Читать книгу Дороги моря - Ольга Дехнель - Страница 8

Я просыпаюсь в Доме на краю света и про себя успеваю только сонно удивиться, что действительно уснула и действительно пережила эту ночь. Господи, потягиваюсь сонно, настойчиво вибрирующий телефон умудряюсь найти далеко не с первого раза. Бабушкин пиджак все еще теплый, я в нем так и уснула, бабушкин пиджак все еще греет, вот только пахнет уже мной. Разочарования скрыть не получается. Я в последнее время особенно плоха в том, чтобы что-то скрывать. К телефону я подхожу одновременно с тем, как начинаю спешно стаскивать с себя пиджак, Альбы не осталось в еще одном предмете, Альбы не осталось еще в одном месте. Я чувствую себя виноватой, будто одним своим присутствием испортила эту вещь. Одного моего прикосновения оказалось достаточно, чтобы все пошло наперекосяк. Я скучаю по ней невыносимо.

Все в моей жизни, что сейчас связано с Альбой – тот же песок, утекает сквозь пальцы. Это болезненное ощущение, которое селится, кажется, сразу в моих костях, и я не могу от него избавиться, что бы ни делала.

Ее голос в телефоне – история о чудовищном недовольстве, на мое сонное «Да?», Лана взрывается кусачим: – Ты до сих пор спишь?

Можно подумать, Лана сама проснулась давно и вообще когда-либо вставала раньше полудня, всегда любимая дочка, избалованная до луны и обратно, ее баловали родители, ее баловал Тейт, о, космически сильно ее баловал, ее баловала я. Лану невозможно было встретить раз и остаться равнодушным. Это ощущение праздника, это нескончаемый световой поток, который она за собой приносит.

Я понятия не имею, почему начинаю оправдываться, вероятно, потому что ненавижу, больше всего на свете ненавижу ее расстраивать: – Долго не могла уснуть, так что..

Лана фыркает, я почти вижу это лисье выражение у нее на лице, Лане хочется кого-нибудь укусить и с кем-нибудь поругаться, я чувствую, как она злится, – О, разумеется, скажу тебе больше, изоляция, даже если это изоляция на берегу моря – никому не пошла бы на пользу. Особенно с учетом того, что все мы знаем, что по утрам ты превращаешься в перевозбужденное чудовище, а по ночам предпочитаешь горячий бок рядом, все мы это знаем, Скарлетт Фиона, и все равно вынуждены выцарапывать тебя с того самого края света.

С Ланы станется обозначить здесь свое присутствие и устроить мне катастрофу, но результат пока противоположный. Звучание ее голоса успокаивает, я пригреваюсь, качаюсь на его волнах, Лана могла бы петь, могла бы актерствовать, Лана могла бы делать что угодно до тех пор, пока на нее смотрят. Я – смотрю на нее всегда.

Лана, к слову, имеет полное право не просто на меня злиться, но быть в феерическом бешенстве. С чем мы и имеем дело в итоге. Лана даже злится как-то шумно, восторженно, почти празднично. Торжественный, блестящий и переливающийся золотом гнев.

– Сбежать как крыса с корабля. И между прочим, не тонущего, его еще даже не отправили в плавание, Скарлетт Фиона! И, полагаю, назвали бы в твою честь, учитывая то, какими глазами на тебя смотрит капитан!

Лана всегда «слишком»: слишком громкая, слишком эмоциональная, слишком шумная, слишком горячая.

Лана никогда не в меру, любое событие для нее – огромная вечеринка. Любой человек – выдающаяся личность. Любое чувство заслуживает пристального рассмотрения.

Я не хочу этого. И я не хочу этого сейчас.

– Ты преувеличиваешь.

В ее голосе мне слышится почти боль, я замечаю, что поднимаю руки в защитном жесте, вроде послушай же, подожди, – Я преуменьшаю, Скарлетт. Ты нужна мне здесь, но это, разумеется, не имеет никакого гребаного значения в сравнении с размерами твоей душевной травмы тринадцатилетнего срока давности. Все, над чем мы с тобой работали. Над чем ребята работали. Все это, конечно, ерунда. А твои неиссякаемые страдания дают тебе возможность и исключительное право вести себя как эгоистичная сволочь. Коей ты, впрочем, и являешься. Мы с Тейтом тебя хорошо учили.

И в этом. Во всем этом. Она, конечно, права.

Это уникальный талант мадмуазель Ланы. Она. Права. Абсолютно. Всегда.

– Прости.

