Читать книгу Электричество. Роман-нарратив от создателя фильма «Я – Гагарин» - Ольга Дарфи - Страница 2

А вечером я встречалась с «солнышком» – так называлось голландское экстази. Когда жаркая огнедышащая ночь клуба нехотя уступала утренним лучам холодного солнца, я погружалась в такси.

Просочившись в свою квартиру, шла на балкон покурить. Понарошку затягивалась и, выдыхая всей грудью, пыталась освободиться от накопившейся за ночь усталости. На соседнем балконе тут же водружался мой сосед дядя Петя.

Огромный и жилистый, выцветшие рыжие вихри, остатки его шевелюры, теперь соплями висели вдоль лба, глаза теплились участием, а ржавая монтировка – продолжение его руки.

В стране шла приватизация производства. Я не знала, что это такое, и дядя Петя меня просвещал. Я цеплялась рукой за подоконник, пошатываясь на балконе. Железные балки подрагивали на ветру, казалось, ненадежная конструкция рухнет вместе с моей жизнью, но дядя Петя стоял непоколебимо и внушал уверенность. Растопырив ноги, как на палубе, он спокойно смотрел вниз и заводил речь, смысл которой сводился к тому, что его родной химический завод отжал Березовский, но он, дядя Петя, заслуженный инженер-технолог, знает, где скрыты две заветные гайки. Открути их, и завод улетит на воздух.

– Восемь месяцев зарплату не платит! – дядя Петя потрясал монтировкой. – Но скоро придет время!

Монтировка мощно обрушивалась на перегородку балкона, лязгала и визжала, а дядя Петя исчезал в своей квартире. Воздух угрожающе звенел.

Раньше он каждое Девятое мая выносил на улицу ордена своего отца, звезды гордо сияли на красном атласе подушки, и свежевыбритый дядя Петя в черном новеньком костюме сиял вместе с ними, раздавая детям ириски и батончики. А теперь каждое утро он стоял небритый в синих сатиновых трусах и, покачивая все еще гибким телом и неизменной монтировкой, орал из-за решетчатой перегородки балкона, обращаясь то ко мне, а то в пространство:

– Пердюк, сука! Завод целый, видала, внучка? – он смачно рубил рукой воздух, обрисовывая притулившийся вдалеке химический завод, и продолжал хрипеть:

– Завод, сука… спустил под откос завод целый! Э-э-эх-х-х! Бляди! Черти в аду их жрать будут!

Через минуту я видела его на улице. Шаркая тапками, в майке и трениках, монтировка болталась сбоку, дядя Петя не торопясь двигался за угол, пить водку. Там, в покосившейся пластмассовой палатке, продавались «йогурты» – прозрачные пластиковые стаканчики с сорокоградусной жидкостью.

А вечером я встречалась с «солнышком». Клуб золотился теплым светом, блестели стены и потолок. Над головой диджея сиял нимб, благоухал танцпол, шуршал винил и лопались от удовольствия танцоры. Жар, тепло и восторг. Я села за столик и, подставив лицо воображаемому солнцу, загорала. Мысли куда-то текли, валились, падали. Я сливалась с солнечной энергией и улыбалась. Щурилась. Иногда приоткрывала один глаз и посматривала вокруг. В пульсирующем желтом мареве дергались танцующие силуэты.

На подиум взошел следующий диджей. Он закатил глаза к небу, облизнулся и длинными татуированными руками выхватил пластинку из огромной серебряной коробки. Диск сверкнул в лазерах, ударил по глазам и, рассыпавшись тысячами жестких осколков, застрочил рокотом ритмичных барабанов.

А через секунда раздалось: «Скрэч-скрэтч-скрэч». Толпа взревела.

Я давно знала этого парня. Худой, в бейсболке козырьком назад, взгляд направлен глубоко в себя. Сутулый и небольшого роста, на подиуме он превращался в культовое изваяние, расправлял плечи и взлетал над пультом. Глаза переливались и брызгали теплом, словно из пульверизатора, руки метались, шаманили и обнимали. Он сверкал козырьком, поправляя наушники, и прыгал с ноги на ногу, распуская волны драйва. Внизу, тщательно извиваясь, изнемогали и скакали вместе с ним жрицы. Они тянули ручонки, пытаясь коснуться его кроссовка, и скулили: «Скрэч-скрэч-скрэч».

Когда-то мы оказались рядом в полосатой клубной гримерке. Он коснулся рукой моего запястья и тут же отдернул ледяные пальцы, словно обжегся. Выдавил свое имя:

– Скрэтч.

– Нанга-парбат, – мяукнула я в ответ. Он кивнул, улыбнулся, и стало понятно, что мы должны быть вместе навсегда.

