Читать книгу Девять огоньков. Серия «Очень маленькое созвездие» - Ольга Апреликова - Страница 4

Ярун в последние месяцы работал больше обычного, чтобы освободить время для праздника. Теперь он передоверил управление текущими делами своим Советам – и само собой, Сети, которой стал заметно больше доверять. Кощея нигде не было видно, а где он и что с ним, Сташка и знать не хотел, но Сеть сообщила, что отправлен на один из астероидов пенитенциарной системы – но не как арестант, а как начальство. Порядки наводить. И под псевдонимом, а то позор. Потом, конечно, нужно будет самому увидеться с ним, но… Не сейчас. Потому что атакуют другие события. Хорошие.

Сверкающий праздник надвигался из будущего – волной до небес, и вот ровно в полдень бабахнули старинные пушки, Праздник стал настоящим, а он перестал толком соображать.

Для каждого императора священным долгом было провести представление своего наследника самым впечатляющим образом, одновременно устроив праздник и для каждого ребенка в Империи. Ярун, конечно, перестарался: дым салютов в бездонном высоком небе, сияющий Стоград, парад воздушного Флота, величественные многолюдные церемонии со звоном древних колоколов, Олимпиада, гонки океанских парусников, сказочные представления для детей и толпы малышни с серебристыми коробками императорских подарков, гимны и праздничные службы в храмах – а в центре Праздника маленький нарядный мальчик в черном, с которым трудно себя соотнести. И музыка, музыка везде, торжественная, точная, великолепная – но от нее он уставал больше, чем от всего остального. Ему всегда было трудно хорошую музыку перенести – она била по нервам. А чувств и без того хватало. Он, конечно, не растерялся ни на секунду, но себя собой не чувствовал: слишком много церемоний, слишком много торжеств. Слишком много поздравлений. Разговоров. Нарядных гулких залов. Девчонок с букетами.

Надо терпеть: этот душевный порыв всех взрослых, для которых полвека назад тоже устраивались волшебные представления с подарками и такой же грандиозный праздник – из тех вещей, что объединяют государство так же прочно, что и Золотые вечерние службы. Так что это – тоже работа. А сам праздник радовал лишь тогда, когда рядом или хотя бы невдалеке был Ярун. Если на какую-то церемонию нужно было отправиться одному – ну, ничего страшного: улыбки, фразы, умные разговоры, этикет. И стойкость. И еще больше – терпение.

Конечно, собственная отстраненность и даже равнодушие к торжествам, к их величию и размаху немножко удивляли. Он был звездной зверюгой, Драконом, который теперь помнил себя ничего на свете не боящимся тощим, грязным, блохастым Кузнечиком, свистом подзывающим ветра, и это говорило ему о его сути больше, чем любые впечатления извне. Голый, весь в золе и пепле пустынных костров талисман каравана теперь надежно защищен броней могущества, драконьей чешуей и межзвездной тьмой космоса – чего ж он так не рад этому Празднику?

Но Ярун рассердился, когда Сташка сказал, что больше чувствует себя звездным зверем, чем ребенком. Очень рассердился. Превращаться в обычного дракона и летать запретил. И сознаваться всем людям в том, что он есть созвездие – тоже. Нельзя. Мол, и без того его явление вынесет мозги большинству. Сташка подчинился, потому что Ярун прав – еще не время. А вот в Мистериях… Там без полетов не обойтись.

В первые дни праздник все-таки радовал. Потом, урывками наблюдая за собой по массовому телевидению, он удивился точному попаданию во всеобщую мечту о волшебном наследнике и невольно встревожился. Спокойный, красивый, внимательный и чуть жутковатый со своей седой мастью с черной полосой ото лба к затылку, чудесами в Храмах, пением, что бросало на колени, пристальным взглядом, разумными речами и трепетом окружающих. Крохотная копия Яруна, синие и ясные как небо глаза. Чудовищно умное и царственное существо. Мелковатое только. Но почему тревожно? Что-то не так. Он просмотрел, стараясь глядеть со стороны, несколько записей своей службы в храме, в лентах синих молний и сиянии тайных узоров стен, и новостные сюжеты о Советах, где малыш в нарядном черном платьице, сидящий возле огромного Яруна, вел себя как властный и умудренный тяжким опытом старик и говорил так вежливо, точно и цинично, как не говорят дети нигде и никогда.

Понимание пришло, когда он пересматривал запись о торжественном посещении Мемориала, где он вместе с Академическими хорами исполнял Гимн – на репетициях эти хоры, особенно детский, вымотали ему все нервы: со взрослыми хоть всю ночь можно было репетировать, а дети быстро уставали. Но он добился своего от всех, и Гимн прозвучал так, что будто небо раскрылось и оттуда хлынула звездная слава. А существо в черном, что пело перед хором голосом страшно прекрасным, словно не было уже человеком.

Его этот свой отрыв от человеческой природы, это развитие всех навыков сверх меры, этот опыт и тяжелое знание в детских глазах перепугали до смерти. Что подумают о нем тагеты? А остальные? Как им не счесть такого божеством? Не поверить во всем? Разве он не обольщает всех этой своей «волшебностью», не вводит в заблуждение своими чудесами и опытом власти? За детским его обаянием таится мрачная, драконья мощь. Без Сердца Света, сколько псалмов и гимнов не пой, Светом сиять не станешь… Где в нем этот свет, эта любовь к людям, где радость? Тяжесть, смерти и скверна всего прежнего видна в нем – а люди принимают это за силу, за опытность и верят, что он знает, как надо жить…. Нельзя их искушать. Совсем не хочется быть таким темным, таким бесчеловечно проницательным, таким… таким искушенным во всем, что бы ни происходило, и видеть в людях лишь генетический материал разной степени пригодности.

Противна стала эта торопливая всеобщая жажда большинства обычных людей передоверить «Настоящему Каашу» свою жизнь. Даже Яда-Илме смотрел на него как на управляющего директора. Который один знает, куда дальше рулить. Чтобы именно он один за всех всегда отвечал. А они будут его неразумные детки… Или исполнители приказов. Эта обезьянья жажда не имела ничего общего с Золотым Путем, на который он их гонит жизнь за жизнью. Они что, не хотят сами отвечать за свою судьбу? Они правда хотят приторных сказок, в которых все происходит чудом, само собой, и кто-то обеспечивает им все потребности, все удовлетворяющее будущее?… Что, даже сигмы? А свобода? Даже Яда говорил: «Твоя воля»…Тошнило его от всеобщего поклонения, потому что прекрасно он понимал, чего все эти человечки теперь от него ждут, какого укрепления в вере – жертвы. Новой звезды. Новых детских статуй в храмах.

