Читать книгу Электричество. Роман-нарратив от создателя фильма «Я – Гагарин» - Ольга Дарфи - Страница 5

Вязкий, как овсяная каша, и колючий, как старая ель, кашель внезапно взрывался и распирал мой подростковый организм. Мама прислушивалась к свистящим звукам, вздыхала и водила меня к доктору.

И вот пронизанный сыростью ажурный Ленинград остался позади, а мы поселились в вечнозеленом раю поселка, окруженного морем, соснами и военными санаториями.

Филиппу девятнадцать, он – студент из Москвы, отдыхает на генеральской даче с родителями. Я сразу заприметила его бицепсы, рассекающие волны, и позвала на понтон. Мы обсудили тупость местных медработников, и я обучила его заплывать за буйки. Медсестра орала в мегафон: «Вернитесь в зону купания! Немедленно вернитесь в зону купания!». Но мы уже бойко цеплялись босыми подошвами за острые скалы дикого пляжа «Итальянка». Там я демонстрировала прыжки головой вниз с девятиэтажных скал, а Филипп терпеливо внушал мне безупречное произношение «See you later, alligator, in a whale crocodile». Через пару дней он позвал меня в местный ресторан «Медведь».

Никогда не была в ресторане с парнем. Надела розовое платье из марлевки с рюшами, пластмассовые красные клипсы и сияющие браслеты. Босоножки с бантом и сумка-банан свидетельствовали, что хоть я и местная, но слежу за модными трендами.

И вот мы за белоснежным квадратом стола. Стол высоковат, ноги путаются в льняной скатерти. Строгая солонка, перечница и пепельница отражаются в никеле приборов. Салфетки накрахмалены, стоят колом, их не согнуть. На столе небрежно валяется пачка болгарских «Родопи», он курит. Ресторан дорогой, лучший и единственный в поселке. За соседним столом лица кавказской национальности озабочены вырубкой в стране виноградников. Я непринужденно болтаю ногами, словно каждый день хожу в рестораны.

Официантка-медвежонок с топорным, мрачным лицом, но в кокетливом фартуке, как у Гурченко из «Вокзал для двоих», приносит поднос и ловко выгружает овощную нарезку. Селедка под шубой, котлеты по-киевски с дымящимся картофельным пюре – лучшие блюда советского меню. Она сразу предвосхищает вопрос Филиппа и строгим голосом категорично отрезает – алкоголь мы не получим. Коллектив разглядел: за нашим столом несовершеннолетние, дети, можно сказать. Я вспыхиваю красным. Филипп морщит переносицу, украдкой оглядывается и, шумно вдыхая носом, выдыхает:

– Мне – двадцать пять!

Он нарочито лезет в задний карман джинсов за паспортом, который не взял. Официантка машет подносом на уровне моих глаз, смачно приговаривая:

– А если позову администратора, он вас вышвырнет!

У меня есть идея получше, я кричу:

– Мы будем «Пепси»!

– Нет, мы не выберем «Пепси»! Мы не дети! – возмущается Филипп.

– У нас есть чай, кофе, компот, – давит официантка.

– Совок! – презрительно резюмирует Филипп.

В момент, когда официантка, нависая над Филиппом, чешет карандашом за ухом и требует определиться с напитками, в ресторан вплывает моя учительница физкультуры. Ее окружают, наверное, физкультурники – бодрые накаченные парни, блестя золотыми зубами. Мои руки натягивают журнал с перечислением блюд на лицо, узкие плечи двигаются к ушам.

Филипп это замечает, крутит головой во все стороны. Прошмыгнувшая в его глазах обида смешивается с испугом.

– Твой парень? Ты говорила, ни с кем не ходишь.

Я загадочно улыбаюсь. Учительница теребит платье, отводит глаза в сторону. На всякий случай мы не здороваемся. «Физкультурница – безобидная женщина, – мелькает у меня в сознании, – зато хоть кто-то увидел меня в ресторане с парнем». Филипп мгновенно осознает, какая я крутая. Мои поклонники – не только мальчишки на скалах, но и загадочные тени ресторана. Он хватает то солонку, то перечницу, останавливается на сигарете. Выпускает дым в официантку.

– Принесите мохито. Два мохито.

– Че-е-е-его-о-о??? – карандашик официантки выезжает из-за уха.

– Ром с мятой, – Филипп берет себя в руки, – когда я с отцом был на Кубе, там все пили мохито!

– Заканчивайте цирк, молодые люди! Что будем пить? Меня ждут люди!

