардия – разгоняла собственных граждан. Смею уверить, сквозь эти рвы и траншеи не проедет не то что машина, но даже примитивная крестьянская арба с картофелем и навозом! Понимаете, подозреваемый, к чему я веду?

Уже не «друг», а «подозреваемый»… Совсем плохо!

Энлилль! Черт бы тебя побрал! Как же ты мог так подставить меня своим выдуманным, идиотским рассказом?

В звенящей тишине Дункан развивает свое наступление:

– А знаете что́ меня удивляет больше всего? Абсолютная нелогичность вашего обмана. Вернее, кхм, ошибки… Мне кажется, вы недооцениваете Великое следствие. Неужели думаете, что мы не сняли показаний с водителя, который сбил вас в ту ночь, а впоследствии доставил в Больницу? О, принижать наши заслуги – очень недальновидно! Поймите: Великое следствие – это круг ответственности; единственный работающий орган всего государства. Это как импотенция, только наоборот: все институты Ландграфства уже отказали, а возможно, даже и умерли; лишь наш орган стоит – и не думает гнуться. Впрочем, не будем развивать эту тему: аналогия – не из приятных.

Так вот, на чем я остановился… Водитель, несмотря на волнение, совершенно четко указал место, где произошло столкновение, – и находится оно за добрый десяток верст и от набережной Тиамат, и от улицы Скорпиона. А точнее – в пойме реки, возле моста Двенадцати Пороков. И что же выходит: либо вы добросовестно ошибаетесь, либо целенаправленно вводите следствие в заблуждение, дабы истинное место преступления не было найдено. И это тем более глупо, что я уже сообщил вам об обнаружении тела. Помогите, дорогой друг, прояснить возникшее недоразумение. Следствие вам этого не забудет!

Подумать только, сам вырыл себе яму. А может, даже могилу…

– Вот-вот, я предупреждал! – недовольно бурчит Ламассу, укоризненно вылизывая шерстистые лапы. – Как же вы, Хозяин, допустили столь глупую, смешную ошибку? Молчать надо было, а не трепать языком! Теперь валите все на Энлилля – он вас подставил.

Хорошо, так и поступим.

– Дункан, признаюсь честно: у меня нет ни единого воспоминания. И никаких догадок относительно того, что на самом деле случилось. Все, что я рассказал, – лишь слова доктора, работающего в этой Больнице. Разговаривая со мной, вы беседуете с ним, как бы странно это ни прозвучало. К сожалению, сам я понятия не имею, где, как и почему меня сбила машина и что было до или после. Да и знать не хочу, если честно.

Воля ваша, господин следователь! Действуйте! Коли сомневаетесь, предъявляйте обвинение; нет – допрашивайте доктора. Может, он будет более сговорчивым и красноречивым. А я вам не помощник. Уж простите!

И с раздражением отбрасываю одеяло.

Нет, толку не будет: Дункан ни за что не поверит! И действительно, зачем Энлиллю врать насчет преступления?

Свет в палате тускло мерцает: давным-давно, в детстве, я слышал поверье, будто в эти мрачные предрассветные часы стирается грань между мирами – воображаемое становится реальным, а самые страшные полуночные кошмары обретают звериную силу.

Яркой вспышкой в уме проносится дикая, иррациональная мысль – и в мгновение ока она разрушает всю мою линию обороны: что, если вплоть до вчерашнего вечера я на самом деле ни на секунду не возвращался к реальности, а таинственный, бестелесный доктор был частью чудовищного горячечного бреда, охватившего мой рассудок? Пожалуй, это единственное возможное объяснение. Энлилль – это призрак, фантазм, наваждение, а весь его путаный, нелепый рассказ – не более чем история, которую я поведал себе самому. Но если так, то я, безусловно, виновен; сам того не сознавая, я инстинктивно, подло пытался обмануть следователя. А значит, я и есть тот самый убийца…

Ламассу лукаво подмигивает и расплывается в широкой, белозубой улыбке – да, дружище, твой хозяин до сих пор болен…

Дункан понимающе качает головой – видимо, еще не вышел из своего прежнего, сострадательного образа. Что ж, господин Клаваретт, ваш триумф близок – прошу, наносите последний удар!

