Читать книгу Вопрос и ответ - Патрик Несс - Страница 11

[Виола]

– Но ведь рабство – это очень плохо, – говорю я, складывая повязку пополам.

– Целительницы всегда были против. – Госпожа Койл ставит очередную галочку в своем списке. – Даже после войны мы считали такое обращение со спэклами бесчеловечным.

– Что же вы не вмешались? – возмущаюсь я.

– Если ты когда-нибудь попадешь на войну, – отвечает госпожа Койл, не отрываясь от блокнота, – ты поймешь, что она несет лишь разрушение. Война не щадит никого, даже тех, кто выжил. Ты молча сносишь все, что раньше тебя ужасало, просто потому, что жизнь на какое-то время теряет всякий смысл.

– Война превращает людей в чудовищ, – говорю я, вспоминая слова Бена той ночью, когда мы вышли на странное место, где жители Нового света хоронили мертвых.

– Да, и мужчин, и женщин, – добавляет госпожа Койл и пересчитывает коробки со шприцами.

– Но ведь война со спэклами закончилась давным-давно, разве нет?

– Тринадцать лет назад.

– За эти тринадцать лет вы все могли исправить.

Наконец госпожа Койл обращает взгляд на меня:

– Жизнь кажется простой только в детстве.

– Но ведь вы были у власти! – не унимаюсь я. – Вы могли хоть что-то изменить.

– А кто тебе сказал, что я была у власти?

– Коринн говорит…

– Ах, Коринн… – Госпожа Койл снова принимается за списки. – Девочка изо всех сил старается любить меня, несмотря ни на что.

Я открываю еще один пакет с покупками.

– Но раз вы были председателем этого… Совета, – продолжаю я, – вы могли что-то сделать для спэклов.

– Порой, дитя, – говорит госпожа Койл с недовольством, – людей удается вести в нужном направлении, даже если они того не хотят. Но чаще – нет. Никто не согласился бы дать спэклам полную свободу – такая кровопролитная война, столько сил потрачено на то, чтобы все перестроить и восстановить… Нет, освободить мы их не могли, но обращаться с ними по-человечески можно было. Мы ограничили им рабочие часы, кормили, разрешили жить семьями. Все эти права отстаивала я, Виола.

Госпожа Койл все яростней строчит в блокноте. Секунду-другую я молча наблюдаю.

– Коринн говорит, вас выгнали из Совета за то, что вы спасли кому-то жизнь.

Она не отвечает, только откладывает блокнот и заглядывает на верхнюю полку. Тянется, достает оттуда халат с шапочкой ученицы и бросает их мне.

– Для кого они? – поймав, спрашиваю я.

– Хочешь узнать, каково управлять людьми? Тогда сделай первый шаг на этом пути.

Я смотрю ей в глаза.

Смотрю на шапочку и халат.

И с этой минуты у меня становится столько дел, что даже поесть некогда.

На следующий день после того, как женщинам разрешили выходить из дома, в лечебный дом поступило восемнадцать новых пациентов – все женщины, все с серьезными заболеваниями и травмами: аппендицит, сердечные боли, недолеченный рак, переломы. Все они на много дней оказались взаперти, да еще без помощи мужей и сыновей. Через день поступило еще одиннадцать больных. Госпожа Лоусон умчалась в детский лечебный дом, как только представилась такая возможность, а госпожи Койл, Ваггонер и Надари носятся по палатам, спасая жизни. Все работают не покладая рук и почти без перерывов на сон и еду.

Разумеется, нам с Мэдди не до «подходящих моментов», я даже не успеваю беспокоиться, почему мэр так и не приходит меня навестить. Я ношусь по лечебному дому, путаясь под ногами целительниц, стараюсь хоть чем-то им помогать и успевать учиться.

А целительница из меня никудышная.

– Я никогда этому не научусь! – Мне в очередной раз не удалось измерить давление очаровательной старушки по имени миссис Фокс.

– Похоже на то, – говорит Коринн, поглядывая на часы.

