Читать книгу Настоат - Олег Константинович Петрович-Белкин - Страница 6

Пройдет много дней, и доктор Энлилль, стоя у окна в ожидании казни, припомнит тот далекий вечер, когда один из его пациентов прошел всю Больницу, чтобы оказаться у него на приеме. Слыша за спиной шаги приближающегося нечто, ощущая холодное дыхание ста лет одиночества, доктор пожалеет обо всем, что случилось до и случится еще после.

Но это будет нескоро. А пока – вернемся к истории.

* * *

Весь следующий день я помню, будто в тумане. Я пытался уснуть, но и во сне ко мне являлся дух доктора, изводивший своим неотвратимым, молчаливым присутствием. В голове крутился вопрос: кто вы, Энлилль? Что такое вы есть и почему столь бессердечно подставили меня под удар следствия?

Тысячи догадок роились у меня в голове – но все дороги вели в никуда, упираясь, словно в скалу или отвесную стену, в простейшие доводы разума и здравого смысла. Общая картина оставалась темна, что́ делать дальше – неясно.

– Ламассу, как думаешь, стоит поискать ответы у доктора? Или пока подождать? Может, сделать вид, что вовсе ничего не случилось?

Вольготно раскинувшись на кровати, Ламассу нехотя разевает пасть с острыми, обагренными кровью клыками. Похоже, недавно давали свежее мясо.

– Решать вам!

– Или лучше застать Энлилля врасплох, не дать ему выстроить надежную линию обороны?

– Решать вам!

– А если он причастен к убийствам? Нам не угрожает опасность?

– Решать вам, Хозяин!

– Что ты заладил? Как попугай… Думаешь, он может напасть?

Ламассу усмехается.

– Вы его видели? И как – может напасть? Да он умрет от одышки быстрее, нежели поднимет свою желеобразную руку.

Я молча киваю.

Дыхание Ламассу становится громче и горячее.

– Но ведь вы не это хотели спросить, правда? Задайте вопрос, который нам нужен!

– Не понимаю, о чем ты…

Ощетинившись, он грозно щелкает зубами возле моей шеи.

– Задайте вопрос!

Я хватаю его кровоточащую пасть, сжимая со всей силы.

– Будь поскромнее – не то напомню тебе сказку о Немейском гепарде.

– Льве, – глухо рычит Ламассу.

– Льве! А теперь скажи, собака, ты хочешь вопроса? Да? Тебе нужен вопрос? Замечательно, слушай! Что, если преступник я, а Энлилль – мой соучастник? Или свидетель? Или, хуже того, шантажист? Что тогда делать?

– А какие у вас варианты? – шепчет мой верный попутчик.

– Бежать. Надавить. Обмануть. Запугать…

– Так-так, – скинув мои руки, весело улыбается Ламассу. – А потом? Что, если не выйдет?

Жалость и страх жгут меня изнутри. Слова сии не пожелал бы я произносить даже Диаволу.

– Коли все будет тщетно, – делаю глубокий вздох, – видимо… придется заставить его замолчать. И бежать, бежать подальше отсюда!

– Именно! Именно об этом вы и подумали! – Пес ласково урчит, подмигивая правым глазом. – Успокойтесь, Хозяин! Уверяю, крайние меры будут излишни. Энлилль – не враг нам, и скоро вы в том убедитесь. Сегодня – день испытаний, а потом – новая жизнь, за пределами этой Больницы. Старинный особняк, целый замок – в нем вы будете дома.

– Собака! – кричу я, не в силах сдержаться. – Откуда ты все это знаешь?

– Верьте! Верьте мне на слово! Не надо сомнений.

– Хорошо. Но коли все так… То зачем? Зачем ты заставил меня произнести вслух эти угрозы? Дикие, запредельные вещи!

Встав на задние лапы, Ламассу бесцеремонно кладет передние мне на плечи.

– В целях самопознания. В вопросе всегда заложен ответ; в вашем был тоже. Он и есть подлинное семя. Не упустите его, лелейте, позвольте прорасти! А затем, разобравшись, что за тварь перед вами, срубите ее на корню, не дайте пустить метастазы. Думайте о себе – о том, кто вы есть и какие чувства это у вас вызывает. Засим и спасетесь!

Ну теперь-то, конечно, все «прояснилось». Молодец, объяснил!

– Ламассу, хватит! Мне сейчас не до ребусов и силлогизмов. Пришло время решаться. Подождем до конца дня – и если Энлилль не соизволит явиться в палату, то на закате мы сами отправимся к нему в гости.

– И это правильный выбор! Ибо непостижимы судьбы и неисследимы пути, ведущие к обители Доктора, – вновь засыпая, урчит себе под нос Ламассу.

* * *

А пока не остается ничего, кроме как стоять у окна и думать, глядя на окружающее мертвенно-ледяное пространство. Кажется, в этом году осень пришла раньше – горящие огнем красно-желтые листья ярко сверкают на густой, по-летнему сочной траве, вдоволь напитавшейся тысячелетнею влагой. Сквозь больничный парк маленькой змейкой плутает узкая, извилистая, вымощенная потрескавшимся гранитом дорожка, ведущая прямиком к поросшему чертополохом и репейником кладбищу. Надгробия стерлись; отдельные буквы еле проступают на покрытом мхом и лишайником камне; даже Ламассу с его нечеловеческим зрением не в силах рассмотреть прошлое, начертанное на древних, почерневших от времени изваяниях.

Свежий ветер доносит до меня дыхание умирающего сада, и первые проблески воспоминаний влекут мою тень по бескрайним полям и равнинам. По обеим сторонам раскачиваются благоухающие, налитые росой и нектаром травы; восходящее солнце разгоняет предрассветную дымку – его теплые лучи искрятся, отражаясь в капельках на моих детских сапожках. Я ощущаю аромат сладкой, зацветающей липы – и по сей день из всех запахов мира лишь он один способен будоражить мои чувства; в нем и только лишь в нем испокон веков живет знойное, нескончаемое лето, неотделимое для меня от переживания безмятежного счастья. Теперь его уже не осталось – оно ушло, растворившись, подобно туману; ушло надолго, может быть – навсегда.

А тогда детство казалось мне вечным; я верил, что оно не осмелится оставить меня один на один с окружающим миром; оно было частью меня – точно так же, как благоухание липы и степных разноцветий, далекий лес, представавший границей потустороннего мира, или солнце, ласково улыбавшееся с безоблачного небосклона. Когда понял я, что всего этого нет и никогда больше не будет? Пожалуй, только сейчас, глядя на сплошную стену дождя за окном больничной палаты.

Но и это обман – прежняя жизнь оставила меня задолго до последних событий. Детство затерялось, исчезло, забрав из души самое светлое, яркое и прекрасное, – а значит, рождение этого промерзлого, открытого всем ветрам Города, в котором я незнамо как оказался, давно стало для меня неизбежным. Жизнь ушла, оставив лишь сквозняки да обломки: нет более бескрайних полей, нет цветов и сладкого клевера, нет живописной тропинки, что под пение птиц и громкий стрекот цикад вела меня к чарующей, полной загадок осиновой роще; нет яркого, обжигающего солнца, освещавшего мой путь назад, к крохотной рыбацкой деревне, раскинувшейся среди изгибов неглубокой, но своенравной речушки. Кто-то сказал: «Путь в Обломовку всем нам заказан» – и то верно: Обломовка всегда обращается в темный, сумрачный Город, на улицах которого за свежую человеческую плоть дерутся неистовые, впавшие в ярость собаки…

Скажи, Ламассу, откуда эти смутные образы, воспоминания, волшебное буйство красок? Неужто я и вправду когда-то был счастлив? Клянусь, милый друг, я помню, как переходил речку вброд – переходил и воображал себя маршалом, генералом, возглавляющим огромную, непобедимую армию, готовую вот-вот совершить подвиг и сломя голову броситься на неприятеля, грозно ощетинившегося копьями и штыками. При мне моя верная шпага, сделанная из стеб-ля репейника, мушкет, заряжающийся горошинами и ягодами черной смородины; я знаю, что после долгой битвы враг непременно падет, ибо переправа эта – мой собственный мост при Арколе.

Я помню все ясно, Ламассу! Ясно, будто это происходило только вчера; слышу журчание воды, чувствую прикосновение солнца к мокрым, загорелым рукам, ощущаю запах ила на влажном, золотистом песке. Но все застилает аромат пороха, которым окутано поле боя. Презрев страх и смело бросившись на противника, я в очередной раз побеждаю в сражении – и, стоя на берегу реки, под древнею печальною ивой, я вижу, как передо мной распахиваются ворота древних столиц, а с неба летят лепестки роз и разноцветные ленты, устилающие путь к центру Города. Я ловлю на себе восхищенные взгляды красавиц, а конь подо мной ступает величественно и горделиво, грациозно пронося меня сквозь помпезно разворачивающееся торжество. Однако поход завершен – бабушка зовет на обед, и я бегом мчусь по склону к старому, полуразвалившемуся домику, притаившемуся среди зарослей черемухи и жасмина. Да, Ламассу, и где теперь то лето моего красочного, безграничного счастья?

