Читать книгу Девять огоньков. Серия «Очень маленькое созвездие» - Ольга Апреликова - Страница 2

В первом детстве он видел отца только два раза.

Он был одним из случайных царских детей и, когда пятилетним зверенышем привезли во дворец, пылал в горячке так, что глаза ничего не показывали и голова не соображала. Когда кое-как умыли, напялили чистую рубашонку и вытолкнули царю под ноги – сел на пол, потом лег. Его попробовали поднять – тогда его горячка и болтающаяся головенка внимание царя и привлекли.

– …Зараза? Нет? Сдохнет – повешу нянек.

Он поднял голову посмотреть, кто это решил о нем позаботиться: ничего не различил, кроме острого, жуткого сверкания цветных камней.

– А глазки-то синие, – сказало сверкание. – Коли сдохнет – весь Нижний двор перевешаю.

Его утащили куда-то в прохладное место. Лечили ли – он не помнил, главное, наконец дали много-много прохладной чистой воды. Через несколько бесконечных, страшных ледяных ночей и душных, полных отдаленного гвалта и воплей дней, когда ему приносили мгновенно черствеющие – сил нет отгрызть – лепешки и воду, ум постепенно ожил – и он вслед за ним: стал вставать, подходить к дырке от сучка в старой щелястой двери, смотреть, что там, где так вопят? Дырка была высоковато, приходилось вставать на цыпочки, тянуться. А там, снаружи – пыль, крики, команды, какие-то драки, схватки на палках и так… кто-то визжит от боли, кто-то – от ярости… Взрослые гоняют больших мальчишек, учат драться… Туда надо выйти?

Надо. Заметив, что он встал, его за шиворот оттащили к архивариусу, тот сказал, что да, он «царский ребенок», что-то записал в страшную громадную книгу, – а потом – так же за шиворот – швырнули в пыль Нижнего двора. Нижний двор его не заметил. Ни парнишки, ни наставники. Первые дни он жался к стенкам, потом с голодухи научился и подбирать куски за большими, и воровать на кухне – освоился, осмотрелся: в общем, не такой ужас, как показалось сквозь дырку от сучка. Эти мальчишки все были – «царские дети». В рванине, в шрамах, в синяках – из них растили вояк. Не полководцев на золоченых колесницах, конечно – полководцев растили из других, высокорожденных, от знатных матерей. А эти – так, бойцы. Стрелы в колчане. Зверинец. Кто выживет – тот и прав.

Нижний двор не интересовал престарелого царя вообще. Когда подростков с Нижнего двора увозили в военные лагеря и после обучения там посылали в первые сражения – о вернувшихся, конечно, докладывали царю. Отличившихся – награждали званиями, поручали командовать десятками – и так далее. Вполне нормальная солдатская судьба. Можно когда-нибудь стать полковником в посеребренном панцире и дорогом, синем или красном, плаще. Еще у солдат громадные тяжелые мечи. Или – красивые-красивые луки с яркими стрелами. И вообще это страшно красиво, когда размеренным шагом по степи идет легион… Но легион он повидал гораздо позже. Пока – ни луков, ни мечей. Палки и зубы.

Но он был так мал, так мелок, что зубы – молочные. На палке – пальцы не смыкаются, не удержать. И сам – скелет и космы. На Нижнем дворе, оказалось, были свои простые законы: пока передние зубы у пацана молочные – палками не драться. Но и борьбе, и простой драке его обучать было никак: ему пять, остальным – по десять-двенадцать. Придавят. Наставники не понимали, что делать с таким крысенышем. «Царский» – пусть подрастет хоть немного, прежде чем старшие его прикончат. Парнишкам было велено его не трогать. Ага. Если до этого приказа им было на него, мелкого, плевать – то приказ стал началом травли. Ненадолго, правда. Поймать – трудно, потому что он лазил по наружной обрешетке стен как паук и оттуда плевался. Или что похуже. Моча так красиво сверкает на солнце, если струйка бьет откуда-нибудь сверху. И ржут все уже не над тобой. Загнать его в угол – это надо с кем-то вместе, а договариваться тут не умели. А загонишь – есть шанс получить ржавым гвоздем под ребра или булыжником в зубы: один получил, и, пока, воя, бессмысленно собирал белые окровавленные осколки зубов в пылище – наставники его же и наказали, мол, сам виноват. Ему самому, конечно, тоже попало: плевать, он хотел заставить пацанов себя, мелкого, бояться. И заставил: какие-какие правила благородного боя? «Кто выжил – тот и прав» – вот это похоже на правду! Наблюдая за схватками, он понял, где человек уязвим: глаза, горло, пах. И еще – много, где. Если его загоняли в угол – обзывался, отвлекал – и, если камня нет – вдруг прыгал и впивался зубами в вену на шее. Никого не загрыз насмерть, конечно, но только потому, что вмешивались парнишки постарше или надзиратели. Палкой по башке – и отвалишься в темноту. Но три потных грязных, противно беззащитных, тонких шеи он порвал глубоко, опасно. Кровь противная, тошнит. Отплевывался долго. «Боец, – сказали наставники. – Настоящий. Дело будет», – и велели бегать при себе и наблюдать, как судятся схватки. Ну, и по поручениям. И еще арену подметать и таскать кувшины с водой.

Появилось время подумать о жизни. Кто он-то сам такой? Что это значит: «царский»? Они тут все, от него до четырнадцатилетних, которые уже носят кожаные штаны и у них вонючая шерсть под мышками, – «царские дети». Царя-то они только вовсе не интересовали. Особенно этакие – совсем случайные, беспородные, как он, от простых красивых девушек или от пленниц. Его мать была и тем, и другим, вероятно, очень красивой, чем и привлекла в несчастный для себя миг взгляд царя. Случайность своего рождения он принял, как обстоятельство, освобождающее его по отношению к царю-отцу от каких-либо уз родства и тому подобных вещей. Понял эту свободу сразу, лишь архивариус дворца, хихикая, рассказал ему пятилетнему о происхождении, мол, «Царь сеет, где хочет», – а мама не рассказывала! – и он до сих пор помнил, какой стыд одолел его тогда.

