Читать книгу Срок – сорок - Петр Разумов - Страница 7

Пить и курить я начал в десятом классе. Карманных денег хватало и на кассеты с музыкой, и на пиво. По пятницам перед дискотекой мы пили водку или вино. Я предпочитал вино или портвейн, дешёвый, «палёный», как тогда говорили. Другого вина в ларьках не продавали. В девяностые сигареты и пиво отпускали даже детям, никто не смотрел паспорт.

Дискотеки кончились вместе со школой, и мы с Гусём стали выпивать дома. Поводом были репетиции. Тогда наша семья переехала с улицы Художников в Приморский район, на улицу Афонская, 14. Там было тихо. Из окна – почти сельский вид на «железку» и зону отчуждения, застроенную частными домиками.

Я никогда не мог выпить больше двухсот-трехсот грамм водки. Ваня мог пить бутылку за бутылкой. Это было гибельно для него. Они с Вероникой, которая присоединилась к нашей компании, когда я поступил в институт, пили больше и стали запойными. Я вроде бы не сильно «подсел» на алкоголь и сейчас не страдаю от этой привычки. У них ситуация сложнее. Леонид Яковлевич объяснял мне, что степень алкоголизации определяется не частотой приёма, а степенью воздействия алкоголя на организм. У Вероники со временем началась настоящая «белочка», Ваня отключался от реальности: обычно замкнутый и сердитый, менялся до неузнаваемости, становился активным и добродушным – море по колено!

Водки было выпито немало. Пели песни Высоцкого и Чистякова, летом ходили ночью купаться в Озерки, до которых было рукой подать. Танцевали на столах, смотрели фильм «Мама, не горюй», который выучили наизусть. «Сядешь вдвоём-втроём. Разложишь всё аккуратно так, без базаров без всяких…»

Жизнь словно бы замерла, зависла, как в Обломовке Гончарова. Институт, книги, Высоцкий и водка, позже – виски или коньяк.

Я почти не рос, только учился и вроде как набирал некий багаж, без которого следующий шаг невозможен, без которого – только остаться гопником. А хотелось быть поэтом, не человеком из Выборгского района, а сыном архитектора, наследником Хлебникова и Мандельштама, человеком с Петроградской стороны… «Для того ли разночинцы // Рассохлые топтали сапоги», – писал Мандельштам о своём статусе.

* * *

Моё знакомство с книгами началось с двух моих бабушек. Первая, Анна Дмитриевна, читала нам на ночь. Я любил стихи Заходера и жуткие истории вроде «Большого Тылля» по эстонскому эпосу или «Холодного сердца» Вильгельма Гауфа.

Вторая, Вера Ивановна, учитель русского, читала нам отрывки из классики про Плюшкина, двух генералов и прочее. Сильное впечатление на меня произвела «Ночевала тучка золотая» Приставкина, бабушка не смогла дочитать нам эту журнальную публикацию до конца – слишком жуткий в повести финал.

Она же пыталась меня перевести на самообслуживание, вручив мне «Приключения Оливера Твиста». Более гадкой и скучной книги я до сих пор не знаю.

Несмотря на то, что вместо стен в нашей маленькой квартирке на проспекте Художников были книги, я до очень позднего возраста сам не читал. Первой книжкой, которая меня заинтересовала, была светлая сказка Носова «Незнайка в Солнечном городе». Она и определила мой горизонт ожиданий в любом деле. Я всегда жду солнца.

В старших классах школы я вовсю читал Достоевского, Булгакова, Хлебникова, Хармса, Ницше и Фрейда. Любил стихи Маяковского, знал «Облако в штанах» наизусть. Мы с Гусём, ложась спать после попойки, всегда открывали первый том собрания сочинений и читали. «Идите и гладьте – гладьте сухих и чёрных кошек!..»

Я завёл чёрного кота и назвал его Бегемот.

В институте я, конечно, не мог прочесть всё, что мы проходили и обсуждали. Но, напав на интересную тему, я читал сверх программы и слыл за эрудита. Читал первые переводы французской философии: Мишель Фуко, Деррида, Бодрийяр. Михаил Бахтин, Ольга Михайловна Фрейденберг, Лотман, Лихачёв, Гуссерль вперемешку с Бердяевым. Компот Компотыч.

