Читать книгу Неизбежность друг друга - Паула Стоун - Страница 9

Прохлада и приятная сентябрьская сырость текла в окна, расползаясь по темным, уютным уголкам небольшой комнаты с шоколадными занавесками и кремовыми обоями. Дождь только закончился, и слышался осторожный и нежный шепот мокрых и усталых, опьяневших от влаги листьев старого каштана. В комнате пахло деревом, только что заваренным кофе и черноплодной рябиной, крупные ягоды которой нежились в светло-голубом стекле хрустальной конфетной вазы. Полина сидела в гостиной за столом на удобном стуле с мягкой обивкой в тон оливковому абажуру торшера. Она сидела, скрестив ноги по-турецки, и отпивала маленькими глотками дымящийся ароматный кофе.

Алберт, расположившись напротив нее, казался задумчивым и странно загорелым в неровном и теплом, приглушенном свете торшера. Он тоже пил кофе, закусывая его мягкой и свежей пастилой, чем немного удивлял Полину, всегда считавшую, что мужчины любят сладости гораздо меньше, чем женщины. Наблюдая за тем, как мягкие белые кирпичики исчезают у Алберта во рту, Полина улыбнулась и задумчиво сказала:

– Я знала мужчину, который сравнивал с пастилой женское тело. «Ванильный аромат розовой пастилы женского тела»… Как звучит, а?

Алберт вскинул бровь:

– У тебя с ним была какая-нибудь история?

Полина вздохнула.

– Он читал у нас лекции по истории зарубежного искусства, прилетая то из Рима, то из Берлина. Он наслаждался впечатлением, которое производила его манера говорить и держаться. Все девчонки в университете сходили по нему с ума.

– Разумеется, все, кроме тебя? – улыбнулся Алберт, помешивая кофе маленькой серебряной ложечкой.

– Могу сказать одно – я и одна моя подруга Алка держались с ним достойно по сравнению с этим визжащим и вечно стонущим роем восторженных девиц-искусствоведок, который носился за Аметистовым целыми днями, а может быть, и ночами.

Полина замолчала на какое-то время, а затем нехотя добавила.

– А истории у меня с ним не было. Обычно истории происходят не со мной, а с другими. Наверное, поэтому я всегда мечтала стать писателем.

Полина встала из-за стола и поднялась в свою комнату.

Весь день она провела наедине сама с собой и своими мыслями, и к вечеру ее окончательно победило отвратительное настроение. Ей было противно от того, что ее жизнь настолько скучна и она даже не может рассказать о себе какой-нибудь занятный случай или историю. Противно от того, что приходится примерять на себя чужие жизни, чтобы казаться хоть чуточку интереснее в глазах своего неожиданного мужа. Полина привыкла, что окружающие ее люди в целом относятся к ней приветливо, положительно… и безразлично. Да, Полина называла это именно «положительным безразличием», которое остро чувствовала, общаясь с людьми, будь то коллеги по работе, знакомые, приятели или даже друзья.

Полина сначала переживала, все не могла понять, почему же ей так интересны другие люди, интересно о них все – их судьбы, их привычки и странности, их разговоры между собой, вещи, которые их увлекают, словом – их Истории. А им, им все равно. Все равно, кто она, все равно, что она знает о них, все равно, что они не знают о ней ничего. Только малую крупицу внешней скорлупы, только ничтожную толику ее мыслей и чувств. Да они ничего этого не знают, и вовсе не хотят знать.

И со временем Полина поняла, что люди вообще в большинстве своем безразличны ко всему и ко всем в этом мире, кроме того немногого, что касается непосредственно их. Здесь начался первый парадокс Полины. Теряя интерес к жизни этих безразличных людей, уже не вслушиваясь в их рассуждения, Полина начала додумывать их истории сама. Она наперед рассчитывала, как будут складываться у нее отношения с тем или иным человеком, и зачастую отметала всяческие попытки сближения с ней, теряя интерес к этой, уже «прочитанной», как ей казалось, «книге».

Полина настолько привыкла к мысли, что живет в сконструированном ею самой иллюзорном мире, что уже почти не в состоянии была близко общаться с реальным человеком и воспринимать его как человека, а не как часть ее воображения. Но в этом было еще только полбеды. Весь ужас состоял в том, что и себя Полина перестала воспринимать настоящей. Нет, она не была обыкновенной сумасшедшей. Она была обычной девушкой, несчастной по-своему, по-своему и счастливой.

В ее жизни было все, что было в жизни любой двадцатитрехлетней девушки: страхи и надежды, увлечения, предрассудки, большие и маленькие тайны, узкие джинсы, подруги с ворохом свежеиспеченных сплетен, друзья по универу, беспробудно торчащие в соцсетях, неудачные отношения и прочее, прочее, прочее… Все. Кроме одного. Не было любви.

От этого Полина не страдала. Это отсутствие и было образом ее жизни. Откровенно говоря, она уже не могла представить свою жизнь без этого отсутствия, без этой пустоты.