Так родиться – все равно что прийти незваным. Так родиться – жить сиротой, и завидовать всем этим желанным настоящим сыновьям все равно кого – вельмож, солдат или караванщиков. Он, конечно, завидовал. Потому что иметь такого отца, как у него – это хуже, чем вообще никакого не иметь. Да к тому же быть одним из сотни, даже чье коротенькое детское прозвище «Огонек» – данное не отцом, а матерью – никто не знает. У него даже записанного в архивной книге настоящего имени не было, только номер по счету, слово «мальчик», дата рождения и имя матери. А мама говорила, что по-настоящему его зовут – Кааш, и это на ее родном языке значило «Пламень». Она сама была как пламень – такие золотые, как нежный огонь, волосы… Струящиеся и нежные, как это имя «Кааш». Он тогда так берег это имя, что никому из этих чужих тупиц и не назвал его никогда. Чтоб не замарали.

Когда он жил с мамой, он сначала и вовсе не знал, что бывают отцы. Когда узнал, что бывают – «отец» стало еще и неприятным, злым словом «царь». Этот царь-отец находился где-то далеко в столице, а они с мамой жили под охраной двух ленивых пожилых солдат в тихой горной усадебке (домик, огородик, сад с яблоками), пожалованной маме царем за рождение здорового мальчика. Он знал, что лет в двенадцать, через целую вечность, его заберут во дворец, а пока играл целыми днями и бегал по небесным полянкам, золотая дорога куда приснилась еще в младенчестве – но мама почему-то плакала, глядя, как он играет с водой, огнем, ветром или камешками. Она все болела, болела… И умерла, когда ему только-только исполнилось пять.

После смерти матери эти старые солдаты повезли его в столицу. И там он, слишком маленький, заболевший в долгой дороге, отупевший от ужаса и одиночества, увидел наконец огромного человека, про которого сказали, что это царь и отец – это остро сверкающее божество даже несколько мгновений его разглядывало. Место во дворце для него, конечно, было – на Нижнем дворе, среди старших братьев низкого ранга, обучавшихся боевым искусствам, молодых зверюг, жестоко соперничающих между собой и щедро наделявших его приказами и подзатыльниками – в качестве кого оставили, он не понимал – но не равного этим рослым красивым мальчикам, а, скорее, как пажа, слугу или оруженосца. Плевать, главное, что он уцелел и даже заставил этих тупиц себя опасаться. Но были и другие братья, куда выше по рождению этих, учившихся драться деревянными мечами, зубами и всем, что подвернется. Он надеялся, что хоть эти, другие, которые в чистом и нарядном, за которыми слуги носят книжки и игрушки, может, не зверюги? Но оказалось, знание букв и цифр еще не делает зверюг людьми. Высокорожденные, разряженные в пух и прах, каждый со свитой прислуги, эти сыновья царя жили на других уровнях Дворца, среди садов и золоченых галерей – все равно что на ядовитых облаках. Интриги, заговоры, шепот – скрытая, бесконечная, партия за партией, война. Посмотрев на этих нарядных, он почуял, что Нижний двор и его гвалт, драки, пыль, еда в деревянной миске, тумаки и пинки куда безопаснее и честнее.

Немного придя в себя, притерпевшись к Нижнему двору, к пыльным дням и ледяным (укрыться нечем) ночам он еще сколько-то протерпел, понимая, что еще слишком мал, чтоб выжить вне двора, где всегда есть еда. Сколько хочешь еды. Он выживал. Подавал старшим мальчишкам деревянные мечи и палки, таскал им тяжелые кувшины с водой, подметал арену, присматривался к дракам и учебным схваткам, получал пинки и тумаки; раз, получив чуть не напополам его располосовавший удар хлыста – ни за что, просто пьяный наставник развлекался – тяжело заболел из-за воспалившегося шрама и, снова валяясь в лихорадке на циновке в своей душной темной комнатушке, едва не сдох – и никому не было до него никакого дела. Если бы тихонько подох на своей циновке – никто бы и не заметил. Жизни нет до него никакого дела. Жизнь не останавливается. Но он помнил, какое там небо снаружи Дворца. Какие под этим синим бездонным небом огромные тихие пространства пустынь и степей, через которые – вечность назад – везли его сюда два старых солдата. И – он помнил – от громадных столичных ворот дороги во все стороны. Дороги – это главное. По дорогам можно попасть в другое место. В другую жизнь. В какую хочешь. Вот он выздоровеет и уйдет по этим дорогам. И найдет себе настоящую жизнь. А не этот… Нижний двор.

Хотел жить – выжил.

К тому же ему была известна золотая тропинка – Путь – на высокие небесные равнины, а там легко было выздоравливать. Он быстро выздоровел. А наяву, невесомым легким паучком лазая по стенам, изучил весь Дворец – плевать на его тайны и сокровища, нужны безопасные укрытия – научился прятаться на крышах и во всяких закоулках, чтоб без помех расковыривать в пыльной и вонючей плоти мира золотые щели и выскальзывать вовне, по золотой тропинке, по громадным широким ступенькам высоко-высоко, мимо синих деревьев в золотую страну с черным небом в громадных звездах. Там на Равнинах ничего не страшно. Непонятно вообще, что такое Равнины. Там просто – все хорошо. Все – по правде. Там все – добрые и умные.

И там он обрел друга, Ньико, Ние, такого же маленького и никому не нужного. Чуть младше, с зелеными глазами и светящимися кудряшками. Вдвоем было веселее играть у золотых небесных речек.

Дворец и жизнь Нижнего двора вообще потеряли всякий смысл для его пятилетнего ума. А слово «отец» он перестал понимать. Как и большинство других будничных слов – ведь с ним никто не разговаривал. Он не ощущал никаких обязательств находиться среди чужих страшных и глупых людей, подметать арену для тренировок и терпеть пинки от несчастных зверенышей. Золотое зерно Пути жгло его столько, сколько он себя помнил, огромный дворец был тюремным лабиринтом, полным чужих взрослых и опасных крупных братьев – скоро он с Нижнего двора, из противного, старого, насквозь пропахшего пылью Дворца удрал на бесконечные дороги свободы – едва сообразил, как.