– Хозяин, – сонно сопит Ламассу, – я уже сказал вам: думайте о себе, а не о том, что было прежде. Только тогда и увидите лето своей жизни… Иначе – останетесь здесь навсегда.

– Умеешь ты успокоить… Хочу больше воздуха – не пора ли распахнуть окно настежь?

– Зря…

Я с силой дергаю ржавую ручку, и оконная рама с трудом, будто сопротивляясь, поддается, оглашая замершую в ожидании палату пронзительным, вязко-тягучим скрипом. Однако вместо свежего воздуха больничного сада из окна тянет уже привычным кисло-терпким зловонием болотной слизи, окружающей Город со всех сторон. Безжизненный, пустой, однообразный ландшафт: здесь нет дорог – одни направления.

На горизонте ярко горит Этеменанки; его исполинский силуэт подпирает собой отрешенное небо. Где-то вдали, слева, я слышу резкий гудок прибывающего на вокзал паровоза, и Ламассу, с улыбкой глядя мне прямо в глаза, участливо шепчет: «Не пугайтесь, Хозяин! Это лишь поезд, что идет из Макондо. Говорят, там была демонстрация – и теперь его путь лежит к морю. Все как обычно! Давайте лучше отыщем мне корма».

И я успокаиваюсь.

Скоро, Ламассу, мы выберемся отсюда, и в твоем распоряжении будут все корма мира.

Пес удовлетворенно кивает.

* * *

Истлевающий осенний закат озаряет багрянистым светом мои руки. Я смотрю на них – уже не трясутся. Значит, здоров – по крайней мере, физически… Пурпурное солнце медленно садится за горизонт, оставляя за собой зыбкое, полупрозрачное марево.

Минута, отделяющая день от ночи, совсем близко; пара мгновений – и мы отправимся на поиски Энлилля. Когда мы нагрянем к нему, Ламассу, даже тени, темные силуэты ночных сновидений, что скрываются в каждом углу этой Больницы, будут бессильны. Доктор выложит нам всю правду – и после мы будем свободны. А пока – дай мне еще пару минут насладиться дождливым закатом.

Сумерки медленно вползают в палату. В тусклом свете Луны Город становится все более таинственным и бесплотным.

– Смотрите, Хозяин! Улица, ночь, фонари. В тумане – размытые очертания аптеки. Гребни волн, что бесшумно бегут по сонной глади канала. Красота! Вам это ничего не напоминает? Подумайте! И воспримите как предостережение, не дав ему, однако, стать предсказанием.

– Ламассу, не время загадок! Нам пора, час волка пробил… Твой час. В путь!

* * *

Запах талого воска заполняет длинный, узкий, запутанный, подобно древнему лабиринту, проход, тянущийся от моей больничной палаты. Вокруг – ни души. Где-то вдали я слышу протяжный, жалобный стон; спустя пару секунд он затихает. Куда теперь, Ламассу? Эти ветхие коридоры не обойти и за двадцать столетий.

– Идите к востоку, направо – всегда только направо! Иначе придем не туда или вообще сделаем круг и вернемся. Так уже было, Хозяин; не повторяйте ошибок!

Наши шаги эхом отдаются в полутемном пространстве. По обе стороны от меня – ряд палат, наглухо замурованных кирпичом и ржавыми стальными дверями. Каждая из комнат – пристанище для больных, что вопиют, взывая к покою. Многие из них умолкают, едва заслышав шорох наших движений, а затем – вероятно, поняв, что спасение невозможно, – начинают стонать еще громче.

– Наверное, грезят о Смерти, – подмигивая, говорит Ламассу. – Но времени у нас катастрофически мало! Идем дальше!

Конечно, идем – что еще остается? Лабиринт коридора петляет, ветвясь на десятки проходов, но я верю, что мы не заблудились, не сбились с дороги. Сотни свечей озаряют нам путь; по стенам и высокому потолку бегают призрачные тени, принимая причудливый, порой пугающий облик.