Громко грянула песня: «На недельку, до второго, я уеду в Комарово». Мы выбрали «Пепси».

Тетя в фартуке умелась, педагог уселась ко мне спиной.

Потом осенью, когда я прогуляла физкультуру, она строго потребовала дневник. Надпись фиолетовыми чернилами гласила: «Физкультурную форму Юлия дома забывает, а ходить в рестораны с мужчинами не забывает. Прошу родителей обратить внимание на поведение дочери». Выдранная страница улетела в помойку. В аналоговые времена учет и контроль – чистая условность.

И вот официантка-медвежонок швыряет на наш стол три пластиковые бутылки с кричащей надписью «PEPSI» и победоносно отчаливает. Две бутылки остаются сверкать на столе, а третья уплывает под скатерть. Там я втискиваю ее в свою маленькую сумку-банан. Филипп беспокойно озирается. Но молния на сумке закрывается, и я победоносно зыркаю на Филиппа. Оглядываясь, встаю из-за стола и, крадучись, отправляюсь в туалет.

Филипп идет за мной по пятам. Потоптавшись у входа, мы заныриваем в женскую кабинку. Филипп запрыгивает на унитаз, а я втискиваюсь рядом. Туалет – это моя затея. В унитаз льется газированная «Пепси».

Филипп вытаскивает коричневый глиняный сосуд, стащил у отца. «Рижский бальзам» предназначался мне в подарок вместе с охапкой белых роз и шоколадкой.

Он открывает пробку, темно-бурое содержимое тягуче, словно наша будущая жизнь, льется в пластик. Пахнет лекарствами. Мы гипнотизируем ее взглядом, застывая от хлопающих дверей, включений воды и унитазных всплесков. Мы не шевелимся, не дышим, не смотрим друг на друга. Мы смотрим на тягучую коричневую субстанцию.

Она течет скучно, однообразно и медленно, проходят минуты. Вот окончена военная академия, обязательно с красным дипломом. Он работает в Чили, на Кубе или в Конго. Большой посольский дом. Я в аутентичном местному населению наряде принимаю гостей, вежливо улыбаюсь. На мягких коврах мужчины курят кальян. Дым вьется тонкой струйкой. Жидкость льется тонкой струйкой. Я вожу детишек в школу, делаю с ними уроки, два вредных избалованных засранца. Я слушаю рассказы о сложностях на работе, кого-то передвинули, что-то переставили, поменяли, перенесли, и теперь могут быть проблемы. Киваю, вздыхаю: «Ничего, милый, я с тобой, я в тебя верю». Наше дыхание становится общим, последняя капля блестящей жидкости ставит жирную точку в нашей совместной жизни.

Приятный аромат бальзама тонет в пластике, крышка ввинчена. Терпение на пределе, молчаливый стон разрешения. На мои губы плюхается влажная ладонь Филиппа. Он затыкает мне рот, он перепуган. Теперь надо быстро избавиться от улик.

Мне жалко глиняную бутылку. Хочется забрать ее домой, я могла бы ставить в нее флоксы. Такой красивый сосуд. Но нельзя. Он подумает, будто я никогда не видела пустых бутылок от «Рижского бальзама».

Я, правда, не видела, но если признаться, это нас разграничит. Хотя квадратный метр кафельного пространства уже развел нас в разные стороны, унитазный трон разделил нас на две непримиримые сущности. Филипп слишком боялся, и нам обоим неловко, шею словно ковыряют булавками. Я съеживаюсь и не смотрю на него. Я впиваюсь глазами в этикетку, улетаю в лабиринт завитушек, наклеенных на коричневую керамическую бутылку.

– Оля!

Но я брожу далеко, среди золотых изгибов орнамента маячит что-то новое.

– Оля! – сдавленный шепот Филиппа сметает узоры, и я опять в узком белом пространстве. Я неуверенно кручу бутылку и нехотя вручаю ее Филиппу. Может, он обо всем догадается и сохранит ее для меня?

Мои зрачки умоляют, но он не видит. Он мечтает выбраться из западни, в которую я его засунула. Он стремглав выскакивает из кабинки. Я слышу глухой удар, бутылка улетела в мусорное ведро. Наша любовь, не успев начаться, уже громыхает на дне помойки.

Я рассекаю белые волны льняных скатертей. Лица кавказской национальности пытливо провожают меня угольками глаз, голос из динамика орет: «Белые розы, белые розы, белые розы, белые розы…».

Я плюхаюсь на стул и прячусь за графин с белыми розами. Филипп дрожащей рукой наливает в стаканы рижский бальзам из пластиковой бутылки с заграничным словом «PEPSI».