– Терпение, девонька, – успокаивает меня миссис Фокс. – Если чему-то надо учиться, то учиться надо хорошо.

– Тут вы правы, миссис Фокс. – Коринн переводит взгляд на меня. – Попробуй еще.

Я накачиваю манжету воздухом и, глядя на стрелку манометра, внимательно прислушиваюсь к характерным звукам в стетоскопе.

– Шестьдесят на двадцать? – жалобно выдавливаю я.

– Что ж, давай проверим, – говорит Коринн. – Миссис Фокс, вы, случайно, утром не умерли?

– Ох, силы небесные, нет!

– Значит, не шестьдесят на двадцать.

– Я же всего три дня этим занимаюсь… – пытаюсь оправдаться я.

– Вот именно, а я шесть лет, – отрезает Коринн. – И тут вдруг явилась какая-то неумеха и сразу стала такой же ученицей, как я! Странно мир устроен…

– У тебя прекрасно получается, милая, – говорит мне миссис Фокс.

– Неправда, миссис Фокс, – возражает Коринн. – Вы уж простите, что я вам перечу, но для некоторых врачевание – святой долг.

– Для меня тоже, – почти машинально отвечаю я.

И напрасно.

– Врачевание – не просто работа, дитя, – говорит Коринн. Слово «дитя» она произносит таким ядовитым тоном, словно это самое страшное оскорбление. – Нет ничего важней на свете, чем спасать жизни. Мы делаем Божье дело. Не то что твой приятель-тиран!

– Он не мой прия…

– Приносить страдания людям, да кому угодно – самый страшный грех!

– Коринн…

– Ты ничего не понимаешь! – в сердцах продолжает она. – Ты только притворяешься, а на самом деле тебе на все плевать!

Мы с миссис Фокс обе съеживаемся и едва не проваливаемся под землю.

Коринн переводит взгляд с меня на нее, поправляет шапочку и халат, разминает затекшую шею и делает глубокий вдох.

– Ну, давай еще раз!

– В чем разница между больницей и лечебным домом? – спрашивает госпожа Койл, отмечая галочками правильные ответы.

– Главная разница заключается в том, что в больницах доктора – мужчины, а в лечебных домах работают женщины, – наизусть отвечаю я, раскладывая таблетки по стаканчикам.

– Почему?

– Пациент, будь то мужчина или женщина, должен иметь право выбора, читать мысли врача или нет.

Госпожа Койл приподнимает бровь:

– А настоящая причина?

– Политика, – отвечаю я, как меня учили.

– Верно. – Госпожа Койл ставит последнюю галочку и передает мне бумаги. – Отнеси это и лекарства Мэдди, пожалуйста.

Она уходит, а я продолжаю раскладывать таблетки. Когда я выхожу из кабинета с подносом в руках, в конце коридора мелькает госпожа Койл, она быстро проходит мимо госпожи Надари и…

Клянусь, она передает ей записку! Не останавливаясь, прямо на ходу, чтобы никто не заметил.

Обе делают вид, что ничего не произошло.

Нам по-прежнему разрешают выходить на улицу не больше чем на час, группами по четыре человека, но даже за это время мы успеваем заметить, как Нью-Прентисстаун приходит в себя. Когда первая неделя моего ученичества подходит к концу, до нас доползает слух, что некоторых женщин даже начали выводить на полевые работы – большими группами, конечно.

Еще мы узнаем, что всех спэклов держат в загоне где-то на краю города, там они дожидаются «обработки», что бы это ни значило.

Старый мэр, говорят, работает уборщиком.

А про мальчика ни слова.

– Я пропустила его день рождения, – говорю я Мэдди, накладывая повязку на резиновую ногу. Она настолько похожа на настоящую, что ей даже дали имя – Руби. – Четыре дня назад ему исполнилось тринадцать. Я потеряла счет дням, пока лежала без сознания, и…

Слова застревают у меня в горле. Я затягиваю узел на повязке потуже…

И вспоминаю, как он перевязывал мне раны.

А я перевязывала ему.