Ламассу бредет, понуро склонив голову – так, словно ему уже не впервой. Отблеск огня на каменных сводах делает путь страшнее и ярче – кажется, будто бесплотные щупальца так и норовят схватить меня за разбитые в кровь, худые бледные руки. Подол моей мантии волочится по полу, цепляясь за острые камни и разбросанные повсюду лезвия да иголки.

– Хирургическое отделение, – шепчет Ламассу. – Тут всегда так, не обращайте внимания!

Обратной дороги нам уже, наверное, не припомнить; поворот следует за поворотом, звуки становятся протяжнее и глуше – подобно мышам, они прячутся по закоулкам, заползая сквозь щели в чужие палаты. Мы идем уже день; ноги деревенеют, каждый шаг дается все тяжелее.

– Скоро, скоро! Сейчас он появится! – сочувственно утешает меня Ламассу.

– Доктор?

– Нееет, что вы! До него еще далеко… Я про другого персонажа романа!

И подле очередной темной развилки я внезапно замечаю незнакомый, смутный, бесформенный силуэт. Ламассу яростно устремляется вперед и, не добежав пары шагов, поворачивает ко мне клыкастую морду.

– Вот и наш проводник, Хозяин! Смотрите! Он – не последний герой надвигающейся драмы. Советую хорошенько к нему приглядеться!

И действительно – в сумраке, за поворотом, на низкой деревянной кушетке, обитой выцветшим жаккардом, ссутулясь и слегка раскачиваясь из стороны в сторону, сидит маленький человечек. Ростом он, пожалуй, чуть выше собаки; робкое и умиротворенное выражение лица его словно бы шепчет: «Я всегда к вашим услугам!»

Танцующее пламя свечи отражается в его круглых, окаймленных дешевой оправой очках. Старомодный костюм делает человечка похожим на изваяние далекого прошлого, а огромная лысина с несколькими оставшимися седыми волосками, тщательно зачесанными набок, еще более усиливает ощущение затхлости и архаичности.

Я молча смотрю ему прямо в глаза: лицо его кажется мне до боли знакомым. Тени все так же мечутся по пропитанным сыростью стенам больничного коридора; я чувствую, как по полу растекается ледяной воздух из закрытых палат, оставшихся далеко позади, в гротах и изгибах каменистого лабиринта.

Наконец губы Малыша расплываются в страдальческой, смущенной улыбке. Будто извиняясь, он вскакивает с потертой кушетки, раскланивается, и только тут я замечаю, что в руках у него небольшая шкатулка, инкрустированная бриллиантами и изумрудами. За спиной человечка – меч, нелепо смотрящийся на фоне его крохотной, субтильной, почти детской фигуры. Шея повязана ярко-красным, в цвет крови, шарфом. Но главное, конечно, не это: главное, что привлекает взгляд к облику Малыша, – это превосходно скроенная шерстяная шинель, которой он, по-видимому, очень гордится, то и дело поглаживая ее складки своей старческой, испещренной морщинами ручкой.

Ламассу глухо рычит, так и норовя вгрызться в подол ворсистой шинели; человечек пятится, размахивает руками и, переминаясь с ноги на ногу, отчаянно и жалобно шепчет:

– «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» – И, бросив беглый взгляд на меня, скрывающегося посреди ночи, умоляюще стонет: – Уберите собачку, пожалуйста… Ради всего святого! Это очень дорогая моему сердцу одежда. Уберите! А не то, неровен час, порвется…

Глазами я подаю знак, и Ламассу нехотя отступает. Судя по всему, человечек ему не по вкусу. Тот же, отряхнув полы шинели и слегка отдышавшись, подходит ближе и застенчиво, нараспев продолжает:

– Здравствуйте! А я вас ждал… У меня к вам небольшое дельце! Поручение от моего патрона, распорядителя, сиятельного Дункана Клаваретта. – Голос Малыша звучит тихо и робко, сильно дрожа от волнения. Похоже, имя Начальника следствия внушает ему священный трепет и восхищение. Иначе откуда такое косноязычие? – Простите, если говорю что-то не так… Господин пациент… подозреваемый… подсудимый – извините, не знаю, как вас величать… Вот, взгляните, у меня здесь шкатулочка-с. А в ней документы. Велено вам передать!

– Какие еще документы? – Удивлению моему нет предела. – Скажите, как вы меня отыскали?

– А я и не искал. Просто знал, что вы здесь пойдете. Мы неподалеку от выхода – а вы наверняка планировали побег из Больницы. Следовательно, должны были пройти по этому коридору.