Почувствовала ее Полина лет в семнадцать, когда закончила школу и поступила в университет. Именно тогда пустота потихоньку начала разъедать ее хрупкую, как тончайшее чешское стекло, душу. Позже, лет в девятнадцать, она дала этой пустоте имя. Простое и точное – одиночество. Она остро чувствовала в себе это одиночество.

Одиночество было у нее в крови.

Она любила повторять это имя в своих рассказах, набросках и особенно в стихах, которыми заболела лет в четырнадцать и которыми она потихоньку стала заполнять бесконечно-глубокую пропасть своего одиночества. Одиночества души. Но стихи стали наскучивать ей. Не потому что она писала их слишком часто или помногу, нет. Писала она иногда, особенно, когда ей было плохо. А когда ей было очень плохо – писала навзрыд и писала прозу. Попутно она увлеклась средневековым рыцарским фольклором, чешской культурой и литературой и решила связать свою жизнь с филологией и на время забросила собственное творчество.

И только когда Полина поступила в аспирантуру, уехала на стажировку в Чехию и начала писать кандидатскую, она поняла, что ее жизнь – в другом. Она должна писать то, что ей хочется писать. И самое главное – она не может не писать. А если говорить совсем уж точно – не может не сочинять. Теперь она уже не могла вспомнить, как жила до того, как начала придумывать – придумывать свой мир, своих героев, свои истории, свои чувства и саму себя в этом мире.

Еще в детстве она любила домысливать продолжения хорошо известных всем сказок, и ее истории казались ей более интересными, более захватывающими, а главное – более настоящими. Постепенно герои книг, детских, а потом и взрослых, герои фильмов, герои чужих романов и повестей проникали в ее жизнь. Почти автоматически, бессознательно Полина, посмотрев какой-нибудь фильм, который сильно впечатлил ее, или прочитав книгу, близкую ее душе, продолжала еще какое-то время жить судьбами главных героев, «следить» за их жизнью…

Но все это было раньше. Чужие герои перестали быть ей интересны. Теперь Полина выросла и стала молодой привлекательной девушкой. Но главное – теперь она постепенно становилась творцом, создателем, сочинителем судеб своих героев. Теперь она сама могла управлять их чувствами, распоряжаться их страхами, их желаниями и поступками. Полина одновременно и любила, и ненавидела себя за это.

Любила – потому, что ей нравились миры, которые она создавала из тонких нитей своего сознания и среза окружающей ее реальности. Создавала легко и так же легко, хотя и не всегда, могла разрушить.

А ненавидела – за то, что та, другая, настоящая жизнь ускользала от нее, проходила мимо, где-то совсем рядом, совсем близко. И Полина слышала только ее звонкие шаги, шорох ее одежды, только эхо ее голоса.

Для нее процесс сочинительства стал буквально наркотиком – без него Полина не могла, но вместе с тем она чувствовала, что это разрушает ее. И теперь, когда перед ней открылись двери ее собственного, но уже не придуманного ею сюжета, Полина чувствовала всю свою слабость, беспомощность и беззащитность перед опрокинувшимся на нее миром реальности. И только одно она знала точно – перед человеком, с которым она оказалась рядом теперь и с которым должна была провести бок о бок еще три года – она притворяться не станет. Она считала, что, чем быстрее ее незапланированный муж узнает ее, тем быстрее между ними все станет ясно – а именно то, что между ними быть ничего не может.

Полина была уверена, что узнав ее, Алберт быстро разочаруется в своем случайном выборе и найдет способ разорвать их нечаянно связавшиеся в один узел судьбы. Она чувствовала себя самозванкой в этой истории. Полину мучил вопрос, почему Алберт выбрал именно ее. Ведь он не мог знать, что она пишет (об этом вообще не знал почти никто), а значит, не мог видеть в ней выгоду для себя как издателя. Неужели он действовал просто наугад? Вошел в бар, познакомился с писательницей и вмиг решил ее использовать, одновременно как способ получить акции отца и как выгодное вложение, которое при грамотном бизнес-плане будет приносить регулярный доход. Ей не верилось в это. Но даже если все было так – она не чувствовала достаточной уверенности в своем таланте, чтобы оправдать эти ожидания. Да и не хотела она их оправдывать.

Она убеждала себя, что ей не нужны были ни его деньги, ни его влияние. Да, для нее в какой-то степени это действительно был брак по расчету. Ведь перешагнув через свой страх, не успев опомниться и взвесить свое решение – Полина решала главную задачу своей жизни – качественно изменить ее. А более выгодной возможности сделать это могло больше и не представиться. Выходил еще один парадокс: перемены стремительно врывались в жизнь Полины, но она все ожесточеннее закрывалась от них, стараясь всеми силами схватить свою прошлую жизнь за хвост.

И все же Полина могла понять мотивы своего решения. Ее мучило другое – каковы были мотивы Алберта? Неужели только деньги? Ей почему-то не верилось в это до конца. Что же еще – банальная скука? От этого Полину коробило еще больше. Она не собиралась быть игрушкой в руках избалованного судьбой игрока в жизнь. Она ругала себя за то, что, как те дурочки-модели, о которых говорила Ева, клюнула на всю эту внешнюю красоту, на его серебряные глаза, бледный лоб, старомодную галантность.