Разве они смогут понять, зачем он на самом деле здесь?

Не рановато ли пойдет поток тагетов?

Хорошо, что Ярун был всегда рядом, словно чувствовал, что одному ему это всеобщее тупое умиление, смешанное со страхом, не перетерпеть. Бывало, что Сташка без причины ревел вечерами, особенно в плохую погоду – детские нервы начинали вой, унять который мог только Ярун. Не допустить слез было можно, оставаясь при нем допоздна, пока сон не свалит. Раза два он уснул где сидел, и Ярун стал в более подходящее для мальчишки время его подзывать, брать на колени – или рассказывал что-нибудь, или даже не прерывал срочной работы, лишь обнимал заботливо. Сташка быстро и сладко засыпал в его руках, а Ярун потом осторожно перекладывал его на какой-нибудь диванчик или на кушетку в ногах своей постели. Вообще они теперь больше времени проводили вместе: на праздниках и торжествах, в дороге; в меньших, чем Дворец, резиденциях в других городах Дома. Кроме того, совсем работу отложить было нельзя, и Сташка на каждом рассвете открывал свои рабочие экраны, едва выползая из-под одеяла, да и в течение дня между торжествами или репетициями – под деловитый говорок Сети в ухо – нужно было работать. Это не было больше обучающими заданиями, Ярун поручил ему довольно обширный удел реальных обязанностей и, не спрашивая отчета, ждал хороших результатов. Сташка изо всех сил эти ожидания оправдывал. Он даже больше полюбил эту работу, потому что она приносила настоящую радость, не то что праздники, которых впереди бесконечная вереница. А они еще только на Доме… С тоски он даже поинтересовался у Сети, не может ли та как-нибудь создать его какого-нибудь голографического, что ли, клона? Или из каких-нибудь умных наночастиц. Пусть на церемониях глазками сияет и говорит правильные слова. Всем ее ИИ имитировать что его облик, что поведение – ерунда по затратам. – Надо подумать, – согласилась Сеть. – В общем, конечно, запросто. Это в некоторых случаях решило бы проблему твоей безопасности. Но вообще – не рассчитывай. Люди почуют подделку мгновенно, как мы не постараемся имитировать тепло, запах, пульс и все такое. Люди ужасно реагируют на такие псевдосущества. Ты б сам, если свое чучело увидел – уж поверь, не обрадовался. Или представь – Яр из наночастиц. …Для связи, может, – выгода должна быть. – Для отдаленного присутствия? – Зачем тебе для этого голографическое чучело? …ну что ты тупишь. Для того, чтоб делать два, десять, двести дел одновременно. – Мы это можем, мы это и так делаем, – согласилась Сеть. – Ты хочешь подтверждать свои распоряжения псевдоприсутствием? Опасно. Перестанут верить и тебе, и в тебя. …Я не хочу столько времени терять на церемониях. У меня его и так немного. – У тебя его столько, сколько сам пожелаешь, – хмыкнула Сеть. – Да ты пойми, Огонек, ты тут живой нужен, настоящий, твоя живая воля. Иначе б я во все времена твоего отсутствия использовала бы твоего клона хоть из наночастиц, хоть из …морской соли, – ты только представь, какая была б динамика развития!! Ходил бы, декларировал твою бессмертную волю. Распоряжался. Максена бы рассудка лишил в два счета. …Собственно, ты это и делаешь, когда воссоздаешь меня. Создаешь моего клона и выращиваешь максимально подобный нейронный контур. – Это не так, – мягко сказала Сеть. – Я – это ты. Мне не надо ничего выращивать, потому что я и есть твой нейронный контур. Твой крошечный биологический мозг изначально с ним не справляется, конечно, но чем старше и сильнее становится твой организм, тем больше доступа к своему нейронному контуру ты получаешь. Сколько можешь взять – все твое. Ты же чувствуешь это.

Еще как. Если б не Сеть, ребенку с такой работой не справиться бы. Дополнительные поля сознания, которые давал Венок, теперь были практически беспредельны. И в принципе – что мешает заниматься делом, скучая на церемонии или параде, если Венок позволяет думать хоть о десяти делах одновременно? Но лучше о трех-четырех. А то снаружи начинаешь выглядеть рассеянно, люди напрягаются. И скорей устаешь…

Вечерами, если не было какого-нибудь мероприятия, они с Яруном тоже работали вместе. Всегда лучше, если есть возможность перекинуться взглядом или словом. Вот Яруну-то никакие штуки вроде Венка не нужны, он напрямую работает с Сетью – это Сташке Венок нужен, чтоб слабый детский …наномозг защищать. Ну, ничего. Он вырастет из Венка и тоже будет работать напрямую, всей Сетью. Сколько ж он тогда будет успевать!!

Однажды, поздно, Ярун беседовал с главой региона, а Сташка в соседней комнате заканчивал разбираться с новым топливным кадастром Флота и отпивался горячим молоком после службы, где пел больше обычного. В темное окно стучал холодный сумрачный дождь – здесь, на южном материке, стояла поздняя осень, и дико было читать дату на календаре – апрель.

– Иди сюда, – позвал Ярун. – Выскажись…

Сташка поднялся, скользнул сквозь экраны, следя, как цветные метки празднично проплыли по одежде, вышел к ним. Новый человек, еще, оказывается, не ушедший, смутился – Сташка тоже, потому что из обычной парадной черной кожуры успел переодеться в спортивные штаны и футболку – его еще ждали обычные ежедневные упражнения и бассейн. А футболка была позорно детской, синей как море, с маленькой яркой рыбкой… Ярун задал несколько вопросов, Сташка, подумав, обстоятельно ответил. Дело касалось строительства сети новых электростанций на данном материке, и за этот проект отчитывались ему. Скоро человек ушел, а Сташка как сел в кресло, так и не мог себя заставить встать. Может, ну его – бассейн… Не уснуть бы прямо здесь.