Пить темную гадость невозможно, но приходится.

За мороженым «пломбир ванильный» окончательно выяснилось, что нам нечего вместе делать. С раннего детства ему нельзя есть холодное – горло. Он слушается взрослых. Мне тоже нельзя, но плевать я хотела на запреты. Вот и сейчас в ресторане «Медведь» я наслаждаюсь ледяными сладкими шариками одна.

* * *

На свои именины, двадцать четвертого июля, я потребовала билеты в Ригу. Я увидела этот город на золотой этикетке, и он захватил мое воображение. Мне обязательно надо там побывать.

Шасси царапнули землю, пассажиров заглотил стеклянный купол. В аэропорту у некоторых я заметила пакеты с надписью «Рижский бальзам» и внутренне улыбнулась своим братьям.

Латвийская столица окутывала уютом. Первым делом я приобрела четыре «Рижских бальзама» в приземистом магазинчике. Одну для себя, ставить флоксы, другую для мамы, бутылку побольше для тети Иры, которая купила мне билеты. И одну так, на всякий случай, для того, кто встретится на пути.

Других дел у меня в Риге не было, поэтому я бесцельно бродила среди взлетающих улиц, разноцветных зданий, вывесок и фонарей. Среди тумана и луны. Сплеталась со звуками органа Домского собора, мерила шагами мосты Даугавы. Вдохновение подстерегало всюду, я даже написала стихотворение про непослушную волну, которая ни за что не хотела катиться в море.

С куском бумаги в ладонях я стояла на мосту, присматривалась к сплетенным хореем, словам. Внезапно ветер вырвал листок и бросил вниз. Белая точка скользнула вдоль непослушной волны и унеслась вдаль.

Усатая тетя в цветном кримплене с пятилетним толстяком шумно бросала в реку монетки: «Это чтоб мы сюда вернулись!». Ровно через два месяца Латвия стала другим государством.

Монеток у меня не было, и я отправилась дальше.

Ветхое здание на узкой улице зияет открытой дверью. Из-за нее то летят, то льются звуки фортепиано, сочные и короткие, они сотнями фейерверков разносят улицу в клочья. Я нерешительно останавливаюсь, заглядываю внутрь. Просторная белая комната. За клавишами – темно-русый парень, на крышке рояля – «Рижский бальзам».

Я подкрадываюсь ближе. Музыкант, настоящее солнце, светится изнутри, порхают его руки, звуки смелые и волнующие слетают с кончиков пальцев. Свет и боль. Я застываю. Воздух щекочет ноздри, взлетает нота «ля», остановка.

Пальцы парня съезжают с клавиш, тянутся к коричневому сосуду.

Он делает глоток из бутылки.

– Нравится здесь? Проходи, – глаза пианиста приглашают.

В глубине бродят два силуэта: то ли вешают картины, то ли мастерят их. Один из них, выйдя на свет, оказывается мальчиком-Банананом из фильма «Асса».

Парень-пианист-солнце захватывает мизинцем горлышко бутылки «Рижского бальзама», переворачивает вверх дном. В стакан с грохотом падает последняя капля. Бутылка пуста. Парень-солнце морщится.

– Приходи вечером на концерт. Прямо сюда, – слышу я сбоку. Это мальчик-Бананан бодро крутится на одной ноге. Щурится и улыбается.

Я киваю, вытаскиваю из сумки заветную покупку, подкрадываюсь к роялю и осторожно ставлю сосуд на бурую поверхность. «Рижский бальзам» нашел своего владельца.

Рот музыканта складывается в полувздох-полуулыбку, он хватает бутылку, мастерски извлекает из нее крышку и, глядя на меня, мурлычет, почти поет:

– Знаешь, Гёте после обеда иногда писал стишки, мечтал спасти человечество. Но страсть к минералам съедала его. Вечно он рылся в земле и таскал камни в карманах. Однажды он приехал в Ригу покупать редкий камень. Отмечая покупку, напился черного бальзама, который только что изобрел какой-то аптекарь, в его составе были некоторые такие травы…

Парень-солнце разливает бальзам по стаканам.

Мальчик-Бананан со значением нюхает жидкость, а музыкант убедительно, как профессор-филолог, продолжает:

– Неплохой человек был этот Гёте, чувствительный, тонкий. Ночью к нему подступился Бальзамический дух и прошипел в ухо: «Хочешь стать знаменитым поэтом? Хочешь?». Гёте давно хотел. Жизнь клонилась к закату, а слава все бегала где-то в сторонке. Писатель кивнул.

