Читать книгу Белый ангел смерти - Ольга Рёснес - Страница 2

Раннее утро, тихое, сияющее, чистое.

Сюда, на дачные окраины города, в запустение и безлюдье, долетит разве что слабый гул автострады, и редко-редко заглядывает сюда суетливая праздность той «новой русской» жизни, в которой все – от сегодняшнего дня. Сюда, к зарослям сирени и подступающему к дороге ржаному полю, слетаются из города птицы и крылатые сны и потерявшие направление мечты… К этим смахивающим на будки домишкам, к этим кое-как поставленным заборам. К этой росистой, настоянной на пчелином гудении и ворчливой скороговорке трясогузок тишине.

Повесив на руку плетеную корзинку, Ксения Павловна ищет среди лопухов лист покрупнее, кладет его на самое дно и идет напрямик через клубничные грядки к забору, где спеет, роняя в траву продолговатые ягоды, малина. За полчаса корзинка будет полной, и можно начать варить варенье еще до того, как проснется Лиза. Может, она уже и не спит, просто лежит на железной, с тугой сеткой, койке и мечтает о чем-то своем, молодом. Подумав о дочери, Ксения Павловна улыбается, что-то вполголоса напевает… Такое чудесное, роскошное, чистое утро! Будто и нет в мире никаких бездорожий и зим, разрушений и несовпадений; будто вся ее пятидесятитрехлетняя жизнь растеряла вмиг свою неустроенность и горечь в угоду этим сверкающим каплям росы, этим тугим бутонам лилий… Да, в жизнь Ксении Павловны втиснулось много ненужного и несправедливого; жизнь ее дозрела уже до понимания… Ах, это понимание! Оно-то, как правило, медлит или вовсе ему недосуг; и только когда все уже раздарено или попросту сожжено, когда нет уже сил подняться навстречу и даже свое имя припомнить, понимание нехотя является… Теперь-то Ксения Павловна понимает, что пришло совсем другое время: время вседозволенной невостребованности. И не нужно теперь ни в какое, даже обещанное косноязычными вождями или сытыми попами, будущее верить; не нужно даже это свое безверие терпеть, а только… хватать!.. хватать!.. Хватать то, что еще по нерасторопности соседа не схвачено, чему еще есть цена. Новая русская цена. Это Ксения Павловна теперь понимает. И хотя малина в этом году сладка и крупна, и сахару на варенье хватит, в мыслях и в памяти нет-нет да и шевельнется былое-горькое… Уже четвертый год живут они с дочерью вот так, перебиваясь малым. Лиза, правда, недавно устроилась: в пластиковый, с пластиковым названием офис… Теперь везде только эти офисы! А ведь и Ксения Павловна тоже работала, и была не какой-то незаметной серой мышью, а конструктором: лепила к самолетам крылья. И крылья эти, и самолеты, и само конструкторское бюро, всё сделалось враз ненужным, и люди пошли, кто торговать, кто спешно на что-нибудь ново-русское переучиваться… Может, и Ксению Павловну подхватила бы эта, неразборчиво проглатывающая людские жизни волна приспособленчества – теперь это называют не иначе как «умом» – если бы не болезнь мужа. И так не вовремя, так некстати он заболел, так некстати умер… Хорошо еще, что Лиза выросла серьезной и хваткой на всякую работу, и сложения она крепкого, деревенского. Поначалу, когда Лиза еще в университете училась, обе они подрабатывали почтальоншами, а теперь Ксения Павловна разносит почту одна, и мало ей в этом радости. Тяжеловато ей, полной, целый день быть на ногах, и только по воскресеньям на даче она и отдыхает.

Набрав пригоршню ягод, она разом отправляет всё в рот и прислушивается: на шоссе, рядом с сосновыми посадками, затормозила легковая машина. Кому понадобилось сюда в такой ранний час? Все соседи ходят от автобусной остановки пешком, разве что изредка заезжает сюда грузовик с черноземом или навозом… Пробравшись через кусты малины к забору, Ксения Павловна видит на шоссе новенький серебристый опель-кадетт, и рядом с ним высокого, необычайно статного, в дорогом адидасовском костюме, мужчину: ни то, ни другое не вяжется с этими кое-как сколоченными заборами и обветшалыми будками-дачами, с этим пропитанным наивным пением трясогузок утром. Там, на шоссе, откровенно и самоуверенно зовет какой-то свой случай безразличная к тишине и росистому утру новая русская жизнь. Ксения Павловна пятится обратно в кусты малины, и тут же снова выглядывает на шоссе…

Она уже не помнит, когда в последний раз смотрела на мужчин. Но этот… Наверняка он спортсмен, из тех, кто планомерно и упорно строит свое тело, чтобы каждое вздутие мускулов, каждая заранее выверенная в зеркале поза имела цену. «Красив!..» – думает Ксения Павловна и тут же фыркает: эта красота приторна, навязчива, так и бьет в глаза. Если бы у таких спортсменов и силачей и в самом деле была сила!

Мужчина стоит неподвижно возле открытой дверцы машины, и к его левой ноге неуверенно жмется крупный белый пес. «Прогуляются и уедут», – думает Ксения Павловна, и словно этот незнакомый мужчина ей чем-то мешает, принимается нетерпеливо ждать, стоя в кустах малины. Но тот, видно, не спешит: смотрит на сосновые посадки, на собаку, оглядывается к машине… И тут Ксения Павловна, хоть она и немного близорука, видит в его руке… ах, не может быть!.. маленький, серебрящийся на солнце пистолет! Аккуратный, дамский, какие носят в изящных сумочках. От таких «игрушек» на расстоянии несет грязью и свинством; а уж дамские пальчики, спускающие курок!..

Ксении Павловне делается вдруг неуютно и зябко, еще чуть-чуть, и она побежит к дому, где спит теперь Лиза… Но какое-то странное, колкое любопытсво удерживает ее возле забора.

В машине кто-то сидит; кто-то, чье мнение, как кажется Ксении Павловне, и может спустить взведенный курок. И еще ей показалось – ах, если бы это было не так! – что мужчина намерен пристрелить собаку. Здесь, среди росистой травы, в это сверкающее невинным великолепием утро!

Он снова оглядывается, и на открытую дверцу ложится тонкая рука в массивном золотом браслете, и из машины легким броском выскакивает хрупкая, в джинсовом мини, женщина-девочка, и хриплым, прокуренным голосом спрашивает:

– Не передумал?

Мужчина поворачивается к ней, толкает коленом собаку. Он не очень молод, лет сорока, и возраст только усиливает то впечатление решительности и силы, которое, как знает Ксения Павловна, мутит головы женщинам всех возрастов. «Опасный тип, – с непонятной для себя тревогой думает она, – Опасный и… проклятый!»

Холодно улыбнувшись краями красиво очерченных губ, мужчина отвечает:

– Нет, не передумал.

Хрипло хохотнув, женщина подходит к собаке, замершей у ног хозяина, трогает слегка ее загривок и тут же отдергивает руку. Потом, закурив, говорит:

– Прощай, Санто Ратто.

Она говорит это без всякого выражения, только ее тонкие пальцы чуть дрожат, и на ухоженном кукольном лице проступает тень обиды.

– Тебе вообще не следовало бы появляться на свет…

Мужчина молча кивает и крепче наматывает на руку поводок. И пес, видно, все понимает и приваливается всем весом к ноге, и мужчина снова пинает его коленом…

Несмотря на внушительные размеры и крепкое сложение, пес этот имеет вид самый жалкий: хвост поджат, голова, словно в ожидании удара, опущена, лапы окаменели. Он знет, что что-то не так, что его собираются жестоко наказать, что его собачья жизнь вот-вот оборвется, что именно для этого его и привезли сюда, в тихое, безлюдное место, рано утром…

– Я выстрелю ему в ухо, – деловито замечает мужчина, – Это значительно приглушает звук. Второй раз стрелять, я думаю, не придется…

Ксения Сергеевна в страхе пятится назад, спотыкается о корзинку с малиной, подол ее ситцевого платья цепляется за ветку, рвется… Бежать к дому, закрыться, ничего не слышать, не знать! Ее сердце торопливо отсчитывает злые, несправедливые мгновенья, по спине льется пот, во рту всё пересохло. «Зачем же вот так… убивать?…» Она снова продирается сквозь кусты, замирает возле забора…

Будь на месте этой собаки человек, он бы, даже смертельно напуганный и потерявший всякую надежду, принялся бы, взывать к закону, к жадности или милосердию своих мучителей. С собакой не так: она принимает смерть безропотно, зная до самого своего последнего мига, мига расставания с человеком, что все это справедливо. Только попросить у человека прощения за что-то такое, что она, собака, сделала не так…

Женщина возле машины курит длинную дамскую сигарету, нервничает. Может, ей вовсе и не хочется этого пса убивать? Может, он еще годится для какой-нибудь службы? Но нет, видно, не годится. Низко опустив голову, он покорно плетется на поводке к сосновым посадкам, и может уже через четверть часа, его неостывшее еще тело бросят в кое-как вырытую яму, кое-как присыплют землей…

Бросив на асфальт окурок, женщина садится в машину, включает магнитофон. «Это чтобы не слышать выстрела…» – пронеслось в голове Ксении Павловны. И что-то толкает ее вперед, властно, решительно, безоговорочно. Она не желает давать этим двум вот так, беспрепятственно, убивать! Выскочив через потайную калитку на шоссе, она сердито, с вызовом, кричит:

– Стойте, вы! – и, не найдя нужных слов, продолжает уже скороговоркой: – Эй! Погодите! Послушайте!