– На, полюбуйся, – Ярун по столу толкнул ему сброшюрованную стопку только что напечатанных снимков. – Талантливые, мерзавцы. Мастера своего дела… Не знаю, что выбрать…

А выбрать из всех снимков нужно было несколько для памятного официального альбома – и для распространения на всех государственных порталах. Неделю назад они вместе выбирали пять снимков о первых днях представления. Но сейчас их раз в десять больше… Сразу – снимки нравились. Два человека, большой и маленький. Одна масть, один взгляд одинаковых синих глаз, одни черты лица. Рука Яруна на плече что-то горячо и серьезно говорящего ребенка со взрослыми глазами… Сташка перед поющим хором, глаза бешеные, губы закушены – ждет своего вступления. Сташка в Совете, слушает: взгляд аж хищный, нетерпеливый, нестерпимо умный. Летящий над Кругом ворох черных одежд, лицо ангела и синие молнии от пальцев… Сташка за своими рабочими экранами, взгляд поверх в сторону, в себя – умник…

По правде понравился только один снимок, и кто только (– Я, -созналась Сеть) смог сделать: в гравите Ярун над документами, но голову повернул к лохматому сонному Сташке, который, лежа пузом на спинке его кресла, сверху обнимает его, прижимаясь щекой к виску, и что-то, жмурясь и улыбаясь, шепчет на ухо. И Ярун улыбается, так светло, что сердце щемит. Отец и ребенок. Сташку в тот день сморило после службы. Проснувшись в гравите, он вспомнил сказку, которую Яр придумал для маленького Тага, и так обрадовался, что скорей потянулся к Яруну ее пересказать. Ух. Ему даже в голову не пришло, что кто-то их видит… Домашний снимок, скорей от чужих спрятать – и он аккуратно выдрал его из переплета. Ярун поднял бровь. Сташка показал ему снимок и спрятал под футболку. Ярун хмыкнул:

– Этот я себе хотел забрать.

– Ну, на, – Сташка вытащил снимок обратно. – Только никому не показывай, а то мы тут очень… Очень люди.

Ярун взял снимок, поглядел, чуть улыбнулся и согласился:

– Да, не для чужих. А тебе такой?

– Мне прятать негде. А у Сети он и так есть. Попрошу – покажет. Все покажет.

– Ладно, спрячу для тебя. Сташка, а что насчет остального?

– Остальное – прелесть, – буркнул Сташка. – В смысле: эти снимки прельщают. Вводят в заблуждение. Внушают людям излишнюю уверенность во мне и надежды, которые я не смогу оправдать. Это супермозг какой-то, ангел интеллекта, идол, мечта рабов о милом царевиче, который всех спасет, даст финансовую свободу и поведет в готовый рай с кучей развлечений… Неумолимо самоотверженный красавчик, упование тупиц…

– Вот и я о том же: больно ты хорош.

Сташка вдруг едва не облился слезами:

– Я не могу больше так, я не хочу!

– Что-то стряслось еще, – заключил Ярун, отложил документы и поманил к себе: – Иди сюда.

– Не пойду, – Сташка вскочил и даже убежал в другой угол комнаты, сел там в кресло с ногами и обхватил коленки. – И не трогай меня, а то я опять буду рыдать.

– Не в последний раз. Это нормально. Что стряслось-то?

– Себя жалко. Это не истерика. Это такое… Горе.

– Расскажешь мне?

– В меня не верит куча народу. А другая куча, фанатики и слабаки, видит во мне волшебника, который щелчком превратит их убогую жизнь в осмысленный подвиг, а если не в подвиг – так даст кучу денег и развлечений… Третьи, наверно, ненавидят, потому что чувствуют во мне это презрение и равнодушие к посредственности… Единицы понимают, что я – человек, а не умилительный домашний звероящер…

– Сеть дает статистику, сколько именно составляет каждая «куча». Ну и что? Люди легко обольщаются. Что именно тебя расстроило?

– Да вот вовсе не то, что не верят – я бы и сам не поверил, если б мне еще на Астре сказали, что последняя звезда Дракона появилась только пятьсот лет назад. В каждом детском учебнике нормальные процессы образования звезд описаны. Это ж миллиарды лет.

– Поэтому немногие знают, что такое наше созвездие. Живут себе под своим солнцем. Истина о тебе – не для всех. Оставь простаков в покое и не навязывай им ничего. Они живут своей жизнью, и, если стремятся к своему максимуму, достойны уважения. Мы их поддерживаем во всем: лучшее образование, просвещение, спорт. А сколько систем, сколько препон на тех уровнях, которые не дают деградировать… Генетика – это ведь не все, нужны поля деятельности, чтоб людям было, куда приложить свои силы. Да у них тоже дел полно. И к счастью. Нужно, чтоб рождалось много здоровых умных детей? Нужно, чтоб заводы работали, а на полях росли овощи? Нужно, чтоб транспорт работал по расписанию? Это ведь громадный труд. Кто услышит и поймет твой зов, придет на него – те, да, другие. Им поручишь дела посложнее, только и всего… Это твои. А остальные… Они не поймут, за что ты их жалеешь. Им жалость твоя не нужна. У них своя драгоценная жизнь, а мы с тобой должны им обеспечить максимум условий для реализации, чего бы там они для себя ни хотели – рыбу ловить в океане или создавать виртуальные миры. Они делом заняты. И ты своим делом занимайся. Сей своих светлячков. Кто сможет эту искру сохранить – тот сам будет светить…

– То есть дело в том, что им не важно, что я дракон и созвездие именно потому, что это и по правде не важно?

– Вот именно. Важен только результат твоего дела. А как ты его делаешь – на твое усмотрение… Да и что тебе их вера? Ну – не верят, ведь не каждый может вынести правду… А вот моя правда о тебе, мой родной звездный звереныш, не так уж блистательна. Правда не в том, что ты созвездие, правда в том, что ты – ничтожный гордец, привычно жертвующий жизнь на ерунду.

