Читать книгу Зимопись. Книга шестая. Как я был стрелочником - Петр Ингвин - Страница 9

Всю ночь мы вздрагивали от криков. Девушек вернули в трюм под утро. Даже не спустили – сбросили. Любославу так трясло, что не смогла заставить себя выйти под луч прожектора, которым сейчас являлся люк.

Я понимал. Если разгоряченные ушкурники вспомнят о ней, никакие увещевания не помогут. Потом найдутся доводы, оправдания, ее же сделают виноватой. Лучше не рисковать.

Пленницы сами привели друг друга в чувство. Потихоньку подвезли остальных, судно отправилось дальше.

По ходу плаванья Любославе приходилось подниматься наверх. То мой горшок вынести, то самой сходить «до ветру», то просто воздуха глотнуть, чтоб голова не кружилась. А она кружилась, и довольно часто.

Каждый выход становился испытанием. На палубе никому не давали прохода. Все незанятые руки обращались в пиявок, множившиеся монстры тянулись к вынужденно поднявшимся и присасывались, присасывались… Вышедшую по нужде пираты пихали друг дружке, по их приказам бедолага ползала или танцевала, ее заставляли ходить зигзагом или влезать на мачту. Девушку могли уронить. Могли обласкать и оскорбить, причем одновременно. Когда пленница достигала грани отчаяния, ей милостиво разрешали воспользоваться походным туалетом.

Между стоянками отхожим местом служила доска с дыркой посередине, которую выставляли за борт. Вспомнилось, что на больших судах таких ставили по две – экипаж большой, а пища в дальних плаваниях часто выходила за рамки усваиваемости. Именно отсюда старинный международный значок ватерклозета – два овала. А вовсе не.

Время от времени доску намеренно шатали, затем с хохотом вылавливали в воде и вытягивали «улов» на канате. Голуба и прочие красавицы ни разу не вышли наверх без того, чтоб не искупаться. Если внешние условия позволяли, за ними бросалась за борт большая часть команды. Поднимание на палубу затягивалось, каждый считал именно своим долгом подсадить или принять купальщицу, что вело к выяснению отношений. Иногда вплоть до приглашения капитана для разруливания, чтоб не дошло до увечий и большего. Удивительно, но потом едва не покромсавшие друг дружку ушкурники вместе весело обсуждали, как все было здорово.

На обратном пути приходилось повторно выдерживать активность превращавшегося в осьминогов экипажа. Вернуться без своеобразного «круга почета» было невозможно, обойденные могли обидеться и выказать обиду кулаками. Пихание усиливалось, каждый стремился шлепнуть, ущипнуть и пожамкать. Возникала конкуренция, вновь вспыхивали споры и ссоры. Заключались пари, в которых объектом приложения и затем виноватой всегда являлась пленница. Футбол живым человеком длился долго, команда знала, что теперь несчастной спешить некуда. Возвращение приравнивалось к попаданию в рай.

До первого вздоха. Затем снова хотелось наружу, на любых условиях. Невозможно передать спертый запах трюма, который никогда не проветривали. Смрад, пот, грязь, зловоние… Мы этим дышали. Мало того, мы в этом жили. Достаточный вклад в букет вносила гнилостная жижа, вечно покрывавшая дно. Щели между досками обшивки были законопачены паклей и смолой, но вода находила пути. Капельки превращались в ручейки, их приходилось вычерпывать ковшиками и в деревянных бадьях поднимать наверх. Это тоже легло на изнуренные плечи пленниц.

Любослава в меру сил помогала. Походы вверх давались ей тяжело. Живот мешал подниматься по лестнице с перекладинами, а опасения за ребенка заставляли не делать резких движений и не браться за неподъемное и полногабаритное. Когда она бралась за что-то, ей помогали другие пленницы. Вместе кое-как справлялись. Я наблюдал из-за своей ширмы и не мог вмешаться. Моя затянувшаяся болезнь – залог безопасности Любославы. Приходилось терпеть.

Однажды ко мне спустился Урван. Любослава от его взгляда метнулась за ширму. Капитан осмотрел меня, шершавая ладонь потрогала лоб.

– Поправляешься? – Подстилка с хрустом просела под тяжестью тела. – Чапа, мы раньше не встречались?

Ушей у капитана нет, но голос он запомнил. И почти узнал. Или узнал и скрывает?

Нет, жесткие глаза сомневались, в них что-то смутно проклевывалось… но не больше. Память ничего не выдавала, как он ни вглядывался в мое лицо. Это и была ошибка.