И она всеми силами старалась утвердить в себе неприязнь к этому человеку, несмотря на то что в глубине души ей отчаянно хотелось поверить в эту сказку. В него, в его слова, странную улыбку, голос. Ее также чрезвычайно взволновала история о Гималаях и путешествии Алберта по миру. Это создавало вокруг него ореол какой-то драматической тайны, загадки. А загадки Полина любила.

Рассудок шептал ей иное. Если она поддастся этому чувству и так или иначе сблизится с Албертом – она пропадет. Ведь у него к ней – только холодный расчет. Да, безусловно, у него есть и симпатия к ней, потому что такой человек как он не выбрал бы для своего окружения то, что ему не нравится. Но Полина боялась другого. Того, что она начнет сочинять их историю. Историю, которая не будет иметь ничего общего с реальностью. Она не хотела этого и потому сразу построила высокую стену, которой отгородила себя от ее новой жизни. Она решила расставить все точки над i и прямо спросить у Алберта про его интерес.

Утром в саду было ветрено и зябко. Грязно-белое тусклое небо то и дело покрывалось зыбью длинных сизых облаков и угрюмо глядело на землю, тяжело и натужно вздыхая, отчего по верхушкам деревьев перекатывалась короткая, нервная волна ветра. Часам к девяти сентябрьское запоздалое солнышко проделало в серой простыне облаков дыру и стало подмигивать сквозь нее влажной салатово-желтой листве, пробиваясь лучами сквозь кроны деревьев к уже по-осеннему холодной, но еще по-летнему сочно-зеленой траве.

Полина бродила по саду, кутаясь в теплый вязаный свитер темно-серого цвета, то и дело убирая с лица спутавшиеся от ветра пряди длинных гладких волос. Наконец она собралась с силами и вошла в дом. Алберт завтракал в гостиной, и Полина, сделав над собой огромное усилие, без всяких вступлений сказала:

– Хочу прояснить между нами один момент. Мне трудно задавать этот вопрос, но это важно для меня.

Алберт улыбнулся, кивнул, словно подбадривая.

– Какие у тебя планы насчет меня? Как ты видишь развитие наших рабочих взаимоотношений?

Алберт непринужденно рассмеялся.

– Мне нравится твоя прямота. И я отвечу тебе тем же, – он на секунду задумался и, снова улыбнувшись, продолжил. – Моя главная цель на сегодня – сделать так, чтобы три года нашей вынужденной совместной жизни прошли максимально приятно, продуктивно и выгодно для обеих сторон.

– Приятно, продуктивно и выгодно, – повторила Полина с едва заметной иронией. – Как собираешься добиваться такого эффекта?

Алберт, собиравшийся уже продолжить свой завтрак, внимательно посмотрел на Полину и, отложив вилку в сторону, заговорил.

– Я понимаю, что тебя беспокоит. Вопрос личной свободы. Твоей и моей. Давай договоримся так. Каждый из нас в своих поступках и желаниях является совершенно свободным человеком и может вести привычный ему образ жизни. Тот, который вел до свадьбы.

– Полная свобода во всем? – усмехнулась Полина.

Алберт не смутился.

– Я думаю, что и ты, и я вправе иметь связь на стороне, если ты об этом. Мы можем не рассказывать об этом друг другу, но и афишировать это на публике не станем. Согласна?

Полина промолчала. Ее покоробил деловой и даже несколько циничный подход Алберта к решению ее вопроса.

Враницкий, расценив это молчание как знак согласия, продолжил:

– Прямо скажу, я вижу в тебе писательский потенциал, и раз все сложилось именно так, для нас обоих будет выгоден этот союз – писательницы и издателя. Ну так, что, по рукам?

С этими словами он действительно протянул Полине руку, которую та не очень-то уверенно пожала и молча удалилась в свою комнату, оставив Алберта наедине со стынущими и ароматными гренками, политыми горячим растопленным сыром и сдобренными нежнейшим чесночным соусом, который отменно готовила пани Катарина, жена дворецкого Гашека.

После разговора у Полины остался неприятный осадок. Она чувствовала себя крайне скверно от осознания того, что Алберт фактически покупает ее талант, а вернее, берет его в аренду на три года. Все это было так… практично. Алберт объяснил необходимость подобного договора тем, что ему совершенно не хочется каким-либо образом стеснять и сковывать жизнь Полины. Фактически, они становились деловыми партнерами.

Теперь для Полины между ними действительно все стало ясно. Алберту же наоборот ситуация стала представляться все более туманной. Он почувствовал неприязнь Полины к этой сделке и к своему удивлению ощутил нечто вроде внутреннего беспокойства. Но пока он не мог себе признаться, что сделка неприятна и ему самому. Ведь объективных причин для этого не было. А Алберт привык считаться только с фактами.