Оторопевший Сташка молча смотрел на него. Сеть тоже оторопела. Было чувство, что Ярун закатил им звонкую отрезвляющую оплеуху. Ярун усмехнулся:

– А ты что хотел, чтоб я тебя тоже за спасителя тупых бездельников принимал? Или за венец творения?

– Ты прав… Я это сам знаю. Ты правду сказал, да, я… такой… И еще… Вот на мне столько всяких оболочек силы и власти, а на самом-то деле я… Как в самом начале, просто – Кузнечик…

– …Кузнечик?

– Прозвище… Когда бегал с караванами по пустыне Бурь. Направление, погода, все такое… Мне кажется, что я по факту и сейчас всего-навсего – талисман каравана.

– Шикарный талисман, – усмехнулся Ярун. – Караван не сбивается с пути, потому что ты бежишь первым и в верном направлении, так? Но я понимаю, почему теперь тебе этого мало. Ты подрос, и пора в караванщики. Понял? Тогда расти. Чтобы все больше правды в тебе было, больше жизни.

– Я стараюсь, ты знаешь. Меня расстраивает другое: они понимают, что я много могу такого… неимоверного, – он положил лоб на поднятые коленки. – Хотят от меня либо чудес и даров, либо…

– Что замолчал? Подними-ка глазки. Ты плакать вздумал?

– Нет, не буду. Я устал сегодня, – он поднял лицо к усталому Яруну: – Скажи, может, мне только кажется, может, я неправильно чую: хотят они… Ну, они думают так: ага, мы выждем, когда этот умник умрет – и посмотрим: будет звезда или нет. И вот если будет – тогда да, тогда все, что внушает Империя – правда, тогда и вечная жизнь есть, и Космос разумен, и можно на досуге заняться самосовершенствованием… Как будто звезда в момент смерти – это самое важное…

– Знаешь, ты правильно говоришь. Люди иногда именно так и думают. А иногда те же самые люди, когда тебя видят, плачут от любви и любой ценой хотят уберечь тебя от этой… звездной жертвы. Потому я и хочу провезти тебя по городам и планетам так, чтобы как можно больше народу тебя увидели. Тебя – живого, настоящего ребенка. Одно дело умствовать, и совсем другое – увидеть тебя, как ты пылаешь в своей службе, и понять, всей душой ощутить, кто ты – не только Дракон, нет. И понять, что звезды твои – не главное, и что ты здесь не ради очередной звезды, что ты намного больше можешь, чем звезду зажечь.

– …А что еще-то?

– Ах ты зараза. Кто тут строит прекрасный новый мир, полный добра и света? Да солнце ты мое! Не смей реветь. Сколько можно сопротивляться сущему в себе? Ты рожден на свет для умножения добра, ты так много его принес и еще можешь принести!

– Это сказки…

– Посмотри вокруг, какую мощнейшая цивилизация растет благодаря твоим семенам!! А ты, поганка, дрянь, гордец, ленивец – дохнешь так рано! У людей столько надежд на тебя, на будущее! Сколько ты еще сделаешь, когда вырастешь! Как страшно понимать, что ты легко готов отдать это будущее всего лишь за одну паршивую звезду, и что страшная эта жертва была уже не один раз, и что жертва может повториться… Засранец. Да всем нам позор – эту жертву принять!

– А мне не жалко…

– Идиот маленький. Это не бескорыстие, родной, это – глупость. Вот в том-то и ужас, что ты не понимаешь, чего лишаешь себя и всех. К черту такие звезды. …Знаешь, в чем суть служения Ордена Дракона последние пятьсот лет? Уберечь тебя от этой жертвы. Не нужны никому звезды такой ценой.

– Я не знаю, как по-другому, – Сташка ткнулся лбом в коленки и, закусив губы, чтоб не завыть, все-таки заплакал.

– Ты не для дурацкой жертвы живешь. И не для жертвы столько умеешь и можешь, чтоб все это сгорело в один миг… Не для смерти. Космосу твоя смерть ни к чему. Ему дела твои нужны. Дела, понятно? Ты нужнее миру выросшим, сильным, взрослым. Тебя люди так любят – и представить не можешь, на что все готовы во имя тебя. А что ты скажешь им своей звездой? Что сдохнуть лучше, чем жить? Не вой. Ну. Не реви.

– Я не реву…

– Да-да, а то я не вижу и не слышу. Плакса. Придурок. В звездах – да, ты разбираешься, а в людях-то? Да ты о людях-то лишь как про генетический материал думаешь! А что ты понимаешь в жизни? В любви? Не смеши меня. Эх, дурачок, тебя в самом деле очень любят.

– Вот как понять – сначала любят, а потом убивают? И ладно бы когда в жертву приносят, а то ведь чаще так, чтоб не мешал…

– Вот уж мешать ты умеешь как никто, да. Ну, не скули, – Ярун встал, подошел к Сташке, поднял на руки. – Родной, пока ты не поймешь главного, вся любовь к тебе так и будет превращаться в ненависть. А главное: смерть – это предательство.

– А жизнь? – от стыда правда скулило все: и дух, и душа, и тело. Кажется, он в самом деле сейчас слетит с резьбы. И совсем позорно разревется.

– Любовь, – Ярун поднял его на руки.

– Я не понимаю!! Какая любовь, блин! Ее не бывает, это выдумки!! – Сташка обхватил его за шею и теперь уже заревел по-настоящему. Неудержимо. – Не понимаю и любить никого конкретно не хочу!

– Ой, врешь, – погладил его по спине Ярун. – Врешь.

– Ну… Всех сразу любить – это у меня работа такая…

– Тогда это не любовь.

– Я только тебя люблю… – плакал Сташка, вжимая лоб в плечо Яруна. – Когда я кого-то другого люблю, меня убить …легко, потому что я тогда …им верю… Не буду никого любить!

– Что-то ты уж совсем заблудился, бедный мой Кузнечик.

