Читать книгу последний из честных дантистов - Оливер Перл - Страница 3

В тот год зима выдалась сложная – то пеленой днями падал снег, то, сквозь серую вату покинутого им когда-то неба, проглядывало давно позабытое солнце и, видно, разочаровавшись в увиденном, тотчас же пряталось в поисках более приятной картины. А картина была в чем-то изо дня в день разная, а все же одна и та же: костры, телеги, солдаты, матросы, или какие-то морды одетые кто во что украл, частые выстрелы, не обязательно в кого-то, а просто так, для забавы или чтоб проснуться. Все орали, нескладно и безрадостно матерились, часто озирались и куда-то направлялись, ведомые розовыми примороженными носами и ухмылками, в которых Гришей угадывалось больше страха, чем веселья.

Гриша был австрияк, а проще немец, а немцев на Руси еще с Петровых времен не жаловали, а теперь-то и подавно из-за войны и смуты, eю учиненной. Сколько поколений его предков прожило и померло здесь он, сирота, не знал. Знал только, что мамка его обучала своему языку до четырех лет, а значится до самого пожара, и что от пожаров у них в роду много люда погорело, будто рок у них такой был, и что по немецки он здорово понимал и часто беседовал с барином, который и немецкий знал, и французский, и даже меч у него на стене висел самурайский.

Барин был музыкант известный, способности свои к музыцированию проявивший сызмальства. Он и на пиано играл и на дудке, но на дудке редко. Чаще же он по клавишам брякал, курил, что-то писал и брякал опять. Слушать все это не было никакой возможности, да и времени не было – работы на усадьбе было много, – и лишь только под вечер, да и то не каждый, доносились из его окна большие, пусть не всегда веселые, но душе-ласкающие звуки. Им ли сочиненные или нет – Гриша не знал, да и важности это никакой не имело, потому как душа его в те минуты под кадыком будто крыльями взмахивала и становилось так жарко-жарко во лбу и под носом, а потом он плакал подолгу и думал о мамке, и видел лицо ее, а мамки не было. Случалось это не каждый вечер, но когда случалось, то непременно к шести или семи, и каждый раз около этого времени Гришу навещало волнение и не отпускало до тех пор, пока не доносилась до его уха пианиновая эта музыка или покидала надежда.

Барин подолгу отсутствовал, ездил по разным столицам с концертами и зарабатывал ими великие деньги. Не то, чтобы он с Гришей делился аккуратными суммами, но Гриша и подарки получал и, главное, после каждого приезда многое менялось в усадьбе в виде строительства и прибавления техники разной и живности. По приезду, барин повелевал столы ставить и ломились они от всего хорошего. Даже барыня и обе дочери ихние малые стряпали, а к вечеру инструмент в кабинете барина двигали к открытым окнам и он играл – долго, иногда до самых комаров.

А потом начались смутные дни, всякие разные наезжали и речами громкими уши забивали и умы мутили. Науськивали все добро промеж собой разделить и усадьбу сжечь. Гадостно все это было слушать, мужики плевались на подстрекателей, лаяли их в нюх и в бок, но однажды крепко напились, добро порастаскали и усадьбу сожгли.

Мысли эти навеяла Грише музыка, одна из тех, что барин часто играл. Только эта теперешняя была хриплой и доносилась со стороны стоявшего вдали двенадцати-вагонного с двуглавыми орлами поезда, и Гриша не то что слышал ее, а вернее видел. Он было поплелся в ту сторону, но поезд был оцеплен конными гвардейцами и опорки на ногах его хоть и были помногу раз обмотаны, но все одно были на последнем издыхании. Тогда же и узрел его один щекастый дядька на лошади и почем зря замахнулся на Гришу нагайкой. Гриша повернул вспять и почувствовал себя как слепой, мол были они где-то там эти звуки, слышал он их приглушенное журчание, но все тише и тише, будто из опрокинутой бутили вытекала вода, сперва громко и ясно с первыми аккордами, но по мере того, как содержимое ее выплескивалось так все и замолкло не породив ни птицу, ни мамку.

Позже Гриша узнал, что барин с семьей, служанкой и поварихой перебрались в городскую квартиру и обратно уже не вернулись. Поговаривали, что уехали они в Париж или Берлин, а может и в Вену, а может и туда, и туда, и туда. Да и поговаривал кто? Тем, кто поговаривал веры нету. Да и не говор это, а мычание одно.