Мужчина останавливается, с досадой смотрит в ее сторону.

– Чего тебе? – окинув мрачным взглядом ее линялое, с разорванным подолом платье, буркает он. И пес тоже смотрит на нее, с той особенной покорной безнадежностью, к которой не примешивается уже ни страх, ни любопытство. «Всё кончено, кончено…»

– Нет, послушайте… – снова начинает Ксения Павловна, подбегает к машине, в нерешительности останавливается. Что, собственно, она хочет им сказать?

Выключив магнитофон, молодая женщина высовывается из окна машины. Большие голубые глаза с кукольно-длинными ресницами, точеный, изумительной формы курносый нос, маленький пухлый рот, светлые «пуделиные» кудряшки. Фотомодель? Пресытившийся вниманием манекен? Она смотрит на Ксению Павловну с холодной брезгливостью, как на ничего не значащее, не стоящее даже разговоров, препятствие. Но все же это препятствие! Дернув собаку за поводок, мужчина идет обратно к машине, и нет ничего проще проехать чуть дальше, найти подходящую просеку… И пес смотрит, смотрит, словно всё его спасение в этих заскорузлых от огородной работы руках, в этом негодовании… На какой-то миг взгляд Ксении Павловны встречается с собачьим: маленькие, свинячьи, крысиные красноватые глазки под редкими белыми ресницами. Ксения Павловна торопливо отворачивается. «Бывают же такие уроды!» – с отвращением думает она, стараясь больше не смотреть на белую, шишковатую голову, обезображенную короткими обрубками хрящеватых ушей и розовыми, обильно смоченными слюной губами, под которыми угадываются мощные «крокодильи» челюсти. «Ну, конечно, – думает она, – хозяевам надоело смотреть каждый день на эту образину, и они решили… Но зачем же убивать этого несчастного выродка?… Пес крупный, сильный, пристроить его хотя бы у сторожа садоводческого товарищества…»

Высунувшись из машины и дохнув на Ксению Павловну сигаретным дымом и дорогими духами, женщина смотрит некоторое время на ее стоптанные тряпичные тапочки и линялое ситцевое платье, словно ища в этих приметах бедности достаточное основание для небрежной, мимоходом оброненной подачки.

– Возьмете кобеля элитных кровей? – кольнув холодным, из-под «пуделиных» кудряшек, взглядом испачканные малиной руки Ксении Павловны, подчеркнуто вежливо спрашивает она и, хрипло хохотнув, щелкает без всякой надобности зажигалкой, и всё это капризно, раздраженно, явно на что-то злясь. И Ксения Павловна понимает, что в следующий миг эта кукла, быть может, свое предложение отменит… В лесу много подходящих просек.

– Его отец – чемпион мира, – нетерпеливо-капризно продолжает женщина, – Мать чемпионка Аргентины. Этот кобель стоит две тысячи баксов.

Она снова смотрит на стоптанные тапочки, на разорванный подол и испачканные малиной руки, как будто проверяя внушительность сказанных слов. И ее раздражает и злит эта ни-щенская непонятливость, это незнание своей сиюминутной выгоды.

– Хочешь? – грубо и нетерпеливо спрашивает она, – Хочешь забрать эту падаль?

Мужчина молча протягивает ей конец плетеного кожаного поводка.

– Мне?… Зачем?… – растерянно бормочет Ксения Павловна и тут же торопливо соглашается: – Да… пожалуй… Конечно, я возьму…

Она даже забывает поблагодарить дарителей, а те уже садятся в машину, уже трогаются… И пес, с силой натянув поводок, рвется за ними… Ух и силища! И мужчина, притормозив, кричит из окна:

– Привяжи его на пару дней и не давай ничего жрать! А когда перебесится, плесни чего-нибудь в миску…

И пес, услышав голос хозяина, заскулил, завыл… Разве такое презрение к себе вынесешь? Такое полное равнодушие…

– За что вы его?… – кричит, едва удерживая собаку, Ксения Павловна, – Почему его надо убивать?

– Потому что он трус и дерьмо.