Я много узнал. И чем больше я читал и понимал, тем бездна человеческого знания и опыта всё больше открывала свои глубины, которые не осилить и за десять жизней.

Я до сих пор не прочёл «Дона Кихота» и «Улисса», за которые брался несколько раз. Но всё же я знаю и понимаю больше рядового выпускника филфака, и вообще – я молодец!

Я читаю медленно. Очень медленно. Своя мысль, свой образ, своё какое-то воспоминание рождается по ходу движения теста, где-то между строк, и фантазия уносит меня иногда так далеко, что приходится возвращаться и перечитывать абзац или целую страницу, прикрепляя себя к чужому потоку.

Я этого не стыжусь. У каждого свои ритм жизни и действия. Есть «начётчики», которые перевернули тонны книг, но так и не научились самостоятельно мыслить, говорить, писать. Я пишу, читая. По ходу движения к финалу книги, будь то монография или роман, я уже сочинил на него рецензию, уже придумал кусок научного текста или хотя бы заглавие, уже ответил стихотворением или просто насладился до приятной сладости во рту этими буквами, которые для меня – самый крутой кайф, лучше всякой водки. Секс и книги – вот то, что меня всегда интересовало в жизни.

* * *

Впервые я обратился к психологу в 2003 году. Я тогда был с Марусей, и это была знакомая её семьи.

Мне было трудно закончить институт, я очень переживал из-за госэкзаменов по русскому и литературе. Дело в том, что в 1999 году я взял «академку», потом вернулся в институт через год, проучился семестр и опять ушёл на год.

За это потерянное время я разучился толком учиться, стал много пропускать, да и сам факультет к тому времени захирел окончательно, осталось лишь два-три интересных преподавателя.

Короче, я обратился к психологу. Метод её был прост. Она засыпала. Чуть ли не до храпа. Я останавливал рассказ и спрашивал: «Вы меня слушаете?» Она кивала и мы продолжали.

Не знаю, какой должен был быть эффект, но госы я сдал.

Потом, примерно через год, мой учитель вокала Анатолий Константинович сказал мне, что раскоординация слуха и голоса – проблема скорее психологическая. Что я могу брать ноты и петь чисто, просто я волнуюсь.

Тогда я обратился к Анне Иосифовне Константиновой, которая была юнгианским аналитиком и работала исключительно со снами. Я приносил записи снов, и мы их разбирали. Это было больше чем круто. Моя фантазия стала гибче и быстрее. Я щёлкал образы, как семечки на завалинке.

Через несколько месяцев я начал писать, писать много, горячо, яростно. Это были эсхатологические поэмы, поэмы о Блоке и Пиросмани, сексе и белых водолазках.

Одно в Анне Иосифовне меня смущало, и я не мог быть достаточно откровенным. Она совершенно не хотела говорить о жизни тела, о сексе и мастурбации, гомоэротизме и образе себя как объекта желания и аутоэротизма.

Фрейд! Это было моё спасение всегда, начиная с газеты Speed-info и популярной передачи «Спросите у доктора Щеглова», заканчивая тем, что в итоге я поступил в Институт психоанализа, когда окончательно запутался в лабиринте тела и духа.

Когда-то Анна П., мой психоаналитик в 2015-16 годах, спросила, за что же всё-таки я люблю Фрейда?

– Как за что? У меня всё по Фрейду, я полностью разделяю его теории и взгляд на природу человека… Сексуальная этиология неврозов и психозов, стадии развития психики, Эдипов комплекс, свободные ассоциации, сопротивление, перенос, и так далее, и так далее.

Аня не разделяла моего энтузиазма. Я и сам теперь тяготею к Юнгу и считаю, что психическое должно обязательно описываться эзотерически, с добавлением мифологии и религии.

Этому меня научила Сима. Когда мы познакомились, я был поражён, насколько цельными и связными предстают она и её мир: всё имеет смысл и связано между собой…