Он, ростом ниже конского стремени, выпрашивал подачки по дорогам, воровал на базарах еду, орал в караван-сараях дикие песни пустынь и, хохоча, ловил, если ему бросали, медяки и объедки милостыни, спал в кустах и канавах – и ни к одному человеку не подходил близко. Однажды прошел с караваном, куда за еду нанялся орать песни и ухаживать за верблюдами, через пустыню Бурь – только песчаной бури не случилось ни одной, потому что он их боялся и утихомиривал, зашептывал любой самый слабый ветерок при первом же намеке. Вернулся в столицу с другим караваном через горные перевалы – и там в горах не случилось ни одной метели: он так мерз, что не вытерпел бы, если б караван задержался из-за снегопадов… Караванщик, гора-человек с черной бородой в кольцах, приметил живучего мелкого звереныша, днем бегущего шагах в ста впереди каравана и никогда не сбивавшегося с тропы, а по вечерам распевавшего так, что люди притихали или пускались в пляс, ночевавшего в золе костров и на рассвете, пока все дрожали, весело валявшегося в сугробах. Караванщик точно знал, что такое хороший товар. Присмотрелся. И быстро оценил его взгляд исподлобья на темную, словно раздвигающуюся под его взглядом тучу и тайный шепот, оценил безошибочное чувство направления и вечерние игры с кострами, особенно когда дрова сырые – да товар-то бесценен!! Тогда прикормил вкусной едой, как звереныша, приманил тихими словами, купил на базаре и подарил маленький барабанчик – сколько радости! Прозвал Кузнечиком, повесил на шею несколько красивых-красивых ожерелий из синих дешевых камешков и берег, как умел: во время переходов закидывал поверх тюков на верблюда – да он тогда и не весил почти ничего, подкармливал вкуснятками. Верблюдов поить не заставлял, велел слугам кормить из своих припасов и на ночлегах у караван-сараев и на больших базарах стерег, чтоб не убежал или не украли. Скоро все погонщики его стерегли и подсовывали изюм и лепешки. А он и не собирался убегать. Ему нравилось впереди каравана бежать сквозь степь, безошибочно отыскивая колодцы, и насмешливо свистеть, когда большие запутывались в тропах. Нравилось жить в вечной дороге и есть пищу с костров, нравилось слушать легенды и россказни стариков, нравилось, что он нужен каравану. Нравилось, что он одним движением руки может унять самум, нравилось умение вмиг определиться на местности и безошибочно подсказать вожатому путь. Особенно понравилось при помощи пары угольков, собственного воя и танцев устроить огненный смерч, чтоб разогнать разбойников, после чего купец два дня кормил лишь рахат-лукумом и халвой.

Дорога – это жизнь. Ему нравилось бездонное небо с птицами и облаками и нескончаемая дорога, нравилось засыпать в теплой золе и смотреть на звезды, нравились далекие ночные костры других караванов, нравилось петь тягучие или яростные песни своим диким, пронзительным голосом, от которого люди иногда цепенели. Нравилось управлять погодой и душевным состоянием людей. Нравилось, когда все спят, проковыривать дырку в яви и уходить на Равнины. Нравилось сочинять новые песни, все про дорогу и путеводные звезды. И больше всего нравилось, что он сам был нужен этим людям и мог их защищать. Так прошло года два с лишним, купец купил ему уже два новых, самых лучших на базаре барабана, поменьше и побольше, которые он оставлял в покое только тогда, когда его вместе с барабанами начинал проклинать весь караван. А на стоянке они сами ему эти барабаны притаскивали. Иногда он сам с ума сходил от своих барабанов и дикого голоса.

Царский дворец он почти забыл и ничего не боялся ни на небе, ни на земле. Ему было целых восемь лет, он состоял из пустыни, неба и дорог, из свободной счастливой души и тугого и тощего, грязного, во въевшейся золе, легкого тела, рваной кожаной юбки, грязных, радостно поблескивающих синеньким бусок на шее, свалявшихся вонючих косм с блохами, сильного дикого голоса и затертого звонкого барабанчика на веревке, что таскал через плечо, не снимая. Кузнечик. Талисман очень, очень богатого каравана.

Небесной половиной его жизни давно уже был Ние, так же преданный ему, такой же одинокий беспризорник, только принадлежащий к враждебной расе, и так же, как и он сам, равнодушный к земным порядкам взрослых. Народ Ние был извечным врагом страны, где родился он сам – но ему было наплевать и на страну, и на ее врагов, и на легенды о проклятых золотоволосых демонах с зелеными глазами. Он-то сам видел, сколько правды в зеленых, как краткое чудо первой травы в весенней степи, веселых глазищах Ние. Они вместе бродяжничали по Равнинам, где и встретились впервые, и поодиночке наслаждались свободой на земле. И была Игра. В мир, который будет хорошим для всех, и где братья по-настоящему родные, и есть настоящие отцы. И в караванах не блохастые верблюды, а небесные, белые как облака корабли… И вообще будет все так, как они с Ньико придумают. Потому что они сами его и создадут из золотого зерна, что пылает в нем, и всякого непонятного волшебства, что рвется из Ние.

Ему и в голову не могло прийти, что стражникам в столице обещана награда за поимку и доставку к управляющему дворцом мальчишки его возраста с глазами цвета неба. Что синие глаза действительно были очень редкой приметой, он и вовсе не знал, просто никогда не обращал внимания, что у него не карие и не черные глаза, как у всех вокруг – да он никогда и не видел своего отражения, разве что в ведре с водой. Он не испугался, когда стражник в городских воротах остановил его: вис на поводе возмущенного остановкой верблюда, и не сразу понял, о чем его спрашивают. Караванщик завопил, верблюды заревели, поднялась суматоха. Кто-то оторвал его верблюда, схватил за космы, поднял, завизжавшего, и швырнул в караульную каморку в городской стене – и как там уладилось с караваном, он не слышал. Сколько-то он попинал дубовую толстую дверь, оскорблено вопя, потом успокоился и молча сидел в полутьме, почесывая блошиные укусы под космами. Вошли стражники, воняющие потом и чесноком, гремящие своими нагрудниками и щитами – впрочем, от него самого воняло ничуть не слабее, разве что не чесноком, а верблюдами. Он, болтая ногами, беззлобно обругал их на всех известных наречиях пустыни – его выслушали с интересом и кое-что попросили повторить. Веселье прервал вошедший старший: оглядел, велел что-то – и его схватили и макнули башкой в ведро с водой, потерли. Когда стекла вода, все притихли и с минуту перебирали его спутанные мокрые космы, с которых текла черная от золы грязь; вдруг развеселились, но как-то опасливо, потом посадили на мягкий коврик на лавке и дали хорошей еды – очень хорошей, даже винограда. Он до сих пор помнил этот виноград, зеленый, крупный – слаще меда.