В светлых, непроницаемых глазах Дункана отражается холод моего бытия – и во тьме глухой, бесконечной ночи я слышу его леденящее слово:

– Энлилль, говорите! Интересно… Скажу по секрету – мне он тоже не внушает доверия!

Еле дыша, я закрываю глаза и утыкаюсь в подушку. За дверью часы бьют четыре. Почти утро.

Не знаю, радоваться мне или плакать: Энлилль действительно существует…

– И тому есть как минимум пять доказательств, – усмехается Ламассу.

* * *

Отлично! Мой допрос привел подозреваемого в чувство. Однако что́ он собирается делать – решительно непонятно. Сидит на кровати, лишь изредка бросая взгляд на собаку. О чем они перешептываются – тоже неясно. И вообще – чем дальше, тем больше возникает вопросов.

Вот, например: какова роль доктора в этой истории? Мне с самого начала показалась странной его крайняя заинтересованность то ли в расследовании, то ли в судьбе своего пациента. «У каждого собственные скелеты в шкафу, господин следователь! К чему вам знать о мотивах моего интереса?» – был дан мне ответ, четкий и недвусмысленный. Тем я и удовольствовался – разбираться в хитросплетениях мыслей эксцентричного доктора на тот момент мне показалось совершенно излишним. Возможно, придется вернуться к этому позже.

Однако проблема моя никуда не девалась: прямых, неопровержимых улик по-прежнему нет, и где их искать – одному Богу известно… Остается два варианта: либо в течение долгих дней и ночей ждать новостей от авгуров Деменцио Урсуса, занимающихся генетической экспертизой и установлением личности подозреваемого, либо надеяться на себя, брать инициативу в свои руки и продолжать допрос до победного завершения.

Ответ, естественно, очевиден – слабый, недееспособный Деменцио Урсус, Почетный Инноватор Ландграфства, сидя под теплым крылышком еле живого Курфюрста и втайне ненавидя меня и все Великое следствие, будет всячески тормозить раскрытие дела. Мой успех для него – что кость в горле, а значит – помощи от его подопечных ждать точно не стоит. Может, так даже лучше – никаких сомнений: один путь, один выход. Свобода воли порой бывает проблемой.

Кажется, подозреваемый успокоился, смирился со своей участью. А что еще делать, коли я загнал его в угол? Плохо лишь то, что в глазах его я вижу полное отсутствие мысли – в них нет благоразумия и понимания; он замкнут в себе, отчужден, безразличен, и это страшит меня больше, нежели отчаянная решимость, с которой я предполагал столкнуться во время допроса… В общем, я не чувствую здесь сколь-нибудь продуманной стратегии действий – и это меня серьезно тревожит.

Если честно, по прошествии ночи я уже не уверен ни во вменяемости, ни в виновности этого человека. Порой он выглядит сумасшедшим. Что, если он и вправду ничего не помнит? Тогда ситуация выходит из-под контроля – ибо бороться мне предстоит не с лукавством и изворотливостью, прикрывающими злодеяние, а с самим течением времени и безбрежным океаном человеческой памяти…

Босые ступни ощущают холод больничного пола. Все, как в минуту поединка со смертью, когда у моих ног, подобно змее, корчился несчастный старик, задыхавшийся во время припадка. Но не это сейчас волнует мой разум: Энлилль реален, он действительно существует! И как я мог усомниться…

Как бы то ни было, из больницы пора выбираться. Только куда? За окнами живет своей жизнью беспощадный, призрачный Город, со всех сторон окруженный вязкими, гнилыми болотами; некогда они были пампасами – степью, что простиралась до горизонта, – но за годы тысячелетней грозы обратились в промерзлую, гиблую, поросшую камышом и кассандрой трясину. Топи да тундра, суровый, скудный пейзаж; мы в самом сердце безбрежного ледяного болота, которое по чистой случайности названо Городом. И каждый из нас погружен в камеру-обскуру этого черного места – не только я, но и Дункан, Энлилль и даже вечно смеющийся Ламассу, вновь притаившийся возле кровати. Все мы и есть этот Город; он полон наших мертвых, обессилевших душ – и выход отсюда искать бесполезно.

Тяжелый, гнилостный запах проникает сквозь глухо закрытые ставни; здесь, в палате, он смешивается с едва уловимым привкусом горького миндаля, что просачивается из больничной столовой. Когда-то и где-то – наверное, в прошлой жизни – я слышал, что именно так пахнет цианистый калий. Должно быть, теперь им лечат особо буйных и мерзопакостных пациентов.