– Прости, дорогая, для меня не сработает. Позволь тебе напомнить. И раз уж ты здесь, то можно записаться хотя бы на телефонную консультацию? Видишь ли, ряд вопросов мы без тебя решить просто не можем. Какая досада, верно?

Ерунда. Полнейшая ерунда. Я все подписала. Я все закончила. Весь материал сдан, находится на финальной ступени. Все готово, иначе бы я не уехала.

Я была множеством вещей, но никогда не была безответственной.

Лана продолжает, ее голос взлетает выше, начинает резать мне уши, – У мальчишек скоро встреча с инвесторами, вовсю идут репетиции, а лучше тебя художественную концепцию их возвращения на сцену не сможет объяснить, кажется, никто.

Я усмехаюсь, мы прекрасно знаем, что Лана врет – Лана материал знает не хуже меня, а ее врожденная способность очаровывать окажется прекрасным завершающим штрихом. Лана ищет больную мозоль и давит на нее безошибочно. Надеясь на подобие ответа. Реакции от меня дождаться у нее не получается, я молча скучаю (по Альбе, по Илаю, по Арту, по Лане) и еще более скучно молчу, тоска селится около переносицы и между лопаток.

Новая обложка альбома, цветовая гамма, сценический образ, весь символизм, прописанный, проработанный, в каждой детали, я проводила часы, слушая их и слушая их музыку. Образы просто рождались. Я окуналась в них с головой, эти люди долгое время были моей жизнью, мы проводили ночи в творчестве и разговорах. Арт держит меня за руку, Тони, его брат, перевозбужденный и шумный, вместе с Ланой бегает по студийному помещению, то и дело заглядывает мне через плечо. Иногда Тони и Лана сталкиваются на бегу, тогда смеемся мы все. Все их обложки, сценические декорации, даже мелкие детали костюмов, оформление сайта, все это было готово давно, любовно мной продумано. Арт усмехался в сторону, называя это произведением искусства. Мы остались довольны друг другом.

Лана мной довольна быть не может по умолчанию, мы работаем с ней так долго, всячески пытаясь им помочь. Сначала мирим братьев, потом она поднимает все свои контакты, я – все свое художественное видение, они – весь музыкальный талант. Возвращаться всегда сложнее, я говорю об этом не в первый раз и, полагаю, что не в последний. Возвращаться в старый дом, возвращаться в старую любовь, в любые старые отношения, в город своего детства, возвращаться в дело своей жизни, особенно, если дело твоей жизни – музыкальная сцена, а слава всегда была неверной подругой.

Тони восхищается шумно и громко, они с Ланой на одной волне, история захлестывает их и несет дальше. Оба предвкушают этот момент, ни на секунду не сомневаются – все получится. Мы повторяем это как мантру, основная твоя проблема с творчеством – однажды прикоснувшись уже не остановишься, будешь возвращаться обратно, не сможешь больше удержаться. Твое искусство – это то, что держит тебя на плаву. То, что позволяет тебе говорить и твоей душе расти. Минуты молчания – больные и мучительные, творческий человек молчать не может. Скажу больше, творческий человек молчать не должен. Никто не должен, если вы меня спросите.

Когда-то эти ребята собирают огромные площадки, после разваливаются под грузом свалившейся ответственности и собственного проведенного на музыкальном Олимпе детства, множества травм, отсутствия всякой приватности.

Я понимаю, что отвлекаюсь, пытаюсь сфокусироваться на Лане, она все еще возмущается, Арт беспокоится, Тони скучает – Тони мог бы быть щенком, также привязчив, также трогательно любвеобилен и по жизни неуклюж, я ловлю себя на мысли, что скучаю по ним невероятно, наши последние моменты с Артом – сплошная неловкость и я до сих пор убеждаю себя, что прощаю за это себя саму в первую очередь.

Его внимательный взгляд, ореховый, уставший, преследует меня, если честно, повсюду.

И не приносит, как раньше, облегчения. Возможно, я злюсь именно поэтому. С ним было ослепительно легко, пока не стало безумно сложно.

– Ты меня слушаешь?

Лана не терпит ничего, кроме честности и потому мои неловкие попытки соврать слушать не желает,

– Ты хоть работаешь там?

