Читать книгу Собрание стихотворений. В 2 томах. Том 1 и 2. - Олег Юрьев - Страница 8

Святое есть лицо у лебедя ночного

             В смутно-змеиной, лысой голове,

             И влага слитная, как естество во…

                                     …во всей Неве.

В предверье моря – колыханье цепей,

             Огни спрядают несветящий свет,

             Кому и в царстве всех великолепий

                                     подобья нет.

О как уйти из города, из тела,

             Коль шопот дней слышней, чем сердца бой?..

             Ох, знаю я: так жизнь не захотела

                                     и сделала собой.

Ночь знаю я – какой ее обычай,

             Змеи иль птицы взгляд через плечо…

             Из всех огней, из всех ее обличий

                                     досталось лучшее еще.

Сошли уже в смеситилище к безднам

             Змеящиеся смутные дома,

             И встала ночь под деревом созвездным,

                                     как дерево сама.

И унеслась река сквозь узу горла,

             Неравно-плотны воздуха холмы…

             О сколько рук над ними распростерло

                                     дыханье тьмы.

Гори-гори, гори, огонь бессветный,

          Воздушную столицу освещай!

          Ох, шепот дней, бесстрастный и бессмертный,

                                  прощай, прощай…

Жизни я не знаю, знаешь…

Страшно, знаешь, мне ее… —

В капле каждой раздвижная ж

Сердцевина у нее,

Где прорезан иль просверлен

Алчно тянущий извне

рот – Всеяденьем осквернен,

С красной трапезой на дне.

Жизнь – вечно-горящий камень,

А сгорающее – ложь…

Камень плавится, и пламень,

Взрезан, рушится на нож,

Льются люди, каплют вещи,

Блазнящиеся в огне…

Всё ж таинственней и резче

Лезвье музыки во мне.

Отставшие в рассеявшихся тéнях

Не менее деревья не видны —

Как плакальщицы, сели на ступенях,

Роняют слезы в черные волны.

Немного ж высветил в ноябрьском саде

(Что в вогнутом стекле) холодный луч,

И старших птиц, стоящих на параде,

Уже не расшевéлишь, как ни мучь.

Без дна – ни дня. Скользят (и не очнутся)

Мимо кружных граненых колоннад,

Их небеса цепные не коснутся,

Коленцы каменные не стеснят.

Как лóдья с ледяным и низким днищем,

Несется к норду узкий городок,

Неся – несомый – к вышним пепелищам

(Откуда-чей – не знаю) узкий вдох.

Зимы?.. Видать, наскучило в земле ей

Приглядываться в дырочки травы…

И время мертвое приречною аллеей

Идет не поднимая головы.

Ну а я – каб я жил под венец, под завязку,

Под качение сердца вовне,

Невесомой бы ночью на русскую пасху

Я бы в море ушел на челне.

И жестяный стесненный язык колоколен

Провожал бы скольженье мое,

От свободы сердечной я б сделался болен,

Как и всякий настигший ее.

От кого и к кому я не знаю дорога

В тишине, вышине, глубине…

Лишь негромкое пение русского бога,

Отдаляясь, сопутствует мне.

А в косых и высоких, сплошных небесах ни движенья,

Лишь круженье зимы, лишь зиянье и жженье зимы…

Как же так же прожить эту вечную ночь униженья,

Как прожи́ли ее и как прóжили наши мертвые – мы?

Измождаясь лицом и разношенным телом грузнея,

На нечетких очках чуть уменьшенный мир пронося,

Как же так же прожить, ничего ни о чем не жалея,

Ничего не прося, ничего-ничего не прося, не прося?

И ветшанья извечные вести, и чья-то свеча над могилой,

И безжалостный голос зовущий сгущенно звеня —

Всё измышлено вчуже постылою тьмой полукрылой,

Чтоб величье из ямы извлечь под ножи ледяного огня.

О косая высокая тень!.. – но и песни завесть не успеть ей,

Как ворчанье начнется, гуденье, жужжанье внизу…

Вся Россия сойдись – лишь коснуться надгробья посметь ей,

Как навеки застыть с ледяною рукой на весу.

Но умершие выйдут смеясь и взлетят меж морозных строений,

Где по низу зима продолжает до выскреста месть,

И умершие скажут: «Напрасны и слава, и гений.

«Только память и честь – это все, что пока еще есть».

И умершие скажут: «В косых и высоких, высоких могилах

«Мы лежим до скончанья, не помня высоких имен,

«И качаются звезды в бесчисленных славах и силах

«Над великою ночью несчастных, несчастных времен».