– Понятно. – Хотя, конечно, ничего не понятно. – Так что там за документы?

– Разрешение на выписку из Больницы. Теперь и побег не потребуется!

Малыш смущенно хихикает. Передразнивая его, Ламассу оскаливает пасть и разражается громким хохотом – да так, что содрогаются стены.

Словно опомнившись и устыдившись собственной дерзости, маленький человечек моментально берет себя в руки.

– Простите, простите… Так вот, о чем я… Ах, да, здесь, в шкатулке, есть еще кое-что. Это пропуск. Он разрешает временное проживание в одном из замков, что находятся в ведении Великого следствия. Кстати, недалеко отсюда… Мне приказано конвоировать вас… Я хотел сказать – проводить. Извините-с!

И на словах сих Малыш замолкает, услужливо протягивая мне шкатулку и опуская голову в смиренном поклоне. Я осторожно беру документы. Целая кипа!

И вдруг, будто что-то припомнив, человечек резко вздрагивает и принимается тараторить:

– Господин пациент! Не сочтите за пренебрежение… Точнее, за небрежность. Но я вспомнил, только сейчас вспомнил, что забыл вам представиться. Недопустимая оплошность! Меня зовут Йакиак, я помощник несравненного Дункана Клаваретта. Не гневитесь, запамятовал! Не со зла… Впервые у меня столь ответственное поручение. Я не в своей тарелке. Простите еще раз, простите великодушно!

И его тело пробирает мелкая, едва заметная дрожь.

– Йакиак, благодарю! Очень рад познакомиться! И Ламассу тоже – хотя по нему и не скажешь. – Пес смотрит на меня с нескрываемой злобой. – Не стоит переживать, успокойтесь – поверьте, я очень ценю ваше усердие и прилежание. Вы отлично справляетесь! – Мой крохотный собеседник польщенно опускает глаза. – И особенно мне приятно, что теперь есть куда податься после Больницы! Однако… – Я делаю паузу, дабы привлечь внимание Йакиака. – Есть одно дело, которое еще не окончено. Поможете мне? Видите ли, мы должны отыскать доктора… Он нас уже ожидает!

Я наклоняюсь к самому уху Малыша и, нарочито и подозрительно оглянувшись по сторонам – так, чтобы он это заметил, – шепчу:

– Дорогой Йакиак, поймите: это дело государственной важности! Здесь замешаны высочайшие интересы… Думаю, Дункан упомянул об этой части задания. Так ведь?

Не в силах совладать с резким изменением ситуации и внезапно навалившейся на него не пойми откуда ответственностью, Малыш испуганно молчит и озирается. Погоди, Йакиакушка, сейчас ты попадешь в мои сети!

– Нет? Не упоминал? Как же? Это проблема… Видимо, сиятельный господин Дункан поручил это дело кому-то более титулованному и высокопоставленному… Ужасно… Что же нам теперь делать?

Ламассу одобрительно кивает.

– Отлично, Хозяин! Продолжайте. Побольше экспрессии, таланта, игры! Мир – это театр, а мы в нем актеры! Живите своей ролью, творите, перевоплощайтесь – и вас ждет великое будущее!

И вновь заливается смехом.

Положив руку на плечо Йакиака, я многозначительно продолжаю:

– Впрочем… Есть один выход! Мне кажется, сама судьба послала вас мне навстречу! Более того, вы могли бы продемонстрировать смекалку, инициативу и сообразительность – начальство это непременно оценит! Давайте покажем Дункану, что вы ничем не хуже других его подмастерьев – а возможно, даже и лучше! Проводите меня к Энлиллю, и я замолвлю за вас словечко при следующей встрече с его светлейшим Превосходительством. – Последнюю фразу я произношу особенно трепетно. – Поверьте, он будет потрясен тем, сколь блистательно вы сумели справиться с поистине серьезным и даже (тссс!) опасным заданием! Вот увидите – в глазах всего Следствия вы сразу станете большим и уважаемым человеком!

Дело сделано! Преисполненный надежды и зачарованный великой важностью разговора, Йакиак смотрит на меня с обожанием: идея явно пришлась ему по душе. Однако подумать пару минут все же стоит. Я его не тревожу: мечта поселилась у него в голове, и вот-вот даст свои всходы. Нашего с Ламассу вмешательства более не требуется.