– Может, где-то пересекались. – Я пожал плечами. – Но вас мне видеть не приходилось, это точно. Я бы запомнил.

Капитан не обиделся, безухость давно стала его фишкой, отличительным знаком.

– Ремеслами владеешь? Нужно знать, где принесешь больше пользы.

– Был учеником кузнеца.

– На утвари или по оружию?

– Больше по доспехам.

– Неплохо. – Капитан задумчиво пожевал губами. – Читать-писать умеешь?

Я кивнул. Одна из капитанских бровей взлетела:

– Вот как? Чем еще удивишь?

Я не клоун, хотелось сказать. Не успел, что к лучшему.

– Урван, застава! – позвали сверху.

Капитан поднялся.

– Считать тоже умеешь? – Он сгорбился под низким потолком и стал пробираться к лесенке. – В двух мешках по четыре дюжины орехов по три с половиной деньги за штуку. Сколько всего?

– Двенадцать на четыре… – Я закатил глаза. – Сорок восемь на два… Девяносто шесть на три с половиной… Половина от девяносто шести – сорок восемь, а три по девяносто шесть это… это… около трехсот. Всего не больше трехсот сорока, точнее могу позже сказать, нужно немного подумать.

Урван расплылся в улыбке.

– Выздоравливай.

Снаружи проплывала известная мне застава, где собирали плату и досматривали суда, и где конязь казнил Никодимовцев. Я вспомнил бурную стремнину, через которую, как по шлюзу, корабли могли пройти лишь поодиночке. С пригорка на реку, почти полностью заваленную скалами, смотрела деревянная крепость, откуда при желании и фантазии гарантированно уничтожалось любое судно. Не опасно ли проходить узкое место с захваченным на берегу живым грузом и другими свидетельствами нарушения всех писаных и неписаных правил? Кто владеет крепостью сейчас?

Я знал: застава здесь одна, если имеется другая, то за пределами, а мы ни одной не миновали. Появись у сбежавшей Марианны желание вернуться, она пришла бы сюда. Лишь с этого участка течение выносит на противоположный берег.

– Слабость уже не настолько сильная, могу помочь, чем смогу, – обратился я к уходившему капитану.

С борта видно многое. Наперекор течению иначе как на ручной тяге горловину не пройти. Что, если Любославу как-то выпроводить вместе с остальными на берег, и если начнутся разборки с местными или не местными – сигануть за борт?

Дурацкий план. Но хоть какой-то. И ничем не хуже прочих.

Как бы ни хотелось взглянуть на крепость – нет, нельзя. Если Любославу отправят работать бурлачкой, она потеряет ребенка.

– Впрочем…

– Вот именно – впрочем, – отсек Урван. – Рабочей силы хватает, а мне твоя голова скоро понадобится. И она должна быть здоровой.

Он взбежал по вертикальной лесенке на палубу.

Чтоб бороться с мощным течением потребовались силы всей эскадры. Пленницам ради этого вернули лохмотья – пираты не желали показывать товар возможным конкурентам, которые могли оказаться выше порогов.

Челны перетаскивали по одному, навалившись всем скопом. Естественно, гигантский по местным меркам «Везучий» потребовал максимальной отдачи.

– Эй, ты! – позвала Любославу из люка чья-то бородатая морда. К тому моменту все, включая детей, уже впряглись в буксировочные канаты. – Хорошо устроилась. Жратву и ножками отрабатывать надо, а не только между. Вылазь!

– Сидеть! – рявкнул я, когда вздрогнувшая девушка беспомощно поднялась и собралась идти к лестнице.

– Чапа, много на себя берешь.

Говорившего я не знал, а теперь еще и ненавидел.

Другие ушкурники прислушивались, кто-то со смехом комментировал сценку, предлагая варианты развития событий. На меня не ставил никто, но беременную жалели. Это вызывало хоть какую-то симпатию помимо чувства желания в руки автомата Калашникова.

– Пусть потягает со всеми, развеется, свежим воздухом подышит, – продолжил бородатый. – Не все с тобой сюсюкаться да горшки выносить.

Любослава действительно ухаживала за мной как за маленьким. Я сопротивлялся, но логика подсказывала обоим: если выйду на палубу хотя б для помочиться, меня перестанут считать тяжелобольным. Это сразу скажется на девушке. Сейчас за нашу ширму из дырявой рогожки никто не совался, и мы негласно тянули время как могли. До сих пор получалось.

– Забыл, – бросил я, – напомни, как тебя кличут?