Больше про него я ничего не знала. Но с тех пор он поглощал меня зияющими глазами, микшируя треки на подиуме, и кивал головой в такт ритма. Иногда он улыбался мне из-за пульта, но, закончив работу, мрачно и быстро, не обернувшись, проходил мимо с чемоданчиком пластинок. Мне это надоело.

Он закончил играть сет.

И вот я встаю у него на пути, в ореоле жаркого солнца. И медленно повелеваю: «Едем ко мне». Из его глаз брызжет солнечный дождь, капли-искры прожигают кожу. Сглотнув слюну, он перекладывает серебряный кофр в другую руку и делает шаг навстречу. Я отступаю, испугавшись собственных слов. Но он наступает. Я упираюсь в стенку, оглядываюсь, никого нет рядом. Он берет меня за шею, словно котенка за шкирку, и вытаскивает из клуба.

Мы, нервничая, ищем его машину.

На улице теплая влага гасит внутренний жар, наполняя тело утробным уютом.

И вот машина уже мягко шуршит шинами, а мы утопаем в мягкой коже кресел. Две разные сущности, мы молча смотрим каждый в свое окно. Звучит обволакивающий «хаус», лучше бы так ехать целую вечность, темное шоссе с редкими огоньками собирает нас, склеивает в один организм. Но мы уже приехали. В одно мгновение оказались дома и технично занялись сексом, старательно делая вид, что нам все безразлично, все просто так.

Утром он гипнотически исследовал меня. Провел пальцем по изгибу позвоночника, сделал восьмерку по ступне, я замерла, живот провалился в пол, время застыло. Он быстро оделся и молча вышел. Балкон с ржавыми прутьями рухнул вниз, а дядя Петя с монтировкой не сумел задержать его падение. Жуткий лязг скакал по этажам.

Но вдруг Скрэтч опять появился в дверном проеме. Постоял, подошел к кровати, аккуратно завернул меня в одеяло, нежно и бережно подул, убрав волосы с лица. Я крепче зажмурила глаза, чтоб ничего не рассыпалось. Его губы коснулись век, бровей, ушей. Теперь мы будем вместе всегда. Я распахнула глаза в ожидании. Он бросил с порога, что позвонит из Амстердама, все будет нормально и он вернется, очень скоро.

Щелкнула дверь, я блаженно провалилась в сон.

Я проснулась, не знаю когда. Слово «Амстердам» тут же показалось липким, ломким и ненадежным, в мозгу зашебуршилось: скретч-скретч-скретч. Надо выпить кофе. Процесс варения кофе примиряет с действительностью.

Стоя у плиты, я частенько присматривалась к черной гуще. Она медленно поднималась из глубины джезве, ровные точечки выползали из рыжей пены, плетя кружево. Потом раз… и кружевная лава исчезала в недрах вулкана. Надо поймать правильное мгновение, когда гуща поднялась, но не убежала. Я не умею ловить нужные моменты, здравый смысл ломается под напором эмоций. Поджидать за углом удачу, выхватывать зубами подачку, настороженно ждать – я не умею. Я родилась, чтоб терять правильные моменты. Но с кофе не так.

В нужный момент я быстро снимаю его с плиты. Плескаю жижу в тонкую фарфоровую чашку завода ЛФЗ, на ней нарисованы синие кораблики, у каждого советского ребенка были в доме такие чашки. Потом кручу джезве и разглядываю в черной кофейной гуще абрис своей странной жизни.

Сейчас, выйдя на кухню, я разглядываю два синих треугольника, вписанных в белый круг. Ключ от машины «BMW» сверкает на заляпанной вином скатерти. Значит, Скрэтч скоро вернется.

Чтобы быстрее прошло время, я укладываюсь спать. Проснувшись, начинаю читать Диккенса. Когда надоедают пиквикские приключения, включаю фильм Лилиан Ковани. И вот уже звучат аккорды грусти, и Дирк Богард в нацистской форме под ручку с тощей Шарлоттой Рэмплинг замертво падают на мостовую, а Скрэтч все не приходит.

На третий день я решаю заглянуть в его машину.

«BMW пятерка» застыла у подъезда, словно брошенный мамонт. Я обошла машину со всех сторон. За бивнями дворников притаился знакомый клубный флаерс. Я аккуратно вытащила его, повертела со всех сторон, заметила надпись: «Нанга-парбат, ты – чистый восторг. Машина – твоя. Скоро вернусь. Скрэтч». Я сложила флаерс пополам, покрутила головой в разные стороны, спрятала записку в карман, постояла.