Дальнейшая жизнь оказалась не такая сладкая. Во дворце никто из значимых персон его возвращением не заинтересовался, кроме чиновника, выплатившего стражникам награду: тот тоже заглядывал в глаза да рылся в космах. Тогда он и узнал, что такой масти волос, с черной по серебру полосой ото лба к затылку, у людей не бывает. Да, это правда, он ни у кого такого не видел… Что, за это его и поймали? Из-за этого? Надо будет потом башку выкрасить какой-нибудь дрянью, выпросить у веселых девок при караван-сараях… А с глазами что сделать? Особенно он не переживал, разглядывая высокие стены дворцовых дворов – если удрал маленьким, то уж сейчас-то точно сумеет. Только выбрать момент.

На мягкие коврики больше никто сажать его не собирался – дня на два, а может, больше, его забыли в темнице без воды и еды, а потом какой-то вельможа передал повеление сверху – примерно наказать, а дальше держать под строгим надзором. Ему обрили голову, что считалось крайним позором, а его наконец-то избавило от блох, потом позорно выпороли и на пару месяцев заточили на сухари и воду в подземную тюрьму. Там он не умер от темноты и холода только потому, что путь на высокие равнины был открыт ему и оттуда. Ние, кстати, ужаснуло это наказание, но сам он думал, что обошлись с ним небрежно и потому милостиво. Ведь настоящей-то вины тогда никто не знал – что они друзья с Ние, с золотоволосым мальчиком-демоном чужой расы, которую проклинает буквально каждый миф и каждая детская сказка. А если б узнали? Придушили или сожгли бы заживо, как скверну?

Сам он себя предателем не считал. В конце концов, он и так уж был скверной для Дворца, беспородный, обозленный, никому не нужный. Его самого предали с детства. И рожден случайно, и дорог был только маме. Так не вправе разве жить так, как хочет? С Ние, у которого обоих родителей убили люди расы, к которой принадлежал он сам, они обо всем таком не говорили. А что говорить-то? Только знали хорошо, что никому на родине не нужны.

И, раз держаться вместе можно только на небесах, то не уйти ли по темным небесным дорогам вдоль золотых и серебряных рек далеко-далеко, так далеко, где ни в Яви, ни в Прави никто и не слышал об их народах и этой вражде? И самим создать громадный и прекрасный мир со своим настоящим солнцем и живым веселым шариком планеты? Далеко-далеко ото всех, чтобы злые старики, эти гнусные обезьяны в величавых париках, для которых кровь дешевле воды и нет святынь, ничего не испортили. Пока он наяву сидел в темнице, они все это хорошенько обдумали и решили, что пора собираться. Ние дома тоже приходилось плохо – он был и там волшебным, мог, например, превращать воду в алмазы или осенние листики в золото, и его то похищали, то он сам убегал – и все боялся, что замучают или отравят. Но взять и уйти навсегда ни тот, ни другой пока не решались. Ние учился каким-то золотым секретам, а его-то что держало: воздух родины? Тоска по пустыне? Остатки чувства правды, слепая совесть? Ведь не мог он чувствовать еще тогда, ребенком, что надо спасти свой родной дом? Да он ненавидел Дворец. Спасать? Да гори оно все синим пламенем.

Может, если б получить хоть один шанс узнать отца – разве он не сделал бы что угодно ради единого отцовского взгляда? По-настоящему отцовского… Чего захотел бы царь? Бескрайние сады? Золотые поля пшеницы? Тучные стада? Дороги и пристани? Большие морские корабли? Зажигать звезды, создавать планеты? Да что угодно… Пожалуйста… Но он так и не узнал, каков на самом деле его отец. Он вообще не понимал этого слова.

После темницы, исхудавший и полуослепший, снова встретившись с той же брезгливостью старших братцев и равнодушием больших, он вовсе перестал видеть за дворцовым гнетом человека, который был причиной его появления на свет. Спутанные чувства обиды и детской беспомощности, пока он сидел, отогреваясь после темницы на солнцепеке дворцовой крыши, а слабый ветерок пах садами и помойками, постепенно выросли в одно – презрение. Нельзя так устраивать жизнь, как она устроена в этом огромном дворце. Детский Нижний двор внизу, где глупые мальчишки день за днем сражались друг с другом за какую-то ерунду, казался ему зверинцем. В караване, среди завшивевших погонщиков, и то легче дышалось. Он даже завидовал Ние, у которого отца уже не было. Слово «отец» значило чуждую силу, которой он с какой-то стати должен быть подвластен. Он на это не досадовал – просто не понимал, почему это должен с этой безразличной силой считаться. Чего ради? Отец – это не закон природы. Царь – тоже. И уж конечно он не собирался воле этого человека хоть в чем-либо следовать. Или угождать ему и соперничая с другими, как все эти рослые красивые мальчики, породистые с золотых галерей и беспородные с Нижнего двора, эти «сыновья», кичащиеся друг перед другом ловкостью, звериной безжалостностью, наградами, видами на будущее и знатностью материнских родов. А сам он, как объяснили в канцелярии еще маленькому, куска хлеба не стоит.

Правда, не очень-то ему был нужен этот кусок. Да, в общем, и густая сытная похлебка и другая еда, пироги там всякие и овощи, – все, чем кормили мальчишек. После небесных равнин его вообще от запаха обыкновенной еды тошнило.

Но появилась причины не удирать из дворца, хотя возможностей к этому он теперь видел бессчетно. «Строгий надзор» обернулся все тем же безразличием, что и раньше – не было никого, кому поручено было бы этот надзор вести. А поскольку он все еще был маленьким, не имел никакой другой родни и место его на Нижнем дворе было последним, то им вообще никто не интересовался. «Братья» за время его отсутствия подросли и были заняты серьезными военными упражнениями; тех, что постарше, вовсе увезли в военные лагеря, а тех немногих, что остались, он больше не боялся: если что, хватал камень или палку и гонял их, как хотел. Хотя все они были старше. Поголовье их почему-то не пополнялось, на дворе стало тише. Но все равно он дрался страшнее, чем они: чтоб боялись. Вышиб немало зубов и сломал несколько пальцев. Бил наверняка и очень точно. Зубы в ход больше не пускал, противно. А поймать его еще никому не удавалось. Слуги с ним не связывались, наставники плечами пожимали и морщились брезгливо. Он был мелкий, грязный, стремительный, похож на обозленного крысенка, со стриженой, что всех пугало, клочкастой, всегда в саже, черной головой, свистел и ругался так, что даже наставники зажимали уши, – и никто не заставлял его махать деревянными мечами или заучивать наизусть героический эпос. Никто не интересовался, где он и чем занят, никто бы не хватился при его исчезновении. Одна только повариха, толстая властная старуха, когда ловила его на краже пирогов, могла загнать в угол – не драться же с ней – и с руганью обтереть ему лицо мокрой тряпкой, а потом налить молока или миску похлебки… Он ей за это пел песни пустыни на ее родном наречии, барабаня по перевернутому горшку. Только потихоньку. Не хотел он во дворце петь. Вот барабан бы где-нибудь стащить и довести их всех до бешенства… Целыми днями он занимался чем хотел, да и ночами куда интереснее лазить по крышам и спать потом на кровле какой-нибудь ветхой часовни, чем ежиться на циновке в душной каморке. Скоро он узнал все закоулки дворца и никому никогда на глаза не попался – научился невидимости от Ние. А пока сидел в темнице, догадался, что нужно научиться проходить сквозь любые преграды, будь то поля энергий на небесах или каменная кладка на земле. Вот и учился, тренируясь при каждом случае. Получалось неплохо. У него вообще всегда хорошо получалось то, что он хотел. Даже грамоте научился сам, только азбуку пришлось стащить.