– Не понимаю я уже ничего, ты прав, – согласился Сташка, чувствуя, как в нем нарастает нехорошее ожесточение. Глаза от слез жгло. Внутри – тоже: – Вот выслушай, пожалуйста. Я раньше хотел, чтоб любили… Но я не умею, ты прав, не могу понять… Как я любил Максена, ну, твоего сына, что убил меня, любил, как самого лучшего старшего брата, бегал за ним, как щенок – и что? Он же собственноручно меня и прирезал! Я все время ошибался, а теперь боюсь. Пусти меня, – Сташка высвободился из рук Яруна, быстро отошел к окну и стал смотреть в мокрую темную ночь. Не плакать больше… Не плакать! Он рассердился на себя и сосредоточился. Стыдно себя жалеть. Как можно суше сказал: – И я ведь так мало живу всегда, что меня и любить не стоит. Вот ты меня знаешь, как есть – не Кааша, а меня, как я есть – да что во мне любить?

– Тебя, – Ярун подошел, развернул его к себе и улыбнулся.

– Я тебя тоже люблю. Раньше тебя боялся, теперь – как же я за тебя боюсь!! Как же ты… – Сташка долго молчал, потом все же решился: – Яр, конечно, сейчас еще только весна, но я ведь вижу календари и месяцы считаю… В этот Новы год… срок.

– Брось. Ты будешь готов к тому, чтоб выжить. Ты уже готов драться за жизнь изо всех сил.

– Но если я всегда умираю в одну проклятую ночь своей первой смерти, что с чего же я вдруг выживу в этот раз?

– Надоело, – вздохнул Ярун. – Ты такой умный: когда поймешь, что никакой вот этой якобы предопределенной смерти нет и быть не может? Живи, люби людей и жизнь – и все. А в тебе будто часики тикают, и к сроку ты или сам все делаешь для того, чтоб издохнуть, или кого-то доводишь.

– Я – сам?!

– Сам. Потому что псих. Я-то тебя люблю, родной, про тебя и твое темное одинокое сердечко все знаю, но ты, конечно, маленький засранец. Ведь пора уже и по сторонам посмотреть. Тебе нужна нормальная жизнь. Друзья нужны, которым будешь верить. И ты им нужен. Девочка нужна, чтобы держать в сердце, сойти из-за нее с ума – и ей ты нужен. Она погибнет без тебя. А ты – без нее. Девочка, которая будет видеть тебя насквозь, а ты будешь видеть из всех девчонок только ее…

Сташка задохнулся и обледенел. Потом вспыхнул и отвернулся. Ярун тихонько и нежно усмехнулся:

– Ага.

Сташку встряхнуло. Потом сжался – и сразу снова вспыхнул. Откуда Ярун узнал, что он так много думает про Яську? Пошел прочь от Яруна, но тот догнал, обнял на миг и оттолкнул, шепнув очень серьезно:

– Взрослей.

– Да… Ох, Яр. А как же мне – «держать в сердце», если его нету?

– Надоело! – зарычал Ярун, сгребая его на руки. – Зараза!! Хватит о себе думать, хватит играть в звездочки, – живи, расти себя, создавай себя! А то и плюнуть не во что, звереныш ты мой бестолковый! Создавай будущее, к которому уже все готово! Да когда тебе хоть раз так везло со стартом? Вся Империя работает на тебя! На твое будущее! Уже все готово! А ты скулишь! Хватит ныть, уже все – реальность, ты должен действовать, своей правде служить, ты должен жить в состоянии правды!

Изводить Яруна подобными разговорами он больше не смел. И за тот-то было стыдно – сколько скулил, терзая его сердце! Любят – не любят! Дурак. Прав Ярун. Надо самому всех любить, а не с них любви требовать, вот и все… Перелет на Камень был полон работы, а там – опять праздник без передышки целых две недели. Да, это бесконечное празднование затеяно, чтоб больше людей в созвездии могли увидеть его вживую, увидели его в труде и в храме, но времени все-таки было жаль. Тьма космоса и тишина перелета на Мир, когда он мог носить обычное детское платье, работать около Яруна, беседовать о генетике и развивающихся новых исследованиях с тремя сопровождавшими его в путешествии учителями из Ордена – или попросту нормально тренироваться или читать книги по экономике – лишь покой всего этого слегка привел его в нормальное сознание.

Но потом опять города Мира в солнечном пыльном чаду, соборы и храмы, цветные звезды и треск фейерверков, огромные резиденции-лабиринты, сияющие белым солнцем покои, величественные шествия, посещения великолепных школ и лицеев, где торжественно выстраивались красивые дети (как много сигм!) с лучезарными глазами, приемы и вечерние балы, на которых ему представляли толпы народа, и растущая занятость Яруна – все это опять заставило втихомолку затосковать. Он быстро свыкся с тем, что его присутствие и особенно чуть задержавшийся взгляд смущают всех – что на балах, где вроде бы полагается веселиться, что на встречах Яруна с наместниками и министрами. Он не брал с собой Венок, перестал надевать храмовое платье – но седые люди все равно с трудом выдерживали его взгляд. Он грустил и скучал, и, как мог, скрывал это от Яруна и почти не выходил из Сети – работал всегда. Да, два-три дела, чтоб перетерпеть праздничную ерунду – оптимально.

А Ярун стремился представить его в полном блеске, был горд и вынуждал высказываться на Советах, порой даже вместо себя. Конечно, он уже многому научился, прошлое всплывало теперь уже целыми материками, да и к Советам его Ярун готовил, и Венок помогал – но право говорить что-то всем этим занятым серьезным людям все еще казалось ему мало заслуженным. – Надо, чтоб они привыкли тебя слышать, – в один голос поясняли Ярун и Сеть. …А зачем? – А мало ли что. …Я не хочу «мало ли что»!

А Ярун скрывал свои тайны. (– У него их полно, – согласилась Сеть. – некоторые мне известны, о многих – догадываюсь, – но вероятны и такие, о которых не могу даже предполагать. Мне мало что известно о Стране отцов и тем более о прошлом Яруна. Или о его предках. Так, только геном. Невероятный для этого края мира.) Так же, как и Чаром, запретным для непосвященных, или родным Сташке Праязыком, Ярун владел тайным знанием. Он сам сказал, что хранит для Сташки «секреты». Он знал о некоторых странных вещах больше, чем тот же Яда-Илме, он мог касаться Венка, хотя никогда не счел бы возможным его надеть, знал о Сташкиных умениях раньше, чем сам он о них начинал догадываться. И отлично сам умел подсвистывать ветрам. Он не удивился тому сну, где Сташка искал Кааша за разбитым зеркалом. Многим он занимается втайне, а Сеть его покрывает… Зачем? Жизнь Яруна – такая громадная. Такое прошлое – как Бездна, полная далеких, оставленных позади миров. Мир Яруна – как бы ни были они сейчас дружны, как ни понимали друг друга с полуслова – все ж приоткрылся Сташке лишь чуточку. И в щель видно – бездонное, непостижимое… Трудно было об этом думать.