– Уверена, он жив и здоров, – говорит Мэдди.

– Ни в чем ты не уверена, – вздыхаю я.

– Правда. – Девушка смотрит в окно на дорогу. – Но несмотря ни на что, в городе все спокойно. Войны нет. Несмотря ни на что, мы еще живы и работаем. Вполне возможно, что Тодд тоже жив и здоров.

Я затягиваю узел еще туже:

– Ты что-нибудь знаешь про синюю «О»?

Мэдди переводит взгляд на меня:

– Синюю «О»? Что это?

Я пожимаю плечами:

– Да так… увидела в блокноте госпожи Койл.

– Первый раз слышу. – Мэдди отворачивается к окну.

– Что ты там высматриваешь?

– Считаю солдат, – отвечает она и снова бросает взгляд на нас с Руби. – Отличная повязка. – Она улыбается, и я даже готова ей поверить.

Я иду по главному коридору, зажав под мышкой Руби: буду учиться делать внутримышечные инъекции. Мне заранее жаль ту женщину, чьей ягодице достанется мой первый настоящий укол.

Повернув за угол – коридор здесь доходит до центра здания и поворачивает на девяноста градусов в другое крыло, – я едва не врезаюсь в группу целительниц. Увидев меня, они замирают на месте как вкопанные.

За госпожой Койл толпится пять, нет, даже шесть целительниц! Я узнаю госпожу Надари и госпожу Ваггонер, госпожа Лоусон тоже здесь, но остальных трех я вижу впервые. Когда они успели прийти?

– У тебя что, нет работы? – спрашивает госпожа Койл с легкой досадой в голосе.

– В-вот, Руби. – Я виновато показываю ей ногу.

– Это она? – спрашивает незнакомая мне целительница.

И госпожа Койл, даже не представив нас, отвечает:

– Да, это та самая девочка.

С Мэдди мне удается переговорить только в конце дня, но не успеваю я и рта раскрыть, как она выпаливает:

– Я все просчитала!

– Ты не заметила, у одной из них был шрам над верхней губой? – шепчет Мэдди в темноте.

Уже глубокая ночь, свет везде погасили, а мы давно должны были разойтись по комнатам.

– Кажется, был, – шепчу я в ответ. – Они почти сразу ушли.

По дороге мимо лечебного дома проходит еще двое солдат. Согласно расчетам Мэдди, ждать осталось ровно три минуты.

– Тогда это госпожа Баркер, а остальные две – госпожа Брэтит и госпожа Форт. – Мэдди снова выглядывает в окно. – Мы ненормальные, ей-богу! Если она нас поймает, ох нам и влетит!..

– Вряд ли она тебя уволит… учитывая обстоятельства…

Мэдди о чем-то задумывается.

– А ты слышала их разговор?

– Нет, они как воды в рот набрали, как только меня завидели.

– Но назвали тебя «той самой девочкой»?

– Да. И госпожа Койл потом весь день меня сторонилась.

– Госпожа Баркер… – задумчиво протягивает Мэдди. – Но чего они хотят этим добиться?

– В смысле? – не понимаю я.

– Эти целительницы входили в Городской совет, когда председателем была госпожа Койл. А Баркер до сих пор в нем состоит. То есть состояла, пока город не захватили. Но с чего они… – Мэдди умолкает и припадает к окну. – Последняя четверка пошла!

Я выглядываю: по дороге маршируют четыре солдата.

Если Мэдди не ошибается, идти надо сейчас.

Если не ошибается.

– Готова? – шепчу я.

– Конечно нет! – с испуганной улыбкой отвечает Мэдди. – Но все равно пойду.

Она разминает руки, чтобы они не так сильно дрожали.

– Мы только посмотрим, – говорю я. – Глянем одним глазком и тут же вернемся обратно – сама не заметишь.

Мэдди все еще выглядит ужасно напуганной, но кивает:

– Я в жизни ничего подобного не делала!

– Не волнуйся, – говорю я, поднимая окно. – Я на этом собаку съела.