Дворец был ветх, огромен и прекрасен. Громадный лабиринт. Бродить по нему было приключением, и он побывал во всяких огромных и крохотных сокровищницах, тайных переходах и мрачных роскошных залах, без интереса натыкаясь на всякие дворцовые тайны и события – все это было ему незачем, да и вообще обычные занятия досужих взрослых казались ему тошнотворными. Забавы громадных обезьян. Приходилось терпеть.

Причина не сбегать – это библиотеки. Он их нашел. Огромные библиотеки с тайными хранилищами самых интересных книг. А среди них была одна древняя-древняя, и открылась она на словах, от которых душа его будто проснулась: …мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда.

Его ободрало ознобом, будто скатился, обдирая шкуру, по ледяному шершавому насту. Эти слова были сутью их Игры. Он украл Книгу и долго читал ее в тайном закоулке на крыше. Там среди месива дичайшего вранья, невежества, ерунды, глупых выдумок, забытых обычаев и угроз иногда попадались фразы точные и правдивые, как свет солнца. Он их выучил все, какие нашел. Отнес Книгу обратно в библиотеку и слегка растерялся перед безумным количеством пыльных книг и свитков. Как найти тут слова про Правду? Он воровал книгу за книгой, но глупо было тратить время на лазанье по щелям, и он стал читать прямо в библиотеке, забившись в угол за дальние шкафы. А потом вовсе решил не прятаться. Одному все не перечитать, нужно знать, где что искать в старых книгах, значит, ему нужны вон те старики, что иногда наведываются за книгами и никогда не берут книги наугад, как он, а точно знают, что им надо. Он несколько дней отмывался во всех дворцовых фонтанах, что попадались. Спер на галереях белую длинную рубашку, оторвал с нее золотые позументы, подпоясался веревочкой и, чистенький и мирный, перестал прятаться. Сидел и читал книжки посреди библиотеки. Читал и думал, читал и думал, искал свою Правду и все больше убеждался: их с Ние Игра может стать самой прекрасной Правдой. Он поверил в Игру как в Правду, как в будущее, как в то, что только они с Ние смогут исполнить. И тогда Игра превратилась в Долг. Так он, маленький и одинокий, думал тогда, не понимая, что Игра – это неправда. Игра – это всегда понарошку. Но он верил, что они смогут превратить ее в Правду. И Ние он убедил. Только надо научиться всему, что хранят эти старые книги. Все их прочитать. Убегать из дворца он поэтому намерен не был.

Надо учиться.

Он и так уже многому научился на небесных равнинах и на земных дорогах, и хватало ума понимать, каким даром обладает и чем, кроме дружбы с Ние, отличается от других. Вдумчивый и одинокий, он был терпеливым, очень ожесточенным, всегда настороженным, и ни в ком, кроме такого же, как сам, дикого друга своего, не нуждался. Гнев отца, его власть и угасающая цивилизация, которую отец олицетворял, не имели в его глазах никакого смысла. Некому было объяснить ему, что он должен был учиться прежде всего у отца. А он сразу и навсегда презрел человека, чей взгляд встретил только раз в жизни, и не видел смысла, чтобы заглянуть в эти глаза снова. Оставалось учиться по старым книгам. Смысл имели только книги, Ние, Игра. Дар, который у них с Ние есть, требует еще знаний, еще какой-то школы. Потому решили не сбегать от своих, пока не станет совсем невмоготу.

Все равно же они встречались играть и купаться в реках света на высоких Равнинах, и даже научились друг друга потихоньку навещать – хотя и того, и другого, если б заметили, тут же прикончили бы, поскольку принадлежали они к враждебным расам. Они уже понимали, насколько невероятна их дружба. Все те сущности, которых они встречали на небесах, до сих пор изумлялись, видя их вместе. Но они росли, не имея никакого представления об истории своих племен. И не имея никакого желания разузнавать о ней. Какая разница. Всю эту историю, полную преступлений и войн, натворили старые тупые обезьяны. Они сами не имеют к ней отношения. Они – другие. И впереди – Путь.

Огонь в его сердце становился все заметнее другим, и тогда еще, там на высоких Равнинах, его и прозвали Сердцем Света, а Ние – Открывателем Путей.

Но они были еще очень малы, понимали это и терпели жизнь дома, чтобы узнать побольше о жизни, о людях, о всяких законах космоса, больше играя в ответственность, чем на самом деле ее испытывая перед тем будущим, которого оба хотели. Они понимали, чему учиться, и с высоких Равнин им было видно, где это искать. Ему – не на дурацких боевых тренировках, а у мрачных стариков, которые не выходили из библиотек или часовен.