Помявшись, походив взад-вперед и даже присев на кушетку, Йакиак, наконец, соглашается. Тем не менее решается уточнить:

– Спасибо за лестное предложение. Я знаю дорогу. Конечно, могу проводить. И с удовольствием сделаю. Только пообещайте, что расскажете обо мне Дункану Клаваретту.

– Даю слово!

Малыш сияет.

– Вот и славно! Не подумайте, что я карьерист. Просто Начальник наш – высшее, благословенное существо. Идеал, камертон, идол! И удостоиться его взгляда, а тем более похвалы – это великое счастье… А теперь – в путь!

Бережно разгладив шинель, Йакиак направляется к одному из плохо освещенных проходов. Ламассу, увлеченно виляя хвостом, в радостном возбуждении встает на задние лапы и, даже не взглянув на меня, вприпрыжку устремляется вслед за Йакиаком. Отлично! Все складывается как нельзя лучше!

И вновь мы бежим по мрачным переходам и изгибам бесконечного лабиринта. Йакиак указывает путь. Полы его шинели, из-под которой грозно торчит меч, неистово развеваются по ветру, словно плащ миниатюрного всадника Апокалипсиса. Малыш иногда поворачивается, призывно машет рукой и тихим, срывающимся от волнения голосом шепчет: «Скорее, скорее, нельзя опоздать! Мы уже близко!» Он подобен крошечной, юркой полевке, догнать которую невозможно; я и подумать не мог, что в его маленьком, непритязательном тельце может скрываться столько ловкости и сноровки.

В правом боку начинает колоть; я почти задыхаюсь – не знаю, сколько еще выдержу эту сумасшедшую погоню. Впрочем, цель уже рядом: бесконечная череда палат и переходов неожиданно обрывается; свет становится ярче, а место свечей в канделябрах занимают огромные люстры, ослепляющие меня своим блеском. Из узких, сырых коридоров мы попадаем во внутренние покои Больницы – лучезарную, роскошно декорированную залу с потолком настолько высоким, что разглядеть детали росписей и барельефов, расположенных на арочном своде, практически невозможно.

За первой изумительной залой следует вторая, не менее волшебная и восхитительная, за ней – еще пять, и все они невероятных размеров. У каждой – свое имя: Велон, Ракиа, Шехаким, остальных не припомню. Последняя – Аработ, самая величественная и прекрасная, наполненная ослепительным светом – столь ярким, что он почти неотличим от кромешной, непроницаемой тьмы. Под куполом залы я замечаю старинную фреску – источая призрачное сияние, она рисует пронзительную картину сотворения мира: убеленный благородными сединами старец в окружении ангелов и херувимов протягивает руку обнаженному человеку, покоящемуся на темно-зеленом, каменистом утесе. Тот же, ощущая нисхождение души в бренное тело, в ответ тянется к старцу, почти касаясь дланью его пальцев. Я вижу в этой фреске нечто чарующее, мистическое, нереальное…

– Sic mundus creatus est[10]. – Ламассу внезапно вспоминает о своем ввергнутом в трепет, задыхающемся Хозяине. – Но я бы не стал переоценивать смысловую ценность сей фрески – все это сказки! На самом деле мир зародился иначе. Лично я, будучи просвещенным псом, всегда стоял на позициях материализма и научного атеизма.

– Пойдемте, нельзя останавливаться! – надрывно, что есть мочи кричит нам Малыш. – Мы почти что на месте!

Он указывает на маленькую дверцу, расположенную на противоположной стороне анфилады.

– Вот негодяй! Не дает обсудить важные темы! – угрюмо ворчит Ламассу и разочарованно машет лапой. – Вперед!

Мы все приближаемся к покоям Энлилля. Десять шагов, двадцать, сто… Окружающее великолепие плывет перед моим угасающим взором; в глазах темнеет от слабости – еще чуть-чуть, и я упаду. Наконец, последним усилием воли я добираюсь до цели; в изнеможении прислоняюсь к изящной, наряженной в шелка и бархат скульптуре, изображающей преклонных лет господина со связкой ключей и толстенною книгой. Рядом с ним, улыбаясь, на заднем плавнике стоит рыба; стоит и делает вид, будто все так, как до́лжно. И кто вообще придумывает столь нелепые композиции? Знать бы, что именно она означает…

Йакиак радостно смотрит на меня поверх круглых, треснувших посередине очков. «Ну вот и все, мы пришли! Отдышитесь. И заходите».