Читать книгу Электричество. Роман-нарратив от создателя фильма «Я – Гагарин» - Ольга Дарфи - Страница 4

Я сидела в парикмахерской, «салонами» они тогда еще не назывались. Комната в цокольном этаже многоквартирного дома – чистая и просторная. Свежевыкрашенные розовые стены с плакатами группы «Комбинация» и коричневый линолеум «под паркет» свидетельствовали об элитарности места. Огромные зеркала отражали черные пустоты кресел. В такое кресло я и забралась, сжалась в комочек. Однажды мой знакомый спортсмен, килограмм под сто, заявил.

– Здорово, если у девушки короткая стрижка!

– Почему?

– Она тогда беззащитной становится, хочется пожалеть ее. Длинные волосы – слишком опасно. Сплетет косу, и неизвестно, что сделает с мужчиной косой ночью, возьмет и задушит.

Искоса я взглянула на свое отражение. Бледная маска, окруженная полусферой длинных каштановых волос, пряди падали на лоб, щеки, плечи, грудь, рассыпались по спинке парикмахерского кресла, сотни переливчатых змеек.

В соседнем кресле дремала хлипкая блондинка с выцветшем полотенцем на голове и фингалом под глазом. Она приоткрыла глаз и взглянула на мои волосы с завистью, словно вцепилась в них. А я твердо решила их остричь и вглядывалась, ища поддержки в зеркале.

Зеркало сереет, с боков выступают черные прожилки, это трюмо моей бабушки, сделанное в эпоху модерна. Я также сижу перед зеркалом, а бабушка стоит сзади и ловко плетет косы, прищуриваясь и восклицая:

– Ах, какие у нашей девочки косы! Загляденье! Самые толстые во всей школе!

Бабушка ловко плетет толстые веревки, любуясь своей работой, а я сижу и смотрю на отражение грустной девочки. Каждое утро одно и то же. Бабушка хватает огромный гребень, усаживает меня перед большим зеркалом и чешет, чешет, чешет, в голове что-то тянет, стреляет, щекочет, словно топчется кто-то. И просыпаться надо на пятнадцать минут раньше. Бабушка ловко перекручивает пряди, в ход идут капроновые ленты, розовые, зеленые, белые, голубые. Больше всего я ненавижу ядовито-зеленые, кричащие. Когда же меня подстригут?

Подстригать меня никто не собирается, у мамы один ответ: коварная жена Самсона однажды ночью обрезала ему волосы, и он потерял всю свою силу. Так что ходить мне с косами всю жизнь, если не хочу стать лузером.

С тугими косами я выхожу на аскетичную, словно разделочная доска, кухню. На столе царствует трехлитровая банка черной икры. Мама обожает черную икру, нет ничего полезнее для здоровья. Она запихивает в меня ложки блестящей гадости, ну съешь немножечко, ну ложечку, одну только ложечку… я крепко сжимаю челюсти. Меня выворачивает от соленой жирной массы недоношенных зародышей.

Давно уже не было черной икры в нашем доме, с тех пор как мама перестала работать дегустатором вин и практиковать натуральный обмен. Сотрудники завода шампанских вин меняли бутылки «брют» на банки икры, которые притаскивали им сотрудники рыбзавода.

И вот она опять появилась. Это принесли Нурмамбетовы, наши новые друзья. Я в бассейне спасла их дочку, и моя бабушка с ними подружилась. Не знаю, почему все решили, что я спасла их дочку. Услышав перепуганный крик в густом пару, я протянула руку и вывела девочку из ада белесых кафельных коридоров. Она, как и я, лет семи, только меньше ростом, вцепилась в мое запястье и не отпускала, пока мы не переехали в другой район.

Периодически чьи-то родители дарили нам то билеты в Мариинку, то фломастеры из Франции, то жвачки из Америки, потому что я якобы помогала их детям учиться. Ничего такого я не делала, но слухи гласили, что я кого-то вытащила, выручила, объяснила, написала, такой потрясающий ребенок. С легендой, что я удивительный ребенок, я и жила.

Время от времени я пыталась понять, в чем же заключается моя удивительность. Но никто этого мне не объяснял. Ты удивительная, сама с этим и разбирайся. Единственное, что я знала, появись у меня отец, он бы разъяснил, в чем заключается моя удивительность и, главное, как ее использовать. А пока моя удивительность дремала без всякого дела. Иногда, правда, я предпринимала попытки быть настоящим героем. Лет в шесть мне в уши повесили сережки, чтоб я выглядела как девочка. В восемь я их вытащила, подумав, когда я буду работать геологом и ходить по дремучим лесам, ветки деревьев зацепятся за сережки, и я застряну в лесу, задержав группу на всю ночь. Мама кричала, что геологи не передвигаются по лесу ночью, но сережки я все равно не носила.

Вопросы к отцу копились, а он все не появлялся. Все шло к тому, что надо форсировать события и обрести отца немедленно. С одной стороны, формально у меня был отец, сухопарый человек с колючим взглядом, вздернутым носиком и быстрыми движениями, мама развелась с ним в мое пятилетие. Но, с другой стороны, человек, у которого нельзя узнать про свою удивительность, не может быть отцом. Я немела в его присутствии. Моим отцом должен быть кто-то другой.

Летом меня отвезли в деревню под Лугу. В черных деревянных домах, разбросанных по пяти холмам, среди зеленого моря высокой травы жили пять древних старух. Одна из них, встретив меня, трясла головой:

– Ох, бедовая девочка растет, ох, пороть ее некому!

У другой старухи, круглой и доброй, как дрожжевой оладушек, мы снимали дом, моя бабушка, кошка Пуся и я. Там у меня и появился отец.

Я ползала под елью и собирала все подряд. Потом сидела с корзиной лесных даров и размышляла, как применить свежие шишки, спелые желуди и причудливые ветки, уютные и пахучие. Из всего этого и сложился симпатичный дружелюбный человечек. «Он вполне может быть моим отцом, назову его Шишан», – пришло озарение. Имя для отца не самое подходящее, но какое уж пришло в голову.

Мы с Шишаном дружили все лето. Я рассказывала ему, как ненавижу косы и черную икру, зачем веду дневник наблюдений за кошкой Пусей и почему ворую еду из холодильника.

Когда пришло время уезжать, я решила забрать Шишана в город, с любовью упаковала в пакет и припрятала в бабушкину сумку.

Приехав в городскую квартиру, первое, что я обнаружила, что Шишана в бабушкиной сумке нет. Я оглянулась. Не было его и среди разбросанных по комнате вещей.

Истошный рев отчаяния огласил помещение, бабушка побежала за настойкой пиона. Она виновато и беспомощно разводила руками, да, она выкинула из сумки старые поломанные шишки. Зачем мусор тащить в город?

Пришлось мириться с потерей, выбора не было. Никто не собирался тащиться три часа в Лугу, чтобы забрать моего «отца». Тем более Шишан ничего не мог рассказать о моей удивительности.

А потом я сама себя подстригла. Вяла ножницы, отрезала косу, сложила ненужный придаток в пакетик и вынесла на помойку.

Мне никто ничего не сказал, но бабушка повела меня к доктору. Серьезный пожилой профессор посоветовал давать на ночь валерьянку, не смотреть телевизор (в нашем доме его и не было) и не читать волнительные книжки. Книги, ножницы и на всякий случай ножи и вилки стали аккуратно от меня прятать.

Когда мне требовались ножницы, я без труда находила их на дальней верхней полке. Книги, все без исключения волнительные, читала под одеялом с фонариком.

В новой школе, где я оказалась после нашего переезда, вопрос о моей удивительности быстро рассеялся, возможно, это было связано со стрижкой. Превращение удивительного ребенка, который всем помогает, в злого звереныша, который всех бьет, произошло так стремительно, что бабушка, разочаровавшись в докторах, истово и троекратно осеняла меня крестным знаменем перед выдворением в школу и, перекрестившись сама, долго била земные поклоны.

В эти дни мы с мамой и отправились покупать зимнее пальто. В «Детском мире» на втором этаже пылилось небольшое войско серо-коричневых клетчатых пальтишек. Бурая полоска овчинки у горловины усиливала отчаяние.

Мама стонет.

– Боже… а для девочек… неужели ничего нет?

Продавщица сонно пожимает плечами.

– Это и для девочек, и для мальчиков.

И тогда мы отправляемся в «Ателье индивидуального пошива».

Меня обмеривают: надо поднять руки вверх, отвести в сторону, не вертеться. Надо три раза приезжать на примерку: все то же самое, дышать, не дышать, руки поднимать, опускать, стоять смирно. Я все выдерживаю, и чудо случается.

Через пару недель я выхожу из-за пластмассовой ширмы, а на мне красуется ярко-голубое приталенное пальто с рыжим лисьим капюшоном и пушистыми помпонами на длинных веревках. Я кружусь и задыхаюсь, а закройщицы дружно аплодируют. Мама мной гордится.

На следующий день в пальто с лисьим капюшоном я бодро отправляюсь в школу.

Как только бабушка скрывается за поворотом, сильный толчок в спину валит меня с ног. Еще пять минут, и я вываляна в мутной жиже песка и снега. Еще минута – и я лишаюсь помпона.

На перемене пробегавший мимо раздевалки парень разодрал мой лисий капюшон.

Бабушка не ругалась, капюшон починила, недостающий помпон мы восстановили, чтобы не заметила мама.

Но вскоре я настойчиво потребовала серое пальто в клетку с бурой овчинкой вокруг шеи. Я визжала и отказывалась ходить в школу. Мама сдалась. Мне купили серую робу с коричневым воротником, такую как у всех.

Довольная, я пришла в школу и долго не раздевалась. Одноклассники должны понять, что теперь я со всеми. И действительно, дети заулыбались. Хищники скалились, поблескивая полированными зубами, мгновение – они раздерут меня в клочья.

Я вжалась в стенку у гардероба, отступать некуда. Быстро хлопала глазами. Между ресниц накапливалась влага, целые мешки с жидкостью.

Подбежала очкастая учительница, повесила мое на крючок, и мы зашагали прочь по лестнице.

Я уселась за парту и уставилась на матовую зеленую доску. Я смотрела на нее весь день. Там были следы белого мела, тире и точки, буквы и цифры, загогулины и круги, в них ловко переплетались линии моих побед и поражений.

На следующий день я пришла в школу в лисьем капюшоне с бодрыми помпонами. Я вызывающе встала в дверях класса.

Первый, кто ко мне приблизился, треугольный вихрастый мальчишка, получил ногой в живот и отлетел к стене. Девочке-задавале с прической «сессун» я заехала в курносый нос жестким портфелем. Брызнула кровь, меня потащили в учительскую. Как Самсон, я не прощаю врагам ни злого слова, ни косого взгляда.

У всех девочек была шкатулка, закрытая на ключик. В шкатулке – локон, фантики и стеклышки, из них судьба складывает пазл жизни. Если кто положил правильные фантики и ровные стеклышки, тот молодец, жизнь удалась. Как раскрутить память и вспомнить, что я положила?

Во время очередного переезда я роюсь в маминых папках с документами. Я надеюсь найти что-то волнующее, что-то о своем происхождении, какой-нибудь секретик. Я знаю, что он есть.

И я нахожу. Свидетельство об удочерении.

Мне уже пятнадцать, я могу разобраться в справках. Мои догадки о настоящем отце подтверждаются бумажкой из ЗАГСа.

Мама долго увиливала и произносила что-то нечленораздельное. Я требовала назвать имя. Мама не поддавалась. Я гипнотизировала взглядом. Наконец она сдалась и выдохнула имя. Адреса она не знала.

Через несколько лет я нашла его в городе, который к тому моменту стал другой страной. Приехала на вокзал, побродила по центру, приятный городок. После Москвы остальные города кажутся тихими и сонными.

Поехала на троллейбусе по адресу, нашла дом. Типичный сталинский дом, кусты сирени под окнами, скамейка у подъезда, ни вывесок, ни плакатов с надписями: «Здесь живет твой отец, детка!», «Тебя тут ждут!».

Заняла стратегическую позицию в кустах, напротив нужного подъезда. Пыталась различить его в заходящих-выходящих. Не разглядела. Сидеть в кустах надоело, волосы лезли в глаза и одолевали какие-то насекомые.

Поднялась на этаж, позвонила. Он открыл дверь. Лохматая шевелюра, моложавый вид, наглый взгляд. Я осторожно сказала:

– Здравствуйте! Вы такой-то?

– Да, а что? – он ухмыльнулся.

Я назвала имя матери.

Он поморщился:

– Ну, знал такую.

– Я – ее дочь! – вызывающе произнесла я.

– Ну, мне все равно, – пробурчал, – заходи. Коньяк будешь?

Я зашла.

В коридоре – наполовину опустошенный ящик с иностранными бутылками. На кухне на огромном круглом столе – коньяк «Наполеон», торт «Наполеон», сало и лук, на сковородке – огромные куски мяса. Взгляд на меня внимательный и немного такой бычий. Я отступила к выходу.

– Да, проходи, – он жестом пригласил следовать за ним и направился в кухню.

– Волосы вроде похожи… Бля, где у меня чай? Я его не пью вообще.

Пока он шарил по шкафчикам, отмывал заварочный чайник и наливал чай, пришли его друзья – загорелые усатые мужики в джинсах. Из общих разговоров я поняла, что он целыми днями бухал с товарищами, иногда гонял на мотоцикле, а на переговоры с клиентами ездил на машине. Я тоже любила вечеринки и большие скорости.

Потом мы пошли на рынок за едой.

– Купим тебе что-то… а то бомж, бля, какой-то. Мать тебя что, не одевает? Вот ведь овца!

– Просто она сейчас не работает.

– Я и говорю, всегда была овцой!

Вечером у него дома веселилась толпа цыган, он всем радостно объявлял, что явилась его дочь, а может, и не дочь, но какая, хрен, разница, все равно девчонка симпатичная. Потом пришла его подруга Оксана, чуть старше меня, обиделась на цыган и ушла, он смачно выругался ей вслед.

Когда танцующие цыгане слились в оруще-многоцветное месиво и все страшно напились, он схватил меня за руку и потащил в спальню, разорвав по пути футболку.

– Какая красивая грудь, – услышала я, и сильные пальцы впились в мои соски.

Я рванулась, бросилась к двери, она оказалась открыта.

Я помчалась вниз по лестнице.

Бежала, минуя шуршащие овалы темных кустов, линейные улицы и одинокие тусклые фонари. Потом свалилась на скамейку полуразрушенной остановки. Отдышалась и оглянулась. Никто меня не преследовал. В голове стучали молотки, и вспыхнула мысль, что, наверное, я попала в неправильный квест. Возможно, я сделала что-то не то. Надо сосредоточиться, вернуться в прежнюю точку и все исправить.

Но мне нужны помощники, одна я не справлюсь. Мое сердце вот-вот выпрыгнет на асфальт, оно будет валяться, как шмот мяса, придут бездомные собаки и сожрут его прежде, чем я подружусь со своим отцом.

Я решила немного пройтись по безмятежной улице.

И тут на перекрестке образовалась компания парней в кожаных куртках. Они шумно вылезли из покореженной машины и сразу заметили меня.

– Малышка, у тебя такой замученный вид, бокал вина тебе не помешает. Пойдем с нами, – кивнул вбок самый симпатичный.

– Да, пойдем, не бойся, – сказал с уральским акцентом другой парень.

– Зуб даем, все будет в ажуре – подытожил кавказец и повел меня за руку.

Мы оказались в бане, и только тогда я заметила, что парни в кожаных куртках на роль друзей совершенно не подходили. Эта мысль ошпарила, и я бросилась к выходу. Застучала кулаками в дверь, сорвала голос, прорвалась сквозь четыре двери и очутилась на темной улице, улице, зажигающей страхи.

Ноги понеслись, опережая ровную поверхность дороги.

Сердце выпрыгнуло и осталось лежать на асфальте. Я свалилась под мокрый куст. Огонек мысли трещал: «Надо попробовать еще раз. С того же места. Все пойдет по-другому, все будет иначе, иначе, иначе, че-че-че… че-че-че».

– Она дышит! Давай, молодец! Дыши сама, вот так, да, вот так, умница…

Чьи-то теплые руки лежали на моем лбу. Я открыла глаза. Белый потолок, белые стены.

Мимо меня поехал коридор с облупившейся зеленой краской. В этой больнице я и подстриглась. Второй раз в жизни. Но с тех пор волосы опять отросли.

И вот я сижу в настоящей парикмахерской. У меня нет сердца, надо избавиться и от волос. Чем меньше всего у тебя есть, тем легче жить.

Моя соседка-блондинка с фингалом под глазом проснулась. Над ней трудится сисястая женщина с рыжим шиньоном и постоянно вздыхает.

Блондинка с фингалом изливает:

– Не, ну а че… не могу даже к Настене выйти! К мусорке прошлыбдать не дает, хрен старый.

Сисястая парикмахерша – вдох-выдох:

– Мужики – падлы.

Сисястая орудует какими-то средневековыми инструментами, непроницаема, как индийское божество Ганеша.

И никакого запаха кофе, досаждающего в сегодняшних салонах.

– Че делаем?

Сзади подкрадывается кучерявая тетя в черном переднике – мой мастер. И давай щелкать гигантскими ножницами над ухом.

– Ну так че делаем?

– Меня, пожалуйста, подстригите налысо.

В овальном зеркале – мое нерешительное лицо, а сверху дырочки глазниц кучерявой тетки с ножницами. Она зависает.

Блондинка вздрагивает, крутится, кричит:

– Малышка, ты чё? Честно-о-о-о?

Моя тетка-мастер равнодушна, как пляжный камень:

– Под ноль?

– Да, – бесстрастно киваю я.

Резко взвизгнув, блондинка вскакивает и бухается передо мной на колени.

– Нет! Не трошшь шевелюру! Если б у меня такая была, жисть потекла б по-другому! Не тронь волосы, не будь дурой!

Моя парикмахерша достает машинку для бритья.

Блондинка складывает руки умоляющим жестом:

– Не стриги ее! У тебя нет сердца!

Я киваю.

Тетка в переднике наконец-то включается и сразу предлагает компромисс:

– Может, «сессун»? У нас все так стригутся.

Блондинка изрыгая вопль отчаяния.

– Нельзя стричь! Будешь как все!

Но я давно хочу стать как все. Хочу быть незаметной и тихой, хочу плыть по течению. Моя удивительность мне не нужна. Самсон знал, для чего ему сила. А я не знаю.

– Ладно, давайте «сессун».

Парикмахерша одобрительно кивает и берется за ножницы.

Блондинка обиженно скрывается в чреве кресла.

Чик-чик-чик. Щелк-щелк. Бряц. Ножницы то шуршат, то лязгают, словно шепчут:

– Найди свое сердце.

Иногда он мне звонит.

– Ну чего? Работать пойдешь? Или будешь как мать?

Я молчу.

– Вот ведь овца, ни квартиры, ни машины!

– У мамы есть квартира.

– Тьфу, да это ж сарай! Что молчишь? Вот ведь тупица!

Я трубку не бросаю, пусть говорит. Он не разговаривал со мной всю жизнь, волнуется. Не знает, что сказать.