Первое время, натыкаясь на него, библиотечные старики – несмотря на белую рубашку и приличный, как ему казалось, вид – звали стражников, а те, если не успеешь удрать – его уволакивали обратно на Нижний двор, а там за побег «из-под надзора», как ни огрызайся, устраивали выволочку. А на следующее утро он опять оказывался в самом тайном хранении и читал какой-нибудь столетний том, шипя, когда рубашка касалась спины. Тех, кого эти происшествия касались, пришли в замешательство, особенно Главный библиотекарь и Начальник Нижнего двора. Все вдруг вспомнили, что в его жилах тоже течет царская кровь – какой бы он ни был мелкий (самый мелкий) и беспризорный. Выволочки на всякий случай прекратили – и потом он заметил, что едва заметная улыбка и взгляд исподлобья взрослых, даже самых напыщенных, страшно пугает. Вдруг сначала старики-библиотекари, а потом и все другие, кто его видел, заговорили, что ни у кого из царских сыновей нет на башке этой проклятой и какой-то священной черной полосы. А у него есть – он ведь перестал пачкать башку сажей, чистые короткие волосы сияли серебром и чернью. Вскоре среди взрослых из-за всего этого случился какой-то скандал с интригами, и больше его из библиотек не прогнали, наоборот, приставили самого злобного из библиотечных стариков для «разъяснения всего». Старик ворчал и вонял улитками и гнусной какой-то сушеной травой, но, по крайней мере, стало можно, не прячась, читать любые книжки и о непонятном спрашивать. Скоро старик не только перестал злиться, но и стал помогать, объяснял все хорошо, поправлял его речь, приносил нужные книги – но смотрел как-то странно, даже будто иногда с ужасом…

Некоторое время он вел себя вежливо и тихо, умывался перед библиотекой, носил обноски за старшими мальчишками, что ему стала приберегать хозяйственная повариха, грыз сухарики; прячась, отрабатывал тайные волшебные жесты и превращения, которые приводили его в восторг, играл в камешки, иногда ночью танцевал на крышах, но – как ни таился – опять привлек внимание больших. Еще бы. Нормальные десятилетние щенки бьются деревянными мечами, а не читают тайными иероглифами написанных древних книг. Не танцуют в безлюдных галереях и на крышах невыносимо отчетливые и жестокие для тела, жуткие, ни на что не похожие танцы. Не разговаривают с коршунами, что спускаются на руку из-под далеких степных облаков. Не зажигают лампадки в заброшенных часовнях. Не исчезают на ровном месте.

Старик, допрошенный кем надо, показал все книги, которые без спросу и со спросом читал его «омерзительно своевольный» ученик, и передал вопросы, которые задавал. Говорил он много, долго и наговорил чего-то странного.

На следующее утро стражники поймали его, когда он умывался у фонтана и, голодного, долго тащили почти через весь дворец. В мрачной громадной комнате с зарешеченными окнами, с кроваво-красным ковром на полу два холодноглазых человека, в которых он узнал своих же – только очень-очень старших – братьев, в свое время выживших на ядовитых облаках, устроили допрос. Они, эти высокорожденные синеглазые вельможи, разряженные в роскошные одежды, сидящие в золотых креслах с бархатными подушками, были брезгливы – ведь у него была такая ветхая рубашка и пыльные босые ноги – даже не разрешили встать на ковер, и он стоял босиком на ледяном камне. Но, разглядев черную полоску в его седых волосах, насторожились, говорили то ласково, то орали на него и запугивали – а он не понимал, что они на самом деле хотят узнать. Ни свои фокусы и танцы, когда воздух вокруг гудит и делается синим, ни превращения в черную ящерицу с крылышками, ни Игру, ни Ние, ни, тем более, свою Правду он им выдавать не собирался. И у каждого из них на руке был перстень с ядом, а на шее – языческие амулеты. Совершенно бесполезные, впрочем.

Он сперва старался быть кротким, не отпирался от прочитанных книжек, но эти холодноглазые что-то не очень его поняли. А на вопрос: «Зачем тебе это знать?» его ответ «Интересно» их не удовлетворил. Они прекрасно чуяли, когда он умалчивает или увертывается от ответов. Они прекрасно чуяли его презрение, черным угольным пластом залегавшее под всей его показной кротостью, и гордость за рубашку с помойки, подштопанную поварихой. Они оценили его мощный природный ум, тайное ядовитое высокомерие и неискренность, и, страшась чего-то, свирепо доискивались до основания, на котором он выстроил свои бесстрашие и самоуверенность. В чем его сила? Почему он так верит в себя? Чего он хочет? Сперва он, вежливый и кроткий, стоял ровненько, но веселился и измывался над ними, как хотел, даже имя свое не желая им называть, не то что дату и место рождения (вообще-то он и сам толком не знал, где и когда родился), потом устал, живот подвело от голода – начал злиться всерьез. Сел на ковер, поджав ноги, а когда сделали замечание, вежливо послал их подальше вместе со всей их гнилой кровью и спесью – в терминологии и сочных эпитетах погонщиков пустынных караванов. Снаружи над дворцом стали сгущаться тяжелые, невозможные в это время года тучи с сине-зелеными полосами – предвестниками града, под окнами послышались суета слуг и вопли садовников. Глупый стражник по кивку одного из вельмож замахнулся на него хлыстом – он только покосился, и хлыст вспыхнул, вмиг сгорел и оплавившимися золотыми украшениями до мяса прожег ладонь завывшего стражника. Мерзко запахло сгоревшей кожей хлыста и жареным мясом.

Вельможи дипломатично предложили продолжить беседу. Он кивнул, но отвечал им все неохотнее, и эхом его голосу ворчал тяжелый гром. Нет, он не скажет им своего имени. Тогда вельможи распорядились, и стражники приволокли архивариуса из дворцовой канцелярии вместе с украшенной золотыми побрякушками книгой записи царских детей. Старикашка – тот, что тогда хихикал над ним маленьким – с острыми умными, очень испуганными глазами сказал, что, разумеется, этого ребенка помнит, открыл книгу, от которой пахло сухими лимонными корками, и ткнул коричневым пальцем в последнюю запись. Номер ребенка, имя матери, число рождения, место рождения, дата прибытия во Дворец. Оказалось, после него у Императора детей больше не рождалось. Он стал последним. Да, официального имени у ребенка нет. Вельможи переглянулись, велели стражникам его охранять, забрали книгу и ушли. Он попросил еды – не дали, тогда он врезал небесной синей молнией в макушку соседней башни, и под треск, грохот грома, камнепад и общие вопли спокойно сбежал от стражников. Ушел в Нижний двор, спер на кухне пару пирожков; в потемневшем, шумном саду, где летели на яростном ветре листья и обломки веток, сорвал яблоко. Утолил голод и вернулся к своим книгам в библиотеке. Гроза, его темная злая гроза, лупила Дворец, а он сидел и читал о золотых драконах при свете пляшущего нежного огонька украденной свечки… Решимость уйти насовсем только окрепла. Вот только гроза успокоится… Вот только перестанут подкатывать слезы…

Через пару часов, когда гроза лишь глухо ворчала в отдалении, за ним прислали в библиотеку уже не обыкновенных стражников, а пятерых – вот это почет! – чернокожих великанов в посеребренных панцирях. Они долго его вели, подгоняя, через бесконечный лабиринт дворца, а он рад был, что всё это его ненадежное, никому не нужное существование здесь завершится. Не будет он больше рыться на пыльных полках, отыскивая списки с древних хроник, апокрифы, жития святых и красивые стихотворения. Его вообще здесь скоро не будет. Нечего ему здесь делать. Вот только надо исхитриться удрать от этих панцирных животных.