Небо серело. Я пошла вокруг машины. Передним колесом она стояла в луже. Я неуклюже дернулась, перепрыгнула, ключи выскользнули из рук и шлепнулись в лужу.

Подошли два лысых, на первый взгляд, одинаковых парня в кожаных куртках.

– Ты это… телка Скрэтча? – сказал нараспев один.

– С ебанутым именем, – вторил другой.

Я удивленно медленно кивнула, на всякий случай отступив назад.

Один, огромный амбал, развязно сообщил, что им нужна машина. Другой, маленький и худой, вежливо пояснил, что Скрэтч арестован в аэропорту Амстердама.

Я замерла. Разглядывая парней, молча протянула флаерс, который нашла на лобовом стекле.

Один скосил глаза на разноцветную бумажку, другой, мелкий, хмыкнул. Нехотя взял, прочитал, бросил на асфальт. Я быстро подняла записку и спрятала в карман.

– Теперь «бэха» наша. Где ключи? – подытожил амбал.

– Будешь умница, вернем «бэху» через пару дней, – вежливо пояснил мелкий и плюгавый.

Что значит «быть умницей»? Я медлила, стараясь отвести взгляд от лужи, там наивно топорщилось колечко от брелока. Я закусила губу и разглядывала кожаные куртки. Парни нависали надо мной, словно внезапно выросшие на дороге непроходимые скалы. Мелкий взял меня за руку, спокойно произнес:

– Давай ключи.

И тут вразвалочку подошел пьяный вдребадан сосед дядя Петя, дыхнул самогоном:

– Гони их, внучка! – он замахнулся тяжелой ручищей в сторону амбала, в другой руке у него болталась монтировка.

Мелкий плюгавый отпустил мою руку, я отпрыгнула к машине. Дядя Петя грозно прорычал:

– Ну-ка, давайте, проваливайте!

– Э… батяня, рамсы попутал, – плотный парень слегка отодвинулся.

– Уважаемый, здесь не собрание пролетариата, – съязвил второй.

Я начала их различать: крепкий амбал с холодными зелеными глазами, второй – вертлявый, худой, с ямочками на щеках и мутными глазами.

Одним прыжком амбал оказался рядом со мной и больно скрутил руку, я взвизгнула, он рявкнул:

– Ключи, сучка!

Я заскулила от боли.

Дядя Петя неспешно подошел и с размаху опустил монтировку на голову амбала.

– Олигархов прихвостень!

Парень бросил мою руку, схватился за голову, застонал, пошатнулся и осел на асфальт. Я прыгнула внутрь подъезда.

Глухой короткий звук заставил меня приоткрыть дверь.

Дядю Петю отшатнуло к машине. Монтировка шлепнулась на асфальт, он схватился за грудину и пополз вниз, кашлянул.

Мелкий парень хмыкнул и спрятал ствол в карман треников. Открыл капот и склонился над двигателем. Амбал сидел на корточках и держался двумя руками за голову.

Дядя Петя сидел у заднего бампера, руки висят, голова на плече. Я судорожно отрываю-закрываю дверь подъезда, в надежде ему чем-то помочь, но дядя Петя мешком падает на асфальт. Кажется, голова его грохочет и катится по раздолбанному и треснутому асфальту прямо к моим ногам. Река крови догоняет голову-мячик, я судорожно щелкаю дверью, темнота.

Я проснулась дома. Было тихо и светло. Я вылезла из кровати и подошла к трюмо. Сразу отшвырнулась от зеркала.

Вместо гордой Нефертити – мумия с провалами глазниц, вместо золотого ровного овала лица – серый безжизненный треугольник, вместо пухлых губ – беспомощный изгиб рта. Солнечные клубы вместе с химической промышленностью добрались до моей внешности. Я сползла вниз, в мозгу зашебуршилось: скретч-скретч-скретч.

Но в окно светило настоящее дышащее огненное солнце. Оно и заставило меня отправиться на кухню.

Лысые парни машину не отдали. Ключи от «бэхи» лежали в моей косметичке. Потом я нашла их в луже и хранила вместе с флаерсом-запиской. Дядя Петя лежал в могиле. Скрэтч сидел в тюрьме.

Ноги нехотя ступают по направлению к плите, хорошо бы сейчас выпить кофе. «Черный нерв эпохи», пела певица шестидесятых, примиряет с действительностью. Три чайные ложки коричневой пудры скрываются в темной емкости джезве. Вода настойчиво поднимает их на поверхность.

Уставившись на горлышко джезве, я пытаюсь сообразить, сколько времени я сама была пудрой. Булькнуло, закипело, брызнуло. Это кофе. Он выплескивается на раскаленный диск, жгучий, словно солнце. Ползет и шипит: скрэтч-скрэтч-скрэтч.