Бородатый на миг застыл, остальные на палубе, кто прислушивался, тоже притихли.

– Моржук. Зачем тебе?

– Чтоб больше не забыть.

Тишина установилась такая, что плеск мелких волн о борт превратился из фона в главную мелодию.

Моржук отпрянул. Как оказалось, уступил место подошедшему капитану.

– Чапа, ты не прав, – резко сказал Урван. – Здесь каждый зависит от каждого. Если один перестанет доверять спину другому, заработок на этом кончится.

Заработок. Так они воспринимают грабеж, насилие, убийства и пленение в рабство. Рад, если он кончится. Все для этого сделаю. Спасибо за идею.

– Моржук, ты тоже неправ, – продолжил Урван. – Если девчонка надорвется и окочурится, тот же горшок за больным кто носить будет, ты?

– Найдется, кому, полные чердаки лишних ртов везем, – пробурчал Моржук, а я в очередной раз напомнил себе: чердаки, не трюмы. Не забывать.

– Сегодня – рты, а завтра – деньги, – возразили ему с разных сторон.

– И сегодня не только рты, но и ноги. – Капитан махнул безухой головой в сторону берега.

– И ночью не только, – гоготнул кто-то.

– Объявите друг другу, что без претензий, и хватит об этом. – Урван сложил руки на груди, на лице застыло выжидающее выражение.

– Без претензий, – послушно буркнул Моржук.

Видимо, от меня ждут того же.

– Без претензий, – сообщил я из трюма.

– Отлично. – С чувством выполненного долга Урван удалился.

Он успел сделать лишь пару шагов, когда от Моржука глухо прилетело:

– Тогда есть претензия к капитану.

Плеск воды снова начал солировать. Команда словно испарилась или обратилась в бесплотные образы, а дышала не через шумные носы, а напрямую кожей.

– Говори, – донесся голос невидимого сейчас Урвана.

– Мы все равны, так?

Хорошо начал. Работает на публику. Вслух правоту никто не подтвердил, но внутри все сразу приняли сторону говорившего.

– Почему одному такое предпочтение? – продолжил Моржук. – Если девка нравится, пусть выкупает, и дело с концом.

– А если б заболел ты? – бросил кто-то.

– Я болел, мне живой грелки не давали.

– Ты не просил, – засмеялись на палубе.

– Короче, я сказал.

Ушкурники замерли в ожидании ответа капитана.

Плечо, в которое впились пальцы Любославы, ныло, девушка пыталась вжаться в меня, спрятаться, другой защиты у нее не было. Я обнял и крепко прижал к груди.

– Не бойся, – шепнул в ухо. – В обиду не дам.

– Мне все равно, главное – ребеночка…

Всхлипы едва не помешали услышать капитанскую речь. Пришлось превратить объятия в захлопнувшийся капкан.

– У каждого имеется доля в добыче, добычи много, только за «Везучий» отвалят, сколько еще не видели, – говорил Урван. – Но нельзя бросаться еще не выделенными долями до раздела, пока полностью не окажутся на руках. На руках у всех. После – ваше право, делайте, что хотите.

– Истинно! – поддержали ушкурники.

Моржук нашел, что ответить.

– У Чапы есть нож работы Терентьевых.

– Чапа заслужил.

– Разве кто спорит?

Моржук умел строить речь, чтобы вызвать симпатии. Даже завидно. С таким умением он однажды на месте безухого окажется. Для капитанской должности важны не доблесть или жестокость, и даже не коварство. Главное – умение запудрить мозги и вывести ситуацию к собственной пользе.

– Лишь благодаря Чапе «Тазик» с товаром остался нашим, – вещал Моржук, и попробуй с ним не согласиться. – Это оценили. У Чапы появились личные ценности. Разве не справедливо, если за пользование общественными ценностями он поделится личными?

Красиво завернул. Видимо, нож очень приглянулся.

– Готов отдать нож, – громко объявил я.

Пышная теплота Любославы затряслась в моих объятиях от рыданий. Пришлось снова сжать. Подействовало.

Кто-то вступился:

– На берегу за такой нож дюжину девок дадут, да еще приплатят.

– Мы не на берегу, – огрызнулся Моржук.

– Не на берегу, – подтвердил Урван. Голоса умолкли. – Если предложение Чапу устраивает, а мы слышали, что устраивает, пусть Терентьевский нож вернется в общее, а к тяжелой девке Чапа может выбрать еще одну. Остальное уйдет за их питание и содержание.

– Справедливо! – загудело большинство.