Когда зеленых раковинок нить,

Дрожа, в волне взвивается древесной,

Вы не спешите сердце единить

Со влагою светящейся небесной.

И воздуха взволнованный шатер

В свои жемчужные не пустит сети,

Пока не вспомню, выспрень и хитер,

О вашем бедном Юрьеве, поэте.

О скоро уже! Скоро из ворот

Деревья обесточенные выдут,

Полуослепши за утёкший год,

Чтобы труху из глаз зеленых выдуть;

Полуоглохши, – недомолвный шум

Из раковин повытряхнуть, как дети…

И вспомню я все, что прийдет на ум

О вашем бедном Юрьеве, поэте,

Несведующие скажут: жизнь ушла,

И голоса волною – не исполнить…

Причем весна? – в ее колокола

Звони-звони, но ничего не вспомнить…

– Но щекот их зеленых язычков

Один-единственный на Божьем свете

Звенит из-под наушничков-очков

О вашем бедном Юрьеве – поэте.

Я знаю, Муза, – замыслы смешны

С травой пролезть сквозь мякнущие нети.

Но, кажется, и Вы видали сны

О Вашем бедном Юрьеве, поэте.

Эх, и вжался ж заржавленный якорь —

Не проглянешь сквозь вязкую муть.

И взошли камнесечец и пахарь

На лодейную зыбкую грудь.

Передрогнул корабль и замер,

Переставились жёрлы вовне,

Место намертво кормчее занял

Человек на двухногом коне.

И глазницами, полными глума,

Он за солнцем следит стороной,

Слыша никнущий шепот из трюма,

Слыша медленный скрежет цепной.

Крикнет птица: уходим, уходим…

Ветер мачтой чуть скрипнет златой…

…Что ж искорчился кормчий Господен

Под раздвоенной мертвой пятой?

А город на кораблях стоит,

В мачтовых рощах ветер сопит,

Цепи напружены, но уж прости —

Нам никак не уйти.

Здесь встал каждый корабль один,

Сбоку притиснутый линьей льдин,

Всё шевелящейся, и его шевеля… —

Но со второго боку – земля.

Господи, если б знали все вы,

Как сильно держит десница Невы,

Как машина где-то внизу дребезжит,

Как почва быстро дрожит,

Как Васильевский и Петербургский – в дыму,

А Елагин – вздул парусами тьму…

…Третий век прощаются под картавый свисток

Северо-запад и Юго-восток.

Ну так и знайте ж: давным-давно

Смели б если – ушли мы, но

Стоят мертвецы под днищем, на дне,

И – их не бросить мне.

Оборочусь я чуть – и тьмы неравномерной

Разверзнется передо мной шатер.

Вовнутрь я вшагну, и тихий отсвет серный

Всех звездных волн да туч совьется в луч неверный,

Тот черноту пронзит – столь черен и остер.

Столь пóлны черноты полунощны запасы…

Столь далеко у изощренья мол блеснул:

На реберках песка, на полосах террасы,

На волнах лезвийных свою я тень спугнул.

И сверху тени камыша расшевелились,

Чернее всех чернот на несколько долей,

Огни какие-то, снижаясь, раздвоились

И канули в закраину морей.

И море лезвием кружным кроило воздух

Под ящерками звезд, юлящими слегка,

И рыбы, встав на хвост, в полужемчужных гроздах

Стеснились поглядеть на грозды-облака,

Которые вверху, как мышцы, коченели.

И комната земли без-окон-без-дверей

Съезжала, чуть шумя, с растерзанной постели

К звезде закраинной – всей тяжестью своей.

…ха, память не нужна! Что проку от былого

(Как ни юродствуй, на воду не дуй)

Зудить-вызуживать? Оно не даст ни слова.

Какие-то шаги… случайных черт полова…

И в звуке костяном безлицый поцелуй —

Все, что умеет знать оно.

Небосклон полу́ночи – в облачных изъянах.

В треугольничках речных ржáвеет вода.

Птицы спят в своих корзинах, в черных, в деревянных,

И во сне клокочут, шепчут – тише, господа.

Нет, ни звука не раздастся на ночной ограде.

Шпиц нечищенный, косой брезжит в небеса…

Нет, но что же это там, в проволочном саде?

Боже, кто идет сюда? тише: голоса.

Я завтрашнюю ночь не жду,

Я крашенную ночь не жажду,

Сгоревшей памяти дуду

Одену в черную одежду.