Последние полгода вся моя жизнь вращается вокруг мальчишек, Арту и Тони тридцать, мы все равно зовем их мальчишками, вокруг моих личных проектов, две серии разом, работаю как проклятая, не могу остановиться. Одно я знаю точно, если я позволю себе остановиться – я уже не встану. Упаду и не встану. Я не хочу падать, а потому продолжаю лезть выше. Иногда спрашиваю себя. Может быть, действительно проклятая? Может быть, все это – это не я вовсе. И где я? Вечный медиатор между мирами. Мое творчество, в свою очередь, медиатор между миром и мной.

– На самом деле, нет. Пытаюсь.. Разобраться. На работу не остается ни времени, ни настроения, ни.. Ничего.

Хочется рисовать море. Хочется рисовать Илая.

Перед отъездом я сжигаю все наброски на подносе в квартире Тейта. Улыбаюсь довольно. Хочется, конечно, разрыдаться.

Я тебя не потревожу. Ни словом, ни взглядом не потревожу.

(ИДИ К ЧЕРТУ! Слышишь, Илай? ИДИ К ЧЕРТУ.)

– Скарлетт, скажи мне только честно. Чего ты добиваешься? Спряталась там, не работаешь, не выходишь на связь, на звонки отвечаешь в лучшем случае с пятого раза. Что ты хочешь там обнаружить? Ты всерьез думаешь, что Альба вот этого хотела?

Я изо всех делаю вид, что слова меня не задевают. Нисколько. Миссия, разумеется, оказывается проваленной раньше, чем я всерьез успеваю за нее взяться.

Лана – живое напоминание. Где ключевым будет слово живое. О жизни, которая у меня была, которая у меня есть в Лондоне. О любви, о которой я вспоминать не хочу. Обо всем настоящем. О том, что Альбы нет и как бы я ни старалась, вернуть ее и вернуть ее домой у меня не получится.

Слова задевают меня. Гораздо сильнее, чем мне бы того хотелось.

– Мы понятия не имеем, чего бы хотела Альба. Видишь ли, когда она умерла, я смотрела новую серию глюков, где была ты – я не имею ни малейшего понятия, так или иначе, нас тут не было. Она была одна. И никто из нас не знает, чего она хотела.

– Чего Альба не хотела совершенно точно, – замечает Лана, голос твердый, все звонкие смешки, все кокетливые нотки исчезают из него немедленно, на несколько секунд я даже перестаю ее узнавать, – это дурацкой, бесполезной изоляции для тебя. И одиночества. Альба, знаешь ли, умела радоваться жизни так и проживать ее с таким изяществом, которому нам с тобой еще учиться и учиться. Ну что ты там забыла? Что это изменит? Или ты всерьез ожидаешь, что Илай вдруг «одумается» и появится сразу на пороге? Этого не будет! И, серьезно. Неужели. Ну неужели тебе действительно до сих пор хочется именного этого? Я думала мы прошли эту фазу, я думала тебе всерьез нравится то, чем ты занимаешься, я думала тебе всерьез нравится Арт. Ты ведь от него прячешься, ты ведь ждешь, что Илай позвонит! Скарлетт, я..

Я не знаю, что она, Лана обрывает себя резко, голос у нее усталый, она воспринимает мои решения как личное поражение и у меня решительно нет сил ей что-то объяснять.

Между призраками у воды и призраками лондонской жизни, мне сейчас проще ужиться с первыми, они хотя бы не лезут в мою душу. У них слишком болят их собственные. У них, кроме собственных душ, по сути, ничего и не осталось.

У нас с Ланой – новенькие очаровательные жизни в хрустящей обертке, и мы обе понятиям не имеем, как именно их жить. Я – какая-то дурацкая насмешка над реальностью, знаете, пропустить через себя столько жизней, столько чужого опыта, чужих воспоминаний. И все еще не иметь ни малейшего понятия, что делать со своей собственной жизнью.

Я могла бы ей объяснить, что здесь все дышит Альбой. Я могла бы объяснить, что это тот минимум, который я должна сделать. Я могла бы сказать, что, если не найду ответ – просто сойду с ума. Могла бы сказать ей, что мне страшно.

Вместо этого молчу. Устало и уродливо. Мы прощаемся скомкано, Лана обещает перезвонить позже. Лана хочет сказать что-то еще. Но вместо этого отключается, будто исчерпав аргументы. Этот момент повисает неприятно, оставляет осадок.

Вина – это рюкзак с камнями, который я постоянно ношу с собой.

В Доме на краю света тихо и тепло. Я, в самом деле, понятия не имею, чего бы хотела Альба.

Лондонская жизнь пляшет на периферии сознания, мигает и исчезает, понимая, что разбираться с ней сейчас никто не намерен.

Мне не стыдно.