Дункан Клаваретт молча ходит по комнате. Он тих и задумчив – будто и не было никогда того велеречивого, бравого балагура, роль которого он играл поначалу. О чем он сейчас размышляет? Действительно ли подозревает Энлилля – или это всего лишь ловушка, в которую я непременно должен попасться? Надо узнать поподробнее.

– Дункан, скажите, что заставляет вас сомневаться в честности доктора? Неужто вы думаете, что он как-то причастен к совершенному преступлению?

Забытая полуусмешка вновь озаряет уставшее лицо следователя.

– Наконец-то вы задали этот вопрос! Я долго его ждал. Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что должностные обязанности не позволяют мне раскрывать всех подробностей дела. Но разговор с вами – случай особый, а потому я все же отвечу. Ab imo pectore[8] – со всей откровенностью.

Давайте начистоту: пора открыть наши карты. Я намерен поделиться с вами конфиденциальной информацией не потому, что проникся симпатией – хотя отчасти это и так. И уж тем более не ради того, чтобы ввести вас в заблуждение дружеской манерой общения. Многие на моем месте так бы и поступили: что может быть проще, чем оплести подозреваемого паутиною лжи, двуличия, мелочных комплиментов, мнимого сочувствия к его положению. Все это, на мой взгляд, более чем мерзко… Вы знаете, один из моих подчиненных, Порфирио Петрич, стар, что раскидистый дуб; он работает у нас с позапрошлого века – и это его любимый прием: вести с подозреваемым дискуссии на отвлеченные, философские темы, обсуждать всякую ерунду, медленно втираясь в доверие, а затем – ррраз! – и внезапно порвать его в клочья, втоптать в грязь, взять и сказать: как кто убил? Да вы и убили-с. Согласитесь, есть в этом что-то подлое, вероломное, низкое. Конечно, я и сам порой прибегаю к подобным приемам – наверное, вы сразу меня раскусили. Чего уж скрывать? Но не в таких же масштабах! А посему – достаточно недомолвок. Отныне я буду честен.

Дело в том, что нераскрытых убийств у нас не случалось много столетий; последнее произошло еще на заре существования Города, перед самым воцарением «сиятельного» и «досточтимого» Курфюрста, будь он неладен. По слухам, убили некоего Тиориаска… В подробности вдаваться не буду – скажу лишь, что сие преступление до сих пор окутано пеленой мифов, легенд и сказаний, связанных в том числе с именем нашего доктора. Кто-то говорит, что и убийства как такового не было, но докопаться до истины теперь уже невозможно. И вот представьте: спустя десятки веков тишины и покоя мы находим окровавленное тело, а косвенные улики указывают на то, что была еще одна жертва. Кто преступник – совершенно непонятно. Как гром среди ясного неба!

И можете осуждать меня за цинизм и политиканство, за вопиющую беспринципность и вообще за все что угодно – видит Бог, будете правы. Я не намерен скрывать и отпираться: преступление совершено – это прискорбно, но тут уж ничего не попишешь. Эмоциональная составляющая меня мало заботит. С другой стороны, раскрытие преступления a priori даст мне возможность получить все, к чему я стремился: популярность, власть и влияние. И это тем более важно, что наше Ландграфство находится в руках больного, выжившего из ума Курфюрста и его ничтожной марионетки Деменцио Урсуса и грозит рухнуть со дня на день, погребя нас под своими обломками. Поймите: мне необходимо раскрыть дело – и ради достижения этой цели я готов преступить закон и рассказать то, о чем вам как подозреваемому знать не положено. Впрочем, риск минимален: если вы не преступник, то, возможно, сумеете мне помочь; в противном случае – вы и так все знаете.

А теперь вернемся к Энлиллю: и так, машина сбила вас вовсе не на пересечении набережной Тиамат и улицы Скорпиона, а возле моста Двенадцати Пороков. И именно здесь вы допустили ошибку, сообщив мне те сведения, что получили от доктора. Но вот в чем проблема: сам Энлилль совершенно верно указал место, где произошло столкновение, и рассказ его в деталях совпадает со словами водителя. Понимаете, друг, что́ это значит? Получается, что доктор отнюдь не ошибся, говоря с вами, напротив, он целенаправленно ввел вас в заблуждение, будучи уверенным, что эта нестыковка непременно обратит на себя внимание Великого следствия. Как видите, так и случилось! Ну разве не странно? Более чем!