Гуди-гуди, просторный звук,

Сгоревшие огни качая…

Я жизнь жил, как между рук

Трава росла не замечая;

Я жизнь жил – и ни огня,

А близящееся все – известно…

Там, за спиною у меня

Свеченье – мёртво и прелестно;

Там, сквозь зазубрины травы

Звук ломится, зажмуря очи…

Да что б там ни сказали вы,

– Хоть черно здесь – но нет здесь ночи.

Слышишь? – Звон скользит по кругу

Мира неживого.

Я любил любую муку

Слова дрожжевого.

Слышу… Страх… Ошейник в небе?

Или ж это лира?..

Кто ж споет о черством хлебе

Неживого мира..?

В мыльном солнечном луче

Лист – изнанкой волосатый —

Сух и бледен на плече

У прогалины рогатой.

Жилы хрупкие черны,

Блеск течет темно-зеленый

С оборотной стороны —

Плотной, влажной, раздвоённой…

Лист… – по бедности его

Две есть изнанки у него,

А другого ничего,

НИ-ЧЕГО.

Полнóчи час взойдет и ниспадет,

Съезжавшее из синих звезд созвездье,

Доставши дно земли, меня лишь здесь найдет —

Как смертное отставшее известье.

Здесь – ничего. Здесь наг земной предел.

Один здесь я – невидимый – остался,

Как свет ночной, что в горницу влетел

И в зеркальцах безлицых затерялся.

Морская толщь восстала в полный рост

И полон воздух серными тенями

Сгоревших птиц. И месяц узкокост,

Как виноградина – в отсветной яме.

Жалел я ночь. Присевшие сады

Так страшно говорили над дорогой,

И яблоки из замши и слюды

Над яблоней сверкали круторогой,

И не было огней над полустертой мглой,

Сбрелись когда созвездья и соцветья;

И птицей серою кружился голос мой.

– Я говорю: кружился бы, ответь я —

Исхожу я из старого страшного дня,

Как исходят огни из граненого дна —

Шевелясь… расходясь да сближаясь,

Над изрезанным небом снижаясь.

Мякнут тени. Иначе сказать, день ушел.

Небо – неравномерно сияющий шелк —

Там зеркальная редкая сетка.

Отчего бы реке не пролиться, крошась..?

Отчего бы стиху и не жить, не страшась..? —

Не всегда… хоть когда-нибудь… редко…

День стоит каменоломней

Дождик в странной едет мгле.

Всё огромней да огромней

Солнце мыльное в стекле.

Дождик светлый, расщепленный,

Как невидимый шуршит…

А во всех его зеленых

Хрупких горлах искривленных

Горячо… легко… першит…

Ох, эта капельница тьмы!..

Провисшая, висит Селена,

Воздушные встают холмы

На полукруглые колена.

В амфитеатре дерева,

Расположённы перед морем,

Вздыхают, слышные едва,

Под ветром горьким, но не горем:

Здесь мир, рассéченный судьбой,

Становится сейчас собой.

Блескуч в волнах и светел воздух,

А в облаках вода черна;

На крыльях черных, кривокостых

Ныряет птица дóпьяна,

От низа вверх, от верха книзу,

Неслышима и невидна;

Деревьев слитная стена

Глядит в исчерканную линзу,

Глядит, волнуясь непреклонно,

Но все еще соединенно.

Я человек. Я вижу мир

(Там птица ходит неустанно)

Из спутанных мохнатых лир,

Стоящих с краю Океана;

Я – человек, я – с краю ночи,

И руки смутные короче,

Чем мир, хоть он и невелик.

Я – блик – скользнув по небосводу,

Сам засветив себе природу,

Я слезкой лег на материк.

Одна лишь ночь, орех бесценный,

Зелено-черный и сырой,

На звездной ветви чернопенной

Сияет мягкой кожурой;

Но съедет день, и – старый, светлый,

Сухой… но так же смертный – смертный

Мир в деревянном кожухе,

Что изнутри весь размалеван,

Óхрян, голуб, залакирован,

Снаружи щит, как на жуке —

Вот вам. Был дух морской и влажный,

Стал мозг раздвоенный и страшный,

И это все ж таки одно;

И стало поле зренья полем

Войны дурацкой, и доволен

Огонь, взбегающий в окно.

Ушли в присутствие деревья,

Ниспала птица на волну…

О Боже мой, Тебе не верь я,

Куда ж я сердце поверну?