Чувствуется, ножик действительно ценный. Что ж, минимум две жизни он спасет.

– Решено. Без претензий?

– Без претензий! – радостно заявил Моржук.

Нож вновь ушел.

По возвращении падавших от усталости пленниц от меня потребовали выбора. Лучше бы это сделали за меня. Или не произносили вслух при людях, которых превратили в скот. Им подарили надежду. Десятки глаз – смертельно-усталых, больных, зовущих, сиротливо-кротких, умоляющих, безумных и даже наивно искушающих, пытающихся продать себя в более сносные условия за любую цену – взирали на меня как на спасителя и ждали чуда.

Взгляд споткнулся о скукожившуюся Калинку. Она до сих пор не отошла от «субботника» после выбиралок, а ее по-прежнему не щадили. Мой палец медленно поднялся.

– Ее.

– Забирай. В расчете.

За ширмой нас стало трое.

На ночь Калинка заняла место по другую сторону, и я оказался в приятных тисках. В очень приятных, если честно. До приторной противности.

– Хозяин, могу я что-то сделать для вас? – Новое имущество ревниво глянуло на расплывшуюся Любославу, которая по-хозяйски освоила мой левый бок.

Я вспомнил ночь на палубе с участием Калинки, внутри все перевернулось. Сказал, почти выплюнув:

– А тебе сейчас хочется что-то сделать?

Угодливая улыбка расползлась между ее ушами:

– Какая разница, приказывайте! Мы из-за ширмы видели, что тяжелая вам не интересна. Я не такая!

– А какая?

Девичье лицо приблизилось, щеку опалило дыханием:

– Для вас – любая!

Вот оно как, оказывается, быть рабовладельцем. Поздравляю, Василий Иванович, с почином.

– Тогда сразу расставлю точки над… – Пришлось закашляться, ведь «и» здесь без точек. – Над «ё». Кстати, ты грамотная?

– Не. – Довольная Калинка подтвердила сказанное мотанием всклокоченной головы.

– А ты? – Я обернулся к Любославе.

– Зачем?

Весело. В присутствии моих девушек точки можно ставить над любой буквой, их не смутит. Впрочем, я хозяин, мне по-любому можно ставить их как угодно.

– Так вот. – Я снова обратился к обеим. – Передо мной не лебезить, не навязываться, не называть меня «хозяин», когда мы наедине. Мы друзья.

Челюсть Калинки отвалилась, она глянула на Любославу. Та подтвердила, что да, у нас так.

Калинка тупо моргнула.

– Как же вас называть? – прошептала она прямо в ухо, щекоча волосами.

– По имени.

– Спасибо!

В щеку прилетел поцелуй – влажный, долгий, горячий. Я вытер обмусляканное ладонью, руку перехватили, поцелуи стали покрывать ее снизу доверху. Я отдернул.

– Сказал же…

– Не лебезить и не навязываться! – радостно протараторила Калинка. – А я не это, я из благодарности!

– Друзьям достаточно слов.

– Мою благодарность не выразить словами!

На своей стороне фыркнула Любослава. Калинка хотела возмутиться и что-то добавить, я перебил:

– Друзья не нуждаются в благодарности. Закрыли тему. В общем, перед чужими не открываться, просто играем роли, пока не окажемся вне досягаемости ушкурников. На берегу найдем безопасное место, я помогу вам устроиться и отправлюсь дальше. Больше об этом ни слова, ясно?

Лоб Любославы ткнулся в плечо, что означало кивок, левую сторону тела обволокло мягким пухом. А соседка справа не успокоилась:

– А вы? Куда вы потом?

– Нужно найти одного человека.

– Могу пойти с вами и помочь. Не подумайте, я не буду обузой, я пригожусь!

Калинка еще сильней налегла на меня боком. Приложилась так плотно, что по тыльной стороне ладони царапнуло щетинкой. Моя вытянутая вдоль тела рука попыталась отдернуться, но, увы, было некуда. Калинка отметила движение и задавила позыв новым нажимом, решив, что лучше знает о моих желаниях и потребностях.

Самое обидное – неправой она не была. Потребности имелись. И желания, само собой. Куда без них, если лежишь между представительниц противоположного пола, выступающих в качестве грелок и укрывашек. Организм реагировал как положено в таких случаях. Меня едва не кинуло в нерассуждающий омут безумия, едва сдержался. Трудно передать, чего это стоило.

Усилие воли вызвало перед глазами Зарину. Печальный взгляд, родные черты, золотые локоны…

Все встало на места.