Рёв города, даром что спящего, прекрасно заглушает звук наших шагов: мы неслышно крадемся по лужайке. В ярком свете двух лун над нашими головами, кажется, можно читать.

Мы пробираемся к придорожной канаве и прячемся в кустах.

– Теперь что? – шепотом спрашивает Мэдди.

– Ты сказала, что через две минуты пойдет следующая пара.

Мэдди кивает:

– Да, а потом еще один семиминутный перерыв.

В это время мы с ней начнем двигаться вдоль дороги, стараясь не отходить далеко от кустов, – посмотрим, насколько близко нам удастся подойти к радиобашне. Если это вообще радиобашня.

А там будем ориентироваться по ситуации.

– Ты как, нормально? – шепчу я.

– Да, – отвечает Мэдди. – Мне страшно, но весело!

Я ее понимаю. Мы сидим в канаве среди ночи, это безумие, это очень опасно, но я чувствую, что наконец-то занята делом, что моя жизнь в моих руках. Я чувствую это впервые с тех пор, как выбралась из больничной койки.

Наконец я делаю что-то для Тодда.

С дороги раздается хруст гравия, и мы пригибаемся еще ниже: мимо проходит двое солдат.

– Вперед! – шепчу я.

Мы распрямляемся, насколько хватает храбрости, и быстро бежим вдоль канавы – прочь от города.

– А у тебя остались какие-нибудь родственники на кораблях? – шепчет Мэдди. – Кроме мамы с папой?

Я слегка морщусь – лучше б она помалкивала, – но так ей, видимо, проще справиться со страхом.

– Нет, но я многих знаю. Брэдли Тенча – он главный хранитель на «Бете»… и Симону Уоткин с «Гаммы» – она умница.

Дорога плавно поворачивает, и канава вместе с ней, впереди показывается перекресток.

Мэдди прибавляет шагу:

– Значит, ты хочешь связаться с Симо…

– Ш-ш! – Кажется, я слышу какой-то звук.

Мэдди подходит и вплотную прижимается ко мне. Она вся дрожит от страха и часто-часто дышит. Сегодня я без ее помощи не справлюсь – только она знает, где находится башня, – но в следующий раз уж точно пойду одна.

Потому что если вдруг что-то случится…

– Ладно, все нормально, – говорю я.

Мы медленно выходим из канавы и переходим дорогу, все время озираясь по сторонам и как можно мягче ступая по гравию.

– Куда это мы собрались? – раздается голос.

Мэдди охает у меня за спиной. У дерева, беззаботно прислонившись к стволу и скрестив ноги, стоит солдат.

Даже в темноте я вижу, что одной рукой он лениво держит винтовку.

– Не поздновато для прогулок, а?

– Мы заблудились, – выдавливаю я. – Отстали от своих…

– Ну-ну. Так и я подумал.

Солдат чиркает спичкой о молнию на бушлате. В свете пламени я успеваю разглядеть имя, вышитое на грудном кармане: «Сержант Хаммар». Он закуривает.

Курение запрещено приказом мэра Прентисса.

Но на сержантов запрет, похоже, не распространяется.

К тому же любой человек без Шума может запросто спрятаться в темноте.

Сержант делает шаг вперед, и мы видим его лицо. За сигаретой – безобразная широкая ухмылка, противней я в жизни не видела.

– Ты? – В его голосе слышится узнавание. Сержант поднимает винтовку. – Та самая девчонка! – выплевывает он.

– Виола? – шепчет Мэдди, прячась за моей спиной.

– Мэр Прентисс меня знает, – говорю я. – Вы не посмеете меня тронуть!

Сержант затягивается сигаретой. Вокруг так темно, что от огонька у меня перед глазами остается яркий след.

– Президент Прентисс тебя знает, – уточняет сержант. Затем переводит взгляд и дуло винтовки на Мэдди: – А вот тебя – вряд ли.

И тут, не успеваю я и слова вымолвить…

Без всякого предупреждения…

Словно для него это так же естественно, как дышать…

Сержант Хаммар спускает курок.