Но это только начало. Скажите, вы не задумывались, почему Энлилль проявляет столь живой интерес к вашему делу? Со мной все понятно – я свою мотивацию объяснил: это расследование – не более чем шаг к обретению власти. Но вот доктор… С ним гораздо сложнее!

Позвольте сделать небольшое историческое отступление. Больница сия была основана примерно два тысячелетия назад, и Энлилль стоял у ее истоков. Здесь содержатся миллионы и миллиарды пациентов; коридоры ее подобны Кносским извилистым лабиринтам – с той лишь разницей, что в них нет Минотавра, хотя есть чудовища и похуже… На территории Больницы из поколения в поколение живут и работают 36 праведников. Всего 36 (спасибо реформе здравоохранения!) – на миллионы страждущих, больных и молящих о помощи! И один из них (притом самый главный) – речь, как вы догадались, идет об Энлилле – уже целую неделю только и делает, что следит за ходом расследования. Ни одного пациента, ни одной консультации – он даже из каморки своей теперь не выходит. Что бы это могло значить? Советую хорошенько подумать.

Идем дальше: мост Двенадцати Пороков. Тут странности продолжаются. Водитель машины, что сбила вас ночью, был практически невменяем. Он плакал и бился о стену, уходил в себя и вновь говорил без умолку; из его рассказа понять что-либо было решительно невозможно. Я сумел допросить его лишь три дня спустя, когда он окончательно пришел в чувство. А вот доктор – наш доктор – умудрился сразу составить удивительно четкую и недвусмысленную картину произошедшего, запомнив все до мельчайших деталей. А ведь он готовился к операции! В итоге Энлилль не просто упомянул мост Двенадцати Пороков – нет, он подробно описал все, что находится неподалеку от сего злополучного места. Каким образом? Ведь подобных нюансов не было даже в сумбурном рассказе водителя!

«Совпадение? Не думаю!» – кажется, так говорил один оптимат, всегда и во всем поддерживавший волю Курфюрста. Кстати, этого урода потом растерзали на площади – еще бы, век лоялистов недолог! Думать надо, идя против чаяний и интересов народа. Впрочем, это уже совсем другая история!

В завершение – еще пара штрихов. Знаете, что находится рядом с мостом Двенадцати Пороков? Конечно, знаменитый Лазарет имени Тиберия и Иди Амина, славящийся своим человеколюбием и милосердием. Должно быть, вы не раз его видели: сверкающие мегалиты, величественные арочные своды, анфилады комнат и переходов. В общем, райское место – и до моста Двенадцати Пороков не более двух минут на дилижансе. Водитель машины, несмотря на волнение, хотел отвезти вас именно туда. Однако вы наотрез отказались – будучи в полубреду, неустанно повторяли снова и снова: «Везите меня в Городскую больницу – там мое место». Почему – так и осталось загадкой… Есть лишь одна версия – вы и ранее были знакомы с Энлиллем. Ничего иного предположить невозможно!

Следователь печально вздыхает. Поправляет воротник, измявшиеся за ночь манжеты. Отряхивает мундир. Молча кивает. Затянувшийся монолог, наконец, завершен. Я отворачиваюсь к стене и кутаюсь в колючее одеяло.

Первые лучи рассвета смягчают наши и без того смутные очертания. Ламассу свернулся калачиком и дремлет возле кровати; Дункан стоит возле пыльного, заиндевелого за ночь окна. Тишина сонно обнимает нас мягкими пушистыми лапами. Похоже, допрос окончен.

Дункан медленно, будто в нерешительности, берет свою шпагу; в ее блестящем эфесе отражается потолок и пара неясных, расплывчатых силуэтов. Несколько шагов, поклон, еще два шага в направлении двери. Где-то за спиной я слышу удаляющийся голос:

– На сегодня все. Недели через две навещу вас снова. Даю разрешение на выписку из Больницы. Думайте, вспоминайте – ваше положение не из приятных.

В вязкой тишине утра глухо хлопает закрывающаяся за Дунканом дверь.