– План озвучен, и он не поменяется. – Я сурово глянул на соседку, так стремившуюся одарить нового хозяина, который стал единственной защитой от прочих. Затем не вытерпел: – Прости за странный интерес… зачем ты удаляешь волосы?

Лоснящаяся гладкость там, где у других суровые леса или разноцветные газончики, давно нервировала взгляд. Дни шли, а ничего не менялось. Она продолжала бороться с природной растительностью, в чем ей кто-то должен был помогать. Хотя бы клинком, ибо бритв здесь не знают. Просто так пленнице нож не доверят.

– Вам не нравится? Скоро все зарастет!

– Хозяин спросил «зачем», – напомнила Любослава.

– Меня заставляют. – Калинка опустила глаза. – Э-э… заставляли.

Вопрос не о том. Сам виноват, не умею правильно формулировать.

– Как ты попала сюда в таком виде? – скорректировал я.

На языке вертелось, множилось и готовилось убежать «Кто научил? Кто, вообще, это придумал? Где такое видано, кроме мира, откуда я родом? Ввел кто-то из моих земляков? Кто?! Где?!»

– Начну с того, что я дочь Еконоградского конязя.

– Дочь конязя?! – Ни фига себе абзац. Что ни день, то открытия.

– От наложницы.

Грусть в голосе Калинки рассказала о пропасти между этими понятиями.

Мой взгляд выразительно осведомился: мол, типа, и что? Какой дополнительной информацией нужно владеть, чтоб понять глубину трагедии?

Трагедия имелась. Девушка разложила мне, абсолютному незнайке, который словно с луны свалился, ситуацию по полочкам.

Издревле установилось, что раз в три года благодарный народ дарит конязю новую наложницу. В реальности правитель, конечно, сам выбирает. Прежнюю забирают папы, о ней больше никто никогда не слышит. Законные наследники конязя имеют право избрания на престол, а детей наложниц при рождении отбирают у матерей. Папы распределяют их в крестьянские семьи на условиях анонимности. Дети растут, со временем узнают про отца, а имя матери сразу и навсегда вычеркивается из истории. До выбора профессии не доходит: в нужный момент объявляются папы, и жизнь круто меняется. Подросшие бастарды становятся доходным товаром. Многие местные и гости хотят заполучить родную кровь правителя – одни из честолюбия, чтоб прислуживал как бы член семьи того, перед кем сами пресмыкаются, другие для утех по той же причине, третьи именно из-за крови для каких-то опытов – говорят, среди магов и других ученых (процитировано дословно) династическая кровь очень ценится. Рассказчица совершенно не понимала кошмара такой жизни, глаза ей застилали картины сказочных поместий магов и состоятельных господ, которые могут позволить содержать невольников.

– А меня несправедливо забраковали и выгнали! – возмущалась Калинка. – Говорят, обманули, подсунули не ту! С какими-то записями мои приметы не сошлись. Понятно, я же изменилась за столько лет!

Любослава осторожно вставила:

– В вашей семье, имею в виду крестьян, где воспитывалась, дети не погибали?

– Какая разница, я – дочка конязя, а меня вышвырнули, словно шелудивую козу!

Слева от меня раздался вздох, объясняющий, что вопросов больше нет.

– Ту семью казнили за обман, а меня выставили за ворота! – Девушка до сих пор не могла успокоиться, глаза напоминали огнеметы, кулачки готовы были бить и кромсать. Случившееся в детстве отравило жизнь и настолько въелось в сознание, что отвергало здравый смысл. Аргументов Любославы Калинка даже не услышала. – Потом меня подобрали служивые, я жила на заставе, в конюшне пряталась от проверок начальства. Солдаты кормили, они и обрили с головы до ног в первый же день – от насекомых, которые жутко кусались. Сначала регулярно удалять волосы меня заставляли, потом стало привычкой. Теперь плохо себя чувствую, когда что-то колется и мешает.

Как всегда, сложное на поверку оказалось проще некуда. Никаких вывертов моды двадцать первого века, обычная гигиена.

– Когда заставой овладели убегайцы, меня обнаружили, а когда их выбили, я была выдворена за пределы страны как пособница. Разве это справедливо?

– В мире нет справедливости. – Я зевнул.

Волновала судьба не Калинки, а Марианны. «Наложницу забирают папы, о ней больше никто никогда не слышит». «Детей наложниц при рождении отбирают у матерей». Знала бы это Марианна, когда планировала побег.

Очень надеюсь, что так и не узнала.