Я тоже киваю. Нам в школе такое не рассказывали.

Парень продолжает:

– И вот, договорчик готов. Бальзамный дух за пару ночей надиктовал историю Фауста, а дальше… «Где нет нутра, там не поможешь потом». Труд для человека – бессмысленность, главное – харизма и драйв. Тебе рассказывали это в школе? Нет? – парень глотнул жидкости, протянул стакан мне.

Я мотаю головой – нет, мне страшно.

Он делает еще глоток.

– Правильно. Это эликсир молодости. Бутылка внутрь, и я на месяц моложе. Сейчас мне семь лет.

Мальчик-Бананан смеется, объявляет, что ему годик.

– Когда подрастешь, не забудь расширить сознание, – парень-солнце отворачивается к роялю, – и найди… что-то такое, что сделает тебя другой.

Солнце так ярко светит в глаза, что я щурюсь и не улавливаю, что он такое говорит, задыхаюсь от его света. Впадаю в ступор.

– Приходи вечером на концерт. Бе-е-е-е, – это мальчик-Бананан бодро крутится на другой ноге, подмигивает и махом заглатывает бальзам.

Я киваю и от досады краснею. Мне надо в аэропорт, я не могу идти вечером на концерт, убегаю, чтобы не заплакать.

Тем временем из пасти рояля выскакивают три барабанных удара.

Но я уже на улице. Звуки прыгают за мной, бросаются на стены домов, катаются эхом в расщелинах, бегут к реке. Я прячусь за углом и слушаю рождение Новой Марсельезы.

В южный поселок я возвращаюсь бойцом невидимого фронта. Яростно сражаюсь против стереотипов. Последний школьный год проходит со скандалами и скрипом, и я отчаливаю на родину, в Петербург.

В газетном киоске на обложке журнала я увидела этого парня из Риги, прочитала его имя. Полистала журнал, купила, припрятала дома в шкаф.

А потом пошла на его концерт, в филармонию.

Ослепительный зал с мраморными колоннами, хрустальными люстрами и суровыми портретами впитал за свою жизнь колоссальное количество звуков. Миллионы теней вились в нем.

Теперь, ни капельки не смущаясь, степенный зал вбирает длинноволосых поклонников группы «Поп-механика», в растянутых свитерах, с фенечками, хайратниками, ксивниками и несвежим запахом изо рта.

На паркете культовой сцены филармонии стоит все, что только можно втащить: пять барабанных установок, тубы, виолончели, арфы, контрабасы, рояли, трубы и корявые железки. Волосатые, кроме кресел, сидят на полу, на колоннах, в проходах и на коленях друг у друга, а также лежат на сцене и под сценой.

Парня из Риги встречают овациями. Он скромно кланяется на кромке сцены и уходит вглубь. Он мяукает, бряцает по клавишам и бегает по сцене. Потом оказывается в центре и все стекается к нему. Музыканты рвут душу. Африка ездит на осле, Тимур Новиков скачет вприсядку с балалайкой, бородатые парни ходят на руках, а длинноногие девицы демонстрируют купальники. А парень-солнце играет.

Когда он замолкает, то, воспользовавшись паузой, выходит тетя в темном костюме с пучком на голове. С достоинством расправив плечи, не моргнув глазом, она строго чеканит железным голосом:

– Кантата ля минор. Сочинение седьмое. Композитор, – она заглядывает в программку, – … Сергей Курехин. Исполняет группа… – глаза вниз, – «Популярная механика».

Аплодисменты, рев. И опять звуки.

Шуман, Вагнер, Чайковский выглядывают из-за колонн, кивают в такт пьесы. Шостакович слегка притоптывает ногой. Больше всех веселится изрядно поднабравшийся Мусоргский, он потирает толстые ручки, прищелкивает пухлыми пальцами. Ритмично отхлебывает из бутылки. Окончательно напившись, идет на сцену. Курехин тоже замечает Мусоргского. Драйв его исполнения усиливается в разы. Пальцы прыгают по клавишам. Звуки душат, осел икает, крутит хвостом, Африка прыгает, все сливается в радужную Вселенную, конца этому не видать. Да зрители и забывают, что такое «конец», понятие исчезает, улетучивается из сознания.

Не помню, как я оказалась дома и оказалась ли вообще. Есть ли у меня дом, был ли он когда-нибудь и где-нибудь? Был ли дом у кого-нибудь на Земле, и что такое Земля? И зачем Земле все мы?