Читать книгу Через боль, но на волю. Дневник матери - Ольга Колодяжная - Страница 19

Мне снится сон: вижу стакан воды, в котором плавают куски льда, понимаю, что это моя жизнь. Я могу растопить куски льда, хотя сделать это непросто. Могу их выбросить, но тогда стакан будет неполон. Такими кусками «льда» во мне болтаются мои детские страхи, связанные с агрессивным поведением пьяного отца. Я не могла без слез вспоминать свое детство и избегала этих воспоминаний. Впрочем, это было нетрудно: словно стена стояла между моей взрослой жизнью и детством, вспоминались только фрагменты. Но моя гневливость, неадекватная агрессивность – не оттуда ли корни? «Высокий уровень подсознательной агрессии связан с тяжелой родовой» – наука, подтвержденная личной практикой.

Меня поразило открытие: у меня нет детских фотографий, где бы я улыбалась. Если точнее, есть только одна, там мне один год. У нас есть понятие «дети войны». Государство им даже льготы выделяет, предполагая, что они пострадали в Великой Отечественной. Но среди моих знакомых есть и те, кто не страдал или не мог осознавать страдание, в силу малого возраста. Но я хорошо знаю по себе, что такое быть ребенком отца, прошедшего войну, безрукого инвалида, перенесшего тяжелейшую контузию. Те, кто знает «афганцев», могут представить, как психически травмированные войной родители травмируют и разрушают психику своих детей.

Мой отец, инвалид Великой Отечественной, пил всю жизнь и пил сильно. Это был его наркотик, заглушавший душевную боль, внутренние незаживающие раны, о которых я могу только догадываться. Когда он напивался, что-то отключалось в его контуженой голове, он потом не мог вспомнить, что творил, а творил он страшные вещи. Если мать не успевала убежать из дома и где-нибудь спрятаться, он ее жестоко избивал на наших глазах – моих и моей младшей сестры. У него не было правой руки, но были сильные ноги. Он часто бил мать ногами… Мы плакали и кричали с сестренкой, умоляя его не делать этого, выхватывали и прятали ножи и топоры, висли на его единственной руке, когда он замахивался на мать. Но чаще мать все-таки убегала с младшей, а я оставалась один на один с пьяным безумным отцом. Меня он почему-то не трогал, даже слушался. И я всю ночь его успокаивала, угождала, делала все, чтобы он не бежал за матерью… А утром надо было идти в школу.

Я была способной, и мне очень хотелось учиться хорошо, иногда это удавалось. Нагнать гуманитарные предметы было несложно, а точные, из-за пропущенных тем, хромали, и я сгорала от стыда, получая плохие отметки. Даже сейчас, через много лет, когда я пишу эти строки, мне больно.

Мы все в семье зависели от того, каким придет вечером отец – пьяным или трезвым, напряженно вслушивались, как хлопнет калитка, вздрагивая и по стуку определяя, какой он сейчас войдет. Работал он через два дня на третий, с такой же регулярностью напивался. Кроме этого было множество праздников, дней рождений. Я до сих пор не умею радоваться в праздники и дни рождений. Лучший способ провести Новый год, например, это провести его спокойно, в одиночестве.

В шестнадцать лет я хотела убить своего отца, думая: «Дам ему по голове тем топором, с которым он все время за матерью бегает. Пусть меня посадят, но мать с сестренкой будут жить спокойно!» Бог не допустил! Но после этого во мне что-то надломилось. Наверное, у психиатров и психологов есть название и объяснение этому состоянию. Я перестала надрывно переживать и болеть за своих родителей. Отца я ненавидела, а мать презирала за то, что она терпела и жила с человеком, превратившим в ад ее жизнь и нашу с сестрой. Не знаю, как такую жизнь выдерживала моя мать, и до сих пор не понимаю, зачем. Примерно через год, как я уехала, у моей младшей сестренки обнаружили сахарный диабет в тяжелой форме, в тридцать один она умерла. Такова была ее плата за наш детский кошмар.

Кому-то в юности хотелось энергичной и радостной жизни, а мне хотелось, чтобы меня оставили в покое, хотелось поспать подольше и избавиться от хронической нервной усталости. Сил не хватило даже на первую любовь. В ад моей жизни не вписывалось романтическое чувство, потому что оно было связано с дополнительными переживаниями. Теперь понимаю, что такая модель – «мужчина = боль» – заложилась на всю жизнь и почему я сегодня одинока.

Мне хотелось уйти из дома: бросить школу, работать, жить самостоятельно, забрать сестренку. Из школы меня не отпустили, и я ушла в горы – в туристическую секцию: походы, настоящая спортивная дружба и удивительная красота нашего полуострова спасли мою психику от окончательного разрушения.

По-настоящему приходить в себя я начала, когда после школы уехала в другой город, но слом внутри остался. Я была дочерью алкоголика, и это надорвало мою нервную систему, а значит, поведение в жизни было изначально больным. Это сказывалось на работе, на учебе в вузе, на личных отношениях. Это всю мою жизнь во мне, в моей психике, в реакциях. Хорошо американцам – у них сходить к психотерапевту, как у нас к зубному. Мы же, пока разберемся со своими сломами, уже и исправлять некогда.