Читать книгу Ласко́во - Петр Смирнов - Страница 17

Каждый год в конце зимы матери-вдовы ходили по деревням со своими детьми-подростками, предлагая отдать их “в поле”.

Предложение превышало спрос. Не все сироты годились в пастухи: кто ещё не дорос, кто – ненадежных родителей. В больших деревнях, кроме того, ребятам стадо не доверяли, а на хуторах нанимать пастуха считалось невыгодным.

В Ласко́ве стадо было подходящим – десять-двенадцать коров, пять-шесть не́телей, овцы. Телят к стаду “приваживали” сами хозяева, при найме пастуха их в расчёт не брали. С подбором пастуха не спешили, знали – приведут ещё не одного. Об оплате с матерями не торговались, внимательно присматривались к подростку.

– Большой он уже у меня, спасёт ваше стадо, – ручалась мать.

– Такой ахнет палкой или камнем, овцам ноги переломает, – сомневались бабы.

– Надо, чтобы бегал больше, а скотину не палкой бил, а плетью стращал, – вторили мужики.

– Не-е, что вы, он смирный и скотинку жалеет. Возьмите, пожалуста, уже думается, не будет мне сты́нно за ребенка, – просила мать.

Нанятый пастушок начинал сразу жить “на очереди”. Очередь определялась по жребию, шла по домам по кругу (“по солнцу”), а продолжалась по количеству дней. Дни определялись по наличию скота в семье: корова – день, нетель – полдня, овца – четверть. У нас, к примеру, было две коровы, нетель, четыре овцы – получалось три с половиной дня. Пастух у нас жил в одну очередь три, в другую – четыре дня.

Пастуха на очереди нужно кормить, одевать, обувать. Осенью, когда пастух уходил домой, его матери отвозили рожь и картофель из расчета по пуду за день. С нашего хозяйства причиталось три с половиной пуда ржи и столько же картошки, а всего с деревни – около двадцати пудов ржи и картофеля. Этого семье пастуха хватало на год.

6 мая – Егорьев день. Накануне бабуша обрывала с березовых веников листья, клала в горшок, наливала воды и варила яйца. От листьев они становились жёлтыми. Помолившись богу, всей семьёй в Егорий выгоняли скот на Верхнюю По́женку. Дождавшись всю деревню, начинали “обход”. Впереди с непокрытой головой, с решетом, полным жёлтых яиц и пучков вербы, освящённых в церкви в вербное воскресенье, с иконой и молитвой – дед Бобка. За ним вся деревня, взрослые и дети, обходили вокруг стада. Заканчивался обход общей молитвой. Хозