Читать книгу Электричество. Роман-нарратив от создателя фильма «Я – Гагарин» - Ольга Дарфи - Страница 3

Из роддома на Набережной Фонтанки, дом сто сорок два, меня везут в бабушкину квартиру.

Желтая «волга» с шашечками останавливается на Фонтанке ближе к центру. Одинокая мама с байковым синим кульком выгружается из такси.

Одеяла в розовую клеточку, в которое укутывали девочек, появившихся на свет в семидесятые, именно в момент моего рождения в магазине не нашлось. Медсестры, выпроваживающие маму из роддома, поздравляют ее с сыном. Мама кивает, ей все равно.

Дедушка не сентиментален, он сразу сказал, пару кварталов мама проедет и на такси. Маме все равно. Она загружается в такси.

В дверях синий сверток принимает дедушка, он – высокий, сухой, в добротном коричневом шерстяном костюме, надетом по случаю рождения внучки.

Он бережно несет сверток в квартиру. Я молча сплю.

Раньше бабушка жила с дедушкой в провинции на Волге, окруженная его вниманием и величием реки. По случаю моего рождения ей пришлось вернуться в Ленинград, «ухаживать за ребенком, ведь больше некому». Мама в это время увлеченно училась в институте, сдавая сессии, она готовилась стать дегустатором шампанских вин. А папа колесил по стране, внедряя новые инженерные достижения на спортивных аренах. В момент моего рождения он был высоко в горах Средней Азии, занимаясь технологиями укладки льда в «Медео». Он ездил по стране между ледяными сооружениями, спасая советский спорт и пропуская мои болезни и неудачи. Однажды он даже устанавливал новый лед в Ленинградском Дворце спорта, где я занималась фигурным катанием, и возможно, мы даже там виделись.

Когда мне было четыре года, бабушка прогуливалась со мной вдоль Фонтанки.

По ходу путешествия она направляла палец в сторону одинаково обветшалых домов и сообщала:

– Здесь живет тетя Аля, помнишь ее?

Я не помнила, но кивала.

– А в этом доме – твоя крестная, вон окна на третьем этаже, давай-ка зайдем!

Я соглашалась. Бабушка вдруг припоминала, что ее сестра Агния все еще работает в больнице окулистом, вряд ли она дома.

– А вон там… Тося с детишками. Бедные дети, – вздыхала бабушка, – вынуждены ходить в сад!

Я завидовала Тосиным детишкам. Пока я наматывала круги по Фонтанке в компании степенной бабушки, дети веселились в детском саду.

– А здесь… – голос бабушки становился тише, и она продолжала свистящим шепотом, – во дворце Шереметьева… Анна Ахматова, матушка… царствие ей небесное.

Бабушка со вздохом крестилась.

Дом Ахматовой выгодно отличался от слегка разъеденных сыростью и подернувшихся тленом остальных домов набережной – хоть облезлый, но с красивыми воротами. Вплоть до старших классов я была уверена, что Анна Ахматова тоже наша родственница.

Фонтанка в моем сознании делилась на три зоны – от нашего нарядного дома до Таврического дворца – путь скуки и уныния. На этом отрезке была мрачноватая желтая школа, стоящая буквой «П», где неизвестный мне родственник дядя Петя, погибший в горах, учился вместе с известным актером Аркадием Райкиным. Бесконечно длинный желтый дом, где на четвертом этаже жил наш родственник – дядя Вася-доктор с сыном, а на втором, в тысяча девятьсот двадцать пятом, в канун Нового года народ прощался с мертвым Есениным. «Не жалею, не зову, не плачу…», – вздыхала бабушка, и мы шли дальше. В длинный путь, по ходу которого она рассуждала о плохом климате Ленинграда и резюмировала:

– Продирающаяся сквозь волосы сырость, лезет в уши, горло и нос, – именно из-за нее бабушка не могла жить в столь любимом ею городе.

Кучерявый дворец и вздыбившиеся кони сразу меняли настроение, идти становилось веселее, а дышать легче. Кроме изобилия бабушкиных друзей, родственников и «дворца Ахматовой», на нашей стороне была малюсенькая церковь без креста. Я придумала, будто она построена специально для придуманных мной соломенных детей, брата и сестры. Они сделаны из белой соломы, как белорусские куклы, у них много тайных делишек, например, поедать в магазине сахар. Однажды соломенных детей живьем закопали в церкви, а крест с нее сняли раз и навсегда – представляла я себе, замирая от ужаса.

Бабушка тащила меня дальше. Она махала рукой и тараторила:

– Дом вольнодумцев (там заседали люди с яйцеобразными головами, из них торчали думы, словно иголки ежа), суд, дом, где жил Толстой (я была уверена, бабушка стеснялась говорить «толстый» и говорила «Толстой»). Соляной дом (его отстроили в пику соломенным детям, поедающим сахар. Чтоб они перепутали, наелись соли и умерли. Но эти дети никогда соль не ели). В Соляном доме был музей, который уничтожил Сталин (усатый таракан из книжки), и… вон, видишь, какой уродливый скворечник (скворечника я не видела, но кивала).

Бабушка влекла меня к Летнему саду.

Летний впечатался в мое сознание эталоном – ровные дорожки, стройные статуи, аккуратная листва, плоский гранит, ровные решетки и ровная Нева. Потом я искала соединение всех этих элементов в других садах мира и не находила.

Бабушка плюхалась на скамейку, удобно откидывалась на спинку, прикрывала один глаз и начинала пристально разглядывать какой-нибудь камень под туфлей. Она приклеивалась взглядом к шероховатости камня, забывая обо мне, погоде и времени. Я кормила голубей, вытащив хлеб из бабушкиной сумки, смотрела на дом Петра, Неву и призывала волны. Волны являлись. Я видела наводнение, затопленный памятник и отчаявшиеся лодки. Я сама начинала тонуть, и тут бабушка встряхивалась, откидывала туфлей камень и вскакивала:

– Что ж мы тут рассупонились! Пора!

На обратной дороге – мрачный рыжий замок. Там диванными подушками задушили мрачного царя. Он кричал, пыхтел, кашлял, но никто его не услышал. Только птица плюхнулась в воду.

И Чижик-пыжик. Бронзовый Чижик на граните тогда еще не висел, но я видела, как он прилетает и пьет воду под ритм бабушкиной песенки: «Чижик-пыжик где ты был – на Фонтанке водку пил!».

Наконец, гвоздь программы – круглый праздничный цирк.

В киоске бабушка покупала «Вечерний Ленинград», а мне «Мурзилку», у меня их скопилось два ящика.

Затем она уставала.

– Такой путь отгрохали! – бабушка ловила такси, и мы оказывались дома.

И была третья зона, куда мы никогда не ходили. Бабушка называла ее «Фонтанка ЗА Московским». Это часть набережной Фонтанки, идущая к гавани, за Московским проспектом. При упоминании «Фонтанки за Московским» лицо бабушки суровело и напрягалось. На улице она всегда отличала людей, появившихся из-за Московского, убыстряла шаг и прижимала сумку к груди. Ее подружки, зашедшие на чаек, рассказывали истории.

Например, за Московским везде мусор и болтаются бродячие кусачие собаки. Тетя Маша-«белочка» постоянно слышит жуткие стоны несчастных обитателей «желтого дома», Обуховской больницы, где томился пушкинский Герман и громко пел про три карты. Тетя Валя-«хорек» видела шприцы прямо на набережной, у реки. «Шприц – небольшой пластмассовый насос из набора „Доктор Айболит“, почему он пугает тетю Валю?» – размышляю я, прячась под столом.

И тут тетя Света-«слон» прикрыв глаза, задыхается и вторит: она обнаружила шприц прямо у входа в подъезд, в зеленом доме на Фонтанке за Московским! Это происки распоясавшейся «черной богемы»!

– А кто такая «черная богема»? – я подаю голос из-под стола, проваливая явку.

– Оля? Что ты там делаешь? – бабушка вытаскивает меня на центр кухни и ставит на ноги. – Иди, иди к себе, поиграй в конструктор, сделай нам домик, ты ловко умеешь, – она подталкивает меня к выходу.

– Расскажи про «черную богему»…. – упираюсь я и не иду.

– А что про них рассказывать? Несчастные люди, прости их, Господи!

– Я слышала, там одна женщина шла, волосы – малиновые, штаны – широкие книзу, кофта прозрачная, все наружу, – понижает голос тетя Света-«слон», провожая меня взглядом.

Я медленно выхожу, бабушка опасливо прикрывает за мной дверь.

– Говорят, скоро прямо по улицам все голые будут ходить! – слышу я из-за дверей и пугаюсь. Я не хочу ходить голая по улицам. Я хочу взглянуть на «Фонтанку за Московским».

Желание тихо шипело, как задремавший вулкан, варилось. Однажды я убежала от бабушки и побежала в сторону Московского. Я мчалась изо всех сил, пока не уткнулась в пузо толстого дядьки. Он изловил меня и сурово всучил запыхавшейся бабушке, пророкотав, что нехорошо убегать от такой красивой женщины. Бабушка приосанилась, перевела дух, но все равно потащила меня домой. Я осталась без прогулки.

Вскоре меня увезли в домик на Волгу. Манящие кошмары «Фонтанки за Московским» истончились и стерлись. Перед школой мы переехали в новый блочный район, а потом и вовсе в украинский Крым.

Следующий раунд переездов окончательно смел память о «Фонтанке за Московским», и ящики с «Мурзилками» тоже исчезли из жизни.

* * *

Каждое утро я раздумывала, куда пойти учиться, а каждый вечер слышала зов техно-ритма и шла кружиться в танце. Каждую ночь вспыхивали очаги праздника в тайных местах, там пульсировали незаметные постороннему взгляду маячки-вечеринки. По ним посвященные искали красоту в пустынных городах. Москва и Ленинград вросли друг в друга, став одним организмом, который от заброшенности словно покрылся сыпью. Мостовые заросли окурками, торговки сидели на тротуарах, пытаясь продать ненужный хлам. Мрачные женщины с колясками стояли в очереди за курицей. Стаи собак скалились перед музеем. А я веселилась в ночных клубах.

Летними ночами с разношерстными тусовщиками я залезаю в обветшалый поезд и еду вперед, в Ленинград. Или вперед, в Москву. Легко было утонуть в темных улицах, но черный подвал с флюоресцентными зигзагами рисунков – это клуб «Эрмитаж», значит, это Москва. Ватное пространство «Планетария» с гулкими забоями Вест Бама – это Питер.

В тот день дышать было нечем. Мои одноклассники попрятались на дачах, а я, окутанная тяжелой взвесью городской пыли, ковыряла землю в цветочном горшке. Вот бы изучить биологию, это важно сейчас, когда деревья стремительно исчезают с улицы Горького. Я плеснула побольше воды на хилый зеленый стебель, торчащий из горшка, взяла рюкзак и отправилась на вокзал.

Поезд качнулся и ринулся. Пассажиров шатало и расплескивался чай. Я залезла на верхнюю полку и крепко зажмурила глаза. Когда я их открыла, состав, подрагивая, подбирался к Московскому вокзалу.

Перспектива Невского диктует свои правила. Прямо пойдешь – в Эрмитаж попадешь. Я это правило не нарушаю, сразу иду прямо.

Старушка на входе, в желтом берете, чулках и ботах, с прилипшей к губе беломориной, отрывает от билета слово «Контроль» и бережно складывает обрывки в картонную коробку.

Золотая лестница падает с неба. Я снимаю сандалии и, воображая себя средневековой простолюдинкой, босиком спешу к «Мадонне Литте».

В школе нас водили в Эрмитаж раз в неделю, каждая суббота – новый зал. Я ходила по музею на спор, с завязанными глазами, бодро перечисляя названия комнат и картин. Пусть я не знаю, где мне учиться, но имею право разгуливать по старинному паркету босиком.

Вот она. Я утыкаюсь в миловидное личико – щечки, завитушки, складки и пяточки. Мадонна с Младенцем. Я зависаю на полувздохе. Хорошо, никто меня не видит за таким консервативным занятием. Разворачиваюсь поменять угол зрения, спина врезается в чужое тело. Без белого парика, без красных губ «Мэрилин Монро», без обтягивающего лифа и высоких каблуков в проеме окна стоит Вадик Мамышев. На нем интеллигентные потертые джинсы и свежая рубашка в полоску. Он ухмыляется. Я отскакиваю от картины, напускаю равнодушие: плевать на «Мадонну», я тут случайно.

Вадик делает вид, что мы не знакомы, важные иностранцы роятся вокруг него, очевидно, он их выгуливает, а я выгляжу хипповской деревенщиной. Он резко отворачивается и, прищурив глаза, разглядывает точку за окном. А ко мне тем временем подбирается тощий американец, подскакивает, поджав хвост, «хеллоу» говорит и зазывает куда-то. Там, в сквоте, в «Танцполе», вечером специально для них устраивают парти.

Я ни разу не была в популярном модном сквоте на речных задворках Питера. Монро выкатывает глаза, он поражен моей отсталостью. Сегодня в сквоте последняя вечеринка, владельцы здания, хозяева рыбного кооператива, намерены завтра же выселить наглых художников.

Быстрее бы вечер. С нетерпением изматываю себя ходьбой по закоулкам, смотрю на желтые дома. Стою у квартиры старухи-процентщицы, навещаю подъезд Раскольникова, проведываю парочку героев Гоголя, а вечер все не наступает.

Залезаю на чердак, где располагается химическая лаборатория моих знакомых студентов-химиков. Ребята считают себя миссионерами, выпаривают кислоту не только наживы ради. Они следуют завету Тимоти Лири: «Расширять сознание масс, чтобы не было войны». А каждого, кто заходит в гости, они отправляют в кислотное путешествие.

Ночью, вместе с химиками, я отправляюсь в клуб «Танцпол».

Машина долго плутала по извилинам дорог. Корчились пустые набережные, мелькал холодный парапет, лились силуэты. Вынырнула тень Достоевского, он спешил, подняв воротник, скрылся в подворотне. А я словно зависла внутри прозрачного пузыря. Люди лопаются в оранжевых бликах заката, кишки наружу, тучи в клочья, но вступает арфа, баюкает. Влезли ударные, рот треснул, зубы рассыпались белыми шариками фонарей, пузырь взорвался, я оказалась на свободе. Передо мной темное кирпичное здание. Мы поднимаемся по лестнице на второй этаж.

Огромное пространство, зал с лепниной и семь комнат, захватили молодые питерские художники.

Барельефы. Пухлые ангелы грустят, что прикованы к углам. Стонет дубовый паркет, ловко танцуют три расхлябанных парня. Череда строгих юношей стоит у окна, разговаривают об искусстве, слышны слова: дискурс, Малевич, Берлин. На стенах – дикие картины, холст, масло. Бродит прикольный народ и пара питерских гуру: Гурьянов в белом костюме, он живет в соседней комнате, и приветливый, скромный Тимур Новиков в неизменной оранжевой рубахе. И, конечно, отряд американцев, пожарники из Цинциннати, для них и устроена арт-вечеринка. Они принесли колбасу, виски и «Мальборо». Я перевожу дыхание. Звучат ударные ритмы. Новая музыка захватывает тело.

Я пляшу восемь часов подряд, наблюдая за кончиками ногтей. Сквозь них разгуливают всполохи света. Я уверена, что занята важным делом. Пронзительные лучи стробоскопа, остро цепляясь за голые плечи, проникают в организм. Оседают особой энергией, которая пригодится в будущем.

Кто-то показывает мне самую счастливую пару Питера – улыбчивую Алису и сурового Виктора, они стоят обнявшись. Бледны и красивы. Инфернальны. Романтика не покидала Питер со дня основания города ни на минуту. Про них я услышала еще раз лет через десять, когда Алиса ушла в Зазеркалье, заболев раком, а Виктор ушел в монастырь.

Не знаю, сколько времени было, когда я выбралась из опустевшего «Танцпола». Молочная сетка накрыла небо, и, оказавшись на улице, я тут же зажмурилась, меня захватила щекотка, смешанная с испугом. Когда я осторожно расцепила ресницы, передо мной оказалась река. Я сразу ее узнала по зыбкой ширине силуэта.

Фонтанка. Но район незнакомый. Где я? Внутри легких застревает холодная горошина.

Месяц растворяется за углом. Я стою одна, на Фонтанке за Московским. Ни мрачного Германа «три карты», ни шприцов «черной богемы». Жутких стонов из «желтого дома» не слышно. Здания напротив облезлые, но никаких козлоногих. Я смотрю на окна «Танцпола» – всполохи света мигают, накопление жизненных сил продолжается. Не вернуться ли мне туда?

На улице пустынно и тихо, свет поглощает туман и «Фонтанка за Московским» стелется у меня под ногами. Я покорю ее шаг за шагом, ступая по неровному асфальту. Дохожу до излома Крюкова канала. Там одиноко валяется потрепанный детский журнал. Кусок заглавного листа оторван, но по знакомому начертанию «Р» я восстанавливаю надпись «Мурзилка».

Начинается новый день, и надо идти вперед.