В очередном неописуемо роскошном покое с черными драконами на золотом потолке его оставили одного – только чье-то хмурое наблюдение облаком неприязни шло от одной из стен. Он подошел и сквозь толстый гобелен и шершавые гранитные блоки стены шагнул в тайный узкий, тускло освещенный стоящим на полу светильником коридор. На него смотрел важный и высокий, но быстро бледнеющий человек в годах. Вроде бы он был одним из самых старших сыновей, может даже, первенцем – точно он не знал, да это ему было неинтересно. Мгновение они смотрели друг на друга, и ему почему-то слегка противно стало, что у него самого такие же синие, как у этого, глаза. И вообще противно, что они так похожи. Потом он повернулся и шагнул обратно. Босым ногам было жарко в густых толстых коврах, а из узких окон дуло холодом его возвращавшейся грозы – он ежился в своей истертой рубашке. Сразу стало скучно в этой черно-золотой комнате, и он подумал – а зачем кого-то тут ждать? Разве не проще уйти просто так, вот прямо сейчас? Не заглядывая в глаза человеку, который был его причиной?

– Подойди, – велел кто-то.

Он оглянулся – его подзывал мрачный человек в бессмысленно-тяжелой от украшений одежде, пожилой, почти старик. Седой, темноликий, морщинистый. И его-то вот кровь течет в нем? Он подошел, чтоб рассмотреть его поближе. Старик велел:

– Напомни мне свое имя. …Что же ты молчишь?

Он все еще решал, стоит ли заговаривать с этим стариком. Гроза заворчала громче и быстрее поползла на Дворец, переступая худыми смертельными ногами молний.

– Как тебя зовут? – теряя терпение, повысил голос старик.

– Зачем тебе столько сыновей, если ты даже не помнишь, как зовут каждого?

– Не твое дело.

– Да, ты прав, мне до тебя и твоего выводка нет дела, – подумав, равнодушно признал он.

– Ты дерзок. Силу почуял?

– Ага, – согласился он, играя молниями. Удар, еще удар, треск и грохот, сумасшедший визг ветра. Переждав шум, он терпеливо пояснил: – Думаю, это мерзко – иметь столько никчемных детей. Твой мир скоро сдохнет именно потому, что они ни на что не годятся. После твоей смерти они передушат младших, перережут друг друга, а страну разорвут в клочки. Яд везде и реки крови.

– …Кто ты такой, чтоб судить об этом?

– Я? Я твой последний отпрыск. Я – будущее, которое не имеет отношения к тебе. Потому что у меня нет имени, которое должен был дать ты. И я свободен, – он припомнил молекулярную решетку углерода и из молекул воздуха создал алмаз – растил его, пока мог удержать в руках, потом уронил тяжесть на пол: – Вот в уплату за корм и кров.

– Не хами. Шкуру велю спустить.

– Поздно, – развеселился он, и по кровлям, крышам, навесам и карнизам покатился веселый стук градин. – Это раньше я маленький был и терпел… Да, кстати, а сколько своих детей в год ты хоронишь?

Старик смотрел на него так, что он засомневался, действительно ли были услышаны его слова. Старик потер висок и сказал свистящим шепотом:

– Не может быть. Не может быть, чтоб это оказался ты… Твоя мать… Кто она была?

– Она… Она была тоненькой пятнадцатилетней девочкой, которую некому было защитить от взгляда царя. Беременность мной в итоге ее убила, – исчерпывающе ответил он. – Она умерла от женской болезни, когда мне было около пяти лет.

– Так ты – тот дикий заморыш, беглец… И ты оказался последним? Назови свое имя! Назови свое имя!

Град стучал по окнам. Пахло стылым небом и мокрой землей. Из-за запаха земли он вспомнил, как хоронили его мать, и как остыл весь мир, когда земля ее скрыла. Он стиснул зубы – а молнии непрерывно, в такт его сорвавшемуся в галоп сердцу, лупили по Дворцу уже беззвучно. От башен под их ударами веерами разлеталась щебенка. Бледный старик смотрел на него выцветшими глазами. Он волевым усилием прекратил истерику внутри себя, и молнии затихли. Земля вокруг Дворца, заваленная каменной крошкой, стояла в розовом электрическом тумане. Стало слышно вой и вопли людей.

– Никто и никогда не звал меня по имени, кроме матери. Его дала мне она, а не ты – я думаю, что у тебя нет права его знать, – что-то, какая-то неправда в своих хриплых словах его смутила тогда, что-то задело, но он не дал воли душе, только добавил совсем уж по-детски: – Мне было бы противно, если б ты его произнес.

– Как же зовут тебя люди? – самообладания старику тоже хватало.

Он бы и сам утром не поверил, что может выпороть Дворец молниями.

– Здесь на земле? Здесь некому меня звать. Я тут никому не нужен.

– «На земле»? А как же тебя зовут не на земле? – с издевкой спросил старик. – А, мой небесный отпрыск? Смею ли я узнать?

Он задумался, надо ли отвечать. По раме окна щелкали последние градины. Старик наклонился, вглядываясь в него, он брезгливо – от старика тоже пахло лимонными корками – отступил. Старик вдруг спросил совсем другим тоном:

– Что, правда летаешь на Высоких Равнинах?

Он кивнул:

– Давно уже.

– Так как же там тебя зовут?

– Иногда – Кааш Дракон… – устало ответил он. – Иногда – Сердце Света. Когда зовут Сердцем Света, то я всегда прихожу и помогаю…

– А ведь правда… Светишься… Огонь… И все-таки Дракон, Дракон…

– Я летать люблю.

– Ты не знаешь, кто такие Драконы… Но, Боже мой, как рано… И как поздно… Знаешь, я уже перестал надеяться… Родился… А я не знал…

– Забудь меня, – посоветовал он, и, как щенку, подсвистел в окно ближайшей шаровой молнии. Та вплыла в окно и стала ластиться. – Я ничего тебе не прощу. Я ничего не буду здесь делать. Я вообще не буду здесь жить.

– Что?

– Я ухожу, – все-таки шаровые молнии очень похожи на маленькие звезды. – Далеко-далеко. За край мира.