Куда понятнее, что Ярун по-прежнему без напряжения, по-отцовски относился к Сташке свысока, мог рявкнуть или поддать по заднице. И не трепетал перед его растущим могуществом. Он его будто не замечал. А если замечал, так только чтоб отругать:

– Тебе доверены колоссальные таланты, волшебные инструменты и прочие дары. Но без них ты ни на что не годишься. Сам-то ты кто, мой золотой? Псих, гордец и грешник. Кузнечик трусливый.

– Нет!! Я тогда вообще ничего не боялся!

– Ага. Самомнения столько, что проще пришибить, чем научить чему-то… И сейчас тоже самое. Гордец. Зато, пока ребенок, твоя душа и совесть открыты, ты можешь наконец набраться душевных сил, чтоб выжить, – Ярун больно дернул его за косу. – Ты меня слышишь, ты видишь мир, ты учишься хорошо и быстро. Вот и учись. Не фокусам с молниями, а умению просто жить. Фокусы-то – это игрушки, они никуда не денутся, а если не научишься жить по правде, самим собой управлять, любить, других слышать – то дело может кончиться печально. И никто твою жизнь за тебя не проживет и никто за тебя из драконьей шкуры не вылезет. – Ярун наконец отпустил его косу и оттолкнул его самого: – Учись жить скорей. А то ты совсем еще дурачок маленький. Как ты будешь, бестолковая лягушка, сам соответствовать тому грандиозному будущему, которое пытаешься воплотить?

Сташка верил. И у него было сколько угодно доказательств словам Яруна, и по жизни, и по работе: он бестолковая невежественная лягушка. А попадало ему за малейшую оплошность. Ярун после первых – нервных – недель представления снова стал безжалостен. И воспитывал себе преемника с жестокой насмешливостью. Своим метким ехидством или яростными жестокими выговорами он в лет сбивал с тех высот, куда возносили другие, постоянно загружал будничной работой и следил, чтоб в его голове была точнейшая, постоянно изменяющаяся картина состояния государства. Часами, как и он, Сташка не отходил от рабочего терминала, вспахивая, как раб, одно бескрайнее поле за другим, и Ярун всегда находил, за что безжалостно отругать, и то и дело тыкал носом в ошибки.

– Похвалят тебя другие. Вон они все на пузе лежат и поют тебе ласковые песни. Но они-то не знают, что ты невежда. Вот бери теперь все эти свои топливные кадастры, на которые ты столько времени убил, и дрессируй мозг. Тут четыре – четыре! – ошибки, и если б мы с тобой их сейчас не глядя флотам отправили, то грузовое сообщение с левым крылом стало бы весьма затруднительным… Исправляй. До вечера не исправишь – не дам ни жрать, ни спать, а то еще и отлуплю… Лодырь.

– Ярррр… Яр! Ну почему я должен этим всем заниматься, а? Я, а не топливное управление?

– А давай, моя умница, тренировать тебя на производстве лекарств! Сколько мы можем себе позволить эпидемий?

– Да понял я…

– Что ты понял, плакса?

– Я должен научиться…

– Не реви. Чему?

– Всему…

– Не реви, я сказал!

– Всему до самой мелкой подробности… И… Чтобы…

– Иди сюда, – Ярун протянул могучую, огромную руку, подтащил его и на мгновение прислонил к себе, накрыв широкой ладонью лопатки. – Не ной. Говори.

– Это опыт управления… Чтоб знать все абсолютно, чтобы все уметь, чтоб опережать любого специалиста, чтоб предугадывать малейшее изменение в отраслях и давать оптимальный прогноз, и еще направлять развитие экономики в целом… Но зачем? Яр, ну зачем, я ведь все равно ненадолго – у меня что, есть будущее, где мне все это пригодилось бы? (– ААА!! – взвыла Сеть. – Сколько можно мотать Яруну нервы!!) Все ж только до нового года… – по инерции договорил Сташка. – Ой.

– Нет. Ты и сам не веришь, – свирепо сказал Ярун. Ладонь его сгребла платье на спине, приподняла, оторвав Сташку от пола, встряхнула, как щенка. – И не увернешься в этот раз. Трус, дурак и сопляк. Ах ты зараза… Сколько ты мне еще будешь этой дрянью нервы мотать? Язва!! – Ярун еще раз сердито встряхнул его и отпустил: – Стой тут. А что до ремесла, этого нашего реального ремесла, паразит ты мелкий, то тут дело и просто в труде, понимаешь? Для тебя праздность – яд. Не игрушки тебе нужны твои космические, не гимны, мой сладкоголосый – нормальная, честная, каторжная работа нужна! Реальная! Где от каждой твоей ошибки будут реальные люди страдать… Чтоб ты понял, мерзавец, зачем на свете живешь… У-у, бестолочь… – Ярун больно взял его за косу, наклонил и постукал лбом об стол, ткнул носом в какую-то раскрытую книгу: – Читай, что красным написано… Вслух читай!

– «Вне… Вне узкого пути труда нет выхода на …на широкую дорогу духа»…Ай… Пусти уже, больно ведь…

– Но я из тебя человека сделаю даже после того, как ты себя искалечил! – Ярун еще раз стукнул его лбом в стол и отпустил. – Как, как ты вообще смог Сердце Света из себя выдрать? Нет, не могу даже думать об этом… Как ты это-то сможешь искупить? Можно подумать, тебе шкуры драконьей мало… Иди работай!!

Сташка не отошел, а обнял его, уткнулся саднящим лбом ему в колючую щеку. Ему было жутко от одной только надежды выжить.

Ярун его не оттолкнул, а обнял. Поцеловал в макушку:

– Все получится, малыш. Все, как ты захочешь. Я знаю. Захочешь жить – будешь жить. Но потом-то – государство на плечах, – тихо сказал Ярун. – Миллиарды жизней. А ты один. И нельзя ошибаться.