– Ты в уме ли, дитя?!

– Иди, маленькая, – он погладил слепящий шарик и подтолкнул ее к окошку. – Иди на небо, к сестренкам…

– Как я виноват, что не заметил тебя, что проглядел тебя, родной, прости, прости, и не думай…

– Я – «родной»? Ты выжил из ума, мерзкий старик. Я жил хуже, чем сирота. Родство – это святыня, а ваши гнусные обычаи… мерзость. Да так тебе и надо, если тебя заживо разорвут саблезубые твои ублюдки с Нижнего двора!

– Хорош. Великолепен. Ты – лучший из ублюдков, – восхищенно кивнул старик. – Думаю, ты с ними легко управишься. Все, сынок, ты будешь императором!

– Да мне плевать на твою обезьянью империю, – засмеялся он, и гром опять глухо заворчал вверху, уже беззлобно. – Не хочу я, противно! Мне здесь все противно, все, понимаешь? Я тут петь не хочу… Здесь уже давно нет ничего такого, ради чего стоит поднимать из руин все остальное. Здесь уже даже стихов тысячу лет никто не придумывает. Здесь никто не знает слов «астронавигация» и «генетика»…Да здесь никто даже не понимает слов «свет» или «душа»! А люди… Храмы пусты, священники преступны… Вы отреклись от правды, вы… хуже язычников… Вон на морях галеры с рабами, а на улицах сироты продают себя за кусок хлеба. Рабы и калеки не придумают… хотя бы парусники. Тут – реликтовый этнос, тупиковая ветвь. Вымирающий. Все в прошлом. Некрополь, а не мир. А я… Я – будущее. Я хочу парусники. И огромные небесные корабли. И кормщиков с мудрыми и веселыми глазами – совсем других, чем все эти бойцы, ростовщики, пьяницы и воры. Да я много чего хочу. Новую землю, где обитает правда. Целую галактику. Где-нибудь очень далеко отсюда.

– Ты… Но ты – мой сын!

– Это позор – быть твоим сыном.

Мир залила тишина и тьма, кажется, даже черные тучи перестали клубиться и замерли.

– Ты терзаешь мне сердце.

– А оно у тебя есть? Я же видел твою землю! Если б ты только мог посмотреть моими глазами!

– Останься, пожалуйста, останься! Ведь ты… Ты последняя надежда! Хотя ты Дракон, но твой свет еще может спасти и тебя самого, и нас…

– Нет. Тут мертвые звезды!

– Останься, умоляю тебя!

– Нет.

– Хотя бы выслушай!

– Нет.

– Ты – предатель!

– Ты тоже.

– Да будь ты проклят, если уйдешь! Чтоб ты не дожил до юности, Дракон! Ты тоже подохнешь!

Он засмеялся и ушел оттуда навсегда. Он уже тогда обладал большей силой, чем окружающие могли вообразить, и – огромной гордыней. Обладал голосом, которого слушался свет. Обладал будущим. Но он был маленьким. Слишком гордым и глупым, чтоб все-таки понять того старика. Ушел и даже не выслушал. С ликованием ушел. Забыл, что надо прощать и нести тяготы друг друга… И почитать родителей… Сожалел только об одном – слишком мало знал еще о том, как мир устроен, мало книжек старых прочитал. Но они с Ние верили, что сумеют сами разобраться. Разобрались.

Во всем разобрались, всему научились, кроме одного – как выжить после отцовских проклятий.

Он очнулся, будто выплыл из темно-синей глубины на горькой волне той глупой изначальной уверенности в своих силах и в правоте. Если б только вернуться… Смог бы он там хоть что-то? Как спасти умирающий мир? Храмовый нижний зал, тишина, родное место, никакого града и молний, Ярун рядом. Сам он лежит, как улегся, клубком на теплом каменном полу, только Ярун подсунул ему под голову свою свернутую куртку… Душа занялась черным страшным пламенем горя, скорчилась – и Сташка вдруг заревел, заревел в голос, горше горького, захлебываясь ручьем хлынувшими, горячими, горькими, горючими слезами, вскочил – Ярун сразу подхватил на руки и крепко-крепко прижал к себе. И слезы сразу стали сладкими. Как все таки хорошо, что он здесь, а не в самом своем начале! И уже Дракон есть, настоящий, только все это надо сберечь… Как хорошо, что есть Ярун. И он крепко держит в руках и целует в макушку… И не страшно жить. Все равно, надо потом вернуться. Туда… Где молнии… И все потерявший старик… Нарыдавшись, он отцепился от Яруна, размазывая слезы по мокрой слепой морде. Ярун вытер ему глаза нежнейшим прикосновением теплых пальцев, поцеловал в висок:

– Вспомнил, да? Ух, вспомнил!

Сташка, прозрев, кивнул.

– …Ну, что молчишь?

– Лучше б меня тогда собственной молнией пришибло… – Сташка не решился почему-то обнять его за шею, только взял его ладонь и прижал к своей щеке, родную, теплую, громадную. – Что же я наделал… Что я наделал!! А ты… Яр! Ярун, если б только можно было вложить в ту мою башку все, что я теперь про тебя знаю… Если б я только знал…

– Не реви. Что бы ты тогда сделал? – Яруну было трудно говорить.

– Тогда мы были другими… Совсем другими… Но все равно, я… Я мог бы… А! Я барабан бы у тебя попросил!

– …Что?!

– Да, попросил бы барабанчик…

– Зачем?

– Спел бы тебе песни Пустыни Бурь… А ты… А ты – что ты сказал бы мне тогда, если б знал, что я… это я?

– Я бы тебя отпустил.

– …Что?!

– Да. Сказал бы… что твоя судьба неотвратима… Что я сам виноват, что ты уходишь – нет проку сопротивляться. И что я отдаю тебя будущему с тяжелым сердцем сегодня… Потому что не сделай я этого – ты завтра все равно уйдешь.

– Разве я ушел бы, если б поверил тебе?

– Да. Ты не поверил бы. Потому что и я тогда не был таким собой, как сейчас. И ты… Был всего лишь обиженным ребенком. Мне жаль, что я тогда… Не воспользовался такой возможностью – просто тебя отпустить.

– Это был бы всего лишь жест, но… Да. Он бы многое изменил. Яр, Ярун!! А давай дальше жить так, как будто ты меня отпустил? Давай? Ну пожалуйста!!

– Ах ты малыш мой добрый. Нет. Если мы будем отрицать прошлое – мы его никогда не преодолеем.