– А ты?

– А я что – вечный?

– Да. А я научусь?

– Я не уверен, – всерьез сказал Ярун. Но тут же улыбнулся, погладил по голове и легонько дернул за косу: – Куда ж ты денешься. Научишься. Ты слишком привык к своим волшебным балетам, к мечтам, а не к черной работе. Уж больно привык к своим способностям. Мол, пойду спою или потанцую, поиграю со звездочками и опять буду собой доволен… – он опять взял за косу, но дернул легонечко, не больно. – Уйми свою гордость, она не ведет ни к чему, кроме смерти… Иди, зараза, кадастрами займись, время не ждет!! У тебя через час встреча… Эта, с представителями юношества, в Университете! Один поедешь!

Всегда Сташка чувствовал гнет его контроля, всегда ему попадало, но зато Ярун мгновенно понимал его. К нему всегда можно было подойти и уткнуться лбом в плечо. И если нервы, днем или ночью, сдавали, только один Ярун мог унять эти проклятые слезы. Днем – жестокой, наедине, выволочкой, ночью – теплом и рассудительными словами. А ревел Сташка теперь больше по ночам, взрываясь младенческим воплем среди сна. Но Ярун, расхаживая ночами по сташкиным комнатам какой-нибудь резиденции и укачивая его на руках, как-то сказал, что это хорошо:

– И плачь на здоровье. И не стыдно нисколько. Это облегчение. Сам подумай, сколько тебе лет? Ты же детеныш совсем, ты маленький, нервы, как паутинка, а сколько уже на себе несешь… Я бы очень испугался, если б ты все это терпел, стиснув зубы. Так что реви. Это лучше, чем лунатить. Просто дневное пресыщение твоей ребячьей нейрофизиологии. Подрастешь – перестанешь. И ночью не бойся меня звать. Переживем мы этот период слезливый.

Но дело обстояло куда хуже, чем просто «слезливый период». Ярун это понимал. Сеть тут не при чем. Если б могла, она никогда не загрузила в нового Сташку старую память – он вспоминал сам. Невольно. По закону эволюции: опыт позволяет выжить. Ну, да. Позволяет. Вот только многовато его, опыта. Особенно смертельного.

Ярун был начеку. Давал задания поинтереснее, следил, чтоб не уставал, чаще подзывал к себе. А изругав за какую-нибудь небрежность, скоро объяснял, что все не так и плохо, потом разрешал передохнуть и кормил конфетами. Подзывал, открывал книгу, велел прочитывать какую-нибудь фразу о сознании, о духе, о воле, о целях, и, ведя терпеливый разговор, добивался понимания. Иногда эти разговоры доводили Сташку до слез, после которых легче было жить, иногда он просто становился спокойным и счастливым – что тоже было не мало. Но чаще все же плакал, плакал и засыпал.

Ярун спасал от слез всеми средствами, от орехов и разговоров до безжалостных приказов и трепки. Уж он-то, днем гордясь наследником перед всеми, знал, что все эти воля, безмятежная сдержанность и безупречность речей может обернуться заикающемся плачем поздно вечером; знал, что он всего лишь маленький нервный мальчик, знал, какие слова его утешают. Знал, что он, как псих, может вообще не уснуть, а полночи бродить по комнате или сидеть где-нибудь в темном уголочке. Знал, что ночные слезы – отрава.

И главное знал – что сны эти, с которыми ломится в Сташкино сознание память о прежнем, бывают такими, что просыпаясь, он шарит по себе, отыскивая прежние смертельные раны. И что без Яруна ему с этими снами не совладать, что уснуть он иногда может только на вторую ночь, изревевшись до изнеможения, до в клочки растерзанной подушки, вцепившись в Яруна и спрятав голову ему под руку. И кто бы мог наутро догадаться, глядя на сияющего ясноглазого (бледноватого, правда) наследника рядом с гордым императором, что один перетерпел ночь между кошмарами и обмороком, кое-как замотанный в одеяло, намертво вцепившись в рубашку Яруна, а другой всю ночь, пока небо не начинало светлеть, носил его, как младенца, на руках по комнате и отпаивал то теплым молоком, то успокаивающими лекарствами. Ярун знал, почему снятся эти кошмары, в которых царила смерть. И помогал, как мог. Дело не в нервном истощении. Сташка был здоров. И работал великолепно. Это его прежняя память пыталась прорваться сквозь сны, и была так же невыносима, как влажный, хрустящий удар клинка в сердце.

Это все снова повторится?

Повторится?

Пусть даже никто его не убьет – Ярун ведь не подпустит, защитит.

Но есть срок. Зимой, под новый год – ему умирать. Как обычно, как всегда. В срок первой смерти.

Разве можно этого избежать?

Может, оставить надежду и больше не мучиться? Ну нет! Ни за что!

Ни Тагу, ни Китмиру, ни Каашу сны о прежних смертях не снились – потому что ранняя смерть была итогом их коротеньких жизней, предугаданным и необходимым. Он тогда не уклонялся, он использовал эти смерти, чтоб создать созвездие. Не понимая до конца, через что проходит. Как будто смерть была итогом любой жизни – но только не его. Как будто его самого, такого необыкновенного, неумолимая логика смерти никогда по правде не касалась. А теперь он будто стоит на краю разверстой бездны, которая сильнее всего и вся. И надо избежать падения. Не сейчас. Потом. Когда он будет стареньким-стареньким старичком и все-все, что хотел, исполнит. Да, смерть – итог любого бытия. Но – не сейчас! Ему так мало лет! Так много дел! И жизнь теперь – как бесконечное сияющее море, – смерть невозможна! Ни за что! Они должны остаться в прошлом, эти смертельные сны – ведь теперь-то все хорошо?

Сташка держался за это «хорошо». Он боялся настоящего, боялся безвозвратного небытия, боялся смерти – если погибнуть сейчас, в детстве, то это предательство всего и всех на свете. Никакие тайные космические механизмы Сети больше не сработают, потому что у него было только девять попыток. Примириться с этим нельзя. Обманывать себя бесполезно. Его жизнь здесь – последняя, он должен вырасти и сделать так, чтоб на свет родился Юмис. Он хотел жить. Только он всегда этого хотел – и никогда не выживал. С чего же он сейчас выживет?

Но теперь была надежда, был рядом Ярун – ведь Ярун тоже часть Сети, тоже умеет избегать необратимости смерти, умеет возвращаться. Сташка не позволял себе думать, что опять подохнет в день первой смерти. Если б он смирился, принял бы грядущий ранний уход – эти страшные сны бы его отпустили. Но сейчас-то все так хорошо, так близко к исполнению всех чаяний, жизнь полна смысла и дела – и он не хотел умирать. Он хотел спастись. И в снах его испуганный ум, как солдат на полигоне, искал себе спасения – и не находил. Каждый сон заканчивался когда-то пережитой гибелью – и он выл от отчаяния.

Он изо всех сил старался это скрывать – было стыдно. Во дворцах это удавалось, а в пути, на этом новом крейсере, хотя и большом – нет. Что проницательные, с наметанным взглядом на невротические проблемы дедушки из Ордена, что озадаченная команда крейсера – все там смотрели теперь на него с напряжением и жалостью. Они-то не знали, что ему снится. Знал только Ярун и догадывалась пара врачей. Сташка дох от стыда и жалел Яруна, которому не давал отдыхать. Легко засыпал, как повелось, у него на руках – и, осторожно перегруженный в постель, чаще всего нормально, как все, спал до утра. Но иногда было плохо, очень плохо, и его будил сам Ярун, бессонный и хмурый, выхватывал из кошмара и говорил:

– Хватит скулить-то. Пей молоко. Пей, я сказал! Переверни подушку. Все, ложись. Спи. Снов не будет.

И снов действительно не было, потому что рука Яруна лежала у Сташки на темени. Бояться было нечего – спи и спи. Вот только Ярун тогда не спал. Сидел рядом, шуршал документами, что-то просматривал на экране… Не отнимая руки.

Но иногда Сташка сам вдруг просыпался в холодном поту, не в силах вспомнить, что же приснилось, как опять убили, в страшной тоске тщетности противоборства со смертью, и мучился до рассвета, не желая никого, и особенно с недавнего времени дежурившего по ночам доктора, обеспокоить и смертельно боясь закрыть глаза.

Но если успевал осознать, что приснилось… То, смирившись, вставал и сразу, придерживаясь за стены, брел, пепельный и качающийся от ужаса, к Яруну, как железка на магнит. Ярун молча поднимался на первый же его хриплый писк. Если ему удавалось сделать так, чтоб ужас быстро прорвался слезами, то Сташка даже мог, выплакавшись, уснуть у него на руках. Но чаще всего Сташка даже не слышал, что он говорит, и как каменный сидел возле Яруна и держался за его руку. Внутри был лед и что-то скорчившееся. Через час-другой это проходило, Сташка осознавал себя, начинал слышать голос Яруна, пил молоко, но руку Яруна не отпускал. Для него вообще во всем этом кошмаре самым спасительным было то, что есть к кому прийти.

Однажды во время перелета всю пассажирскую палубу – то есть всех его дедушек, докторов, слуг и часть команды крейсера поднял на ноги душераздирающий, предсмертный детский визг. Полуодетый Ярун примчался и вместе с докторами – лекарства не действовали – полночи успокаивал рыдающего Сташку, который даже объяснить им не мог, что случилось, потому что ему приснился ледяной ад из дурацкой Книги, и во сне он поверил, что это так и есть, поверил, что оттуда невозможно спастись. Никогда. Все безвозвратно. Да, это вранье, на самом деле нет никакого ада, а просто ноль, ничто и никогда… Но «ничто и никогда» так отвратительны, так ужасающи, что он плакал до рвоты, так, что дважды терял сознание. И визжал, как если бы резали, едва Ярун пытался от себя оторвать его руки, чтоб перехватить поудобнее. Детская нервная система не справлялась с этим «ничто и никогда», и в конце концов Ярун велел корабельным врачам принести какое-то ужасное лекарство для взрослых, которое использовали для реабилитации надорвавшихся навигаторов, и сам вколол Сташке в вену почти невидимую капельку этого яда. Через минуту все нервы в теле остыли в блаженном, нежном-нежном ласковом холодке, и сами стали нежными и мягкими, провисли ниточками прозрачных прохладных волокон… Тело стало мягким и безучастным к любым мыслям и чувствам. Сами чувства растаяли, и Сташка стал видеть мир сквозь прохладный невидимый туман безразличия. Уснуть? Ярун всех отослал, но не дал спать: снял вонючую мокрую пижаму, унес, безвольного и жалкого, как больной зверек, в душевую, вымыл с ног до головы, все что-то приговаривая, но Сташка слов не понимал – ощущал только ласку этого низкого, родного голоса, только исцеляющие, бесконечно бережные прикосновения. Когда Ярун укутал в одеяло и унес к себе, где было полутемно и прохладно, невидимый туман чуть поредел. Ярун с ним на руках сел в кресло, появился поднос с чайником, чашкой и всякими сладостями, и Ярун, непрерывно что-то рассказывая родным шепотом на ушко, поил его знакомым горьким настоем, но еще совал в рот то кусочки молочных конфеток какого-то бесконечно детского вкуса, то засахаренные летние-летние, лесные ягодки, то прозрачные зеленые, как жизнь, виноградины. Скоро Сташка начал понимать, что он говорит: это была какая-то простая-простая детская сказка про доброго богатыря, на темно-синем коне по ночам объезжающем землю, ласковая, как варежка, непобедимая, как розовый рассвет – и, когда Ярун примолк было, Сташка жадно спросил:

– А потом? А Солнце что?

Ярун чуть дрогнул от радости:

– А Солнце и говорит…

Когда сказка закончилась, Сташка уже не лежал, а сидел, сам держал чашку, выбирал себе конфетки из мисочки и размышлял, как, интересно, стоит крепить настоящие звездочки на поводьях коня… Ярун долго молчал и все поглаживал его по затылку; Сташка вдруг скорей поставил чашку и быстро его обнял. Ярун поцеловал в макушку:

– Спокойно.

– …Я больше так не буду!

– Не будешь, – кивнул Ярун. – Надеюсь. Ну что, спать?

– Нет. Есть. Еду. И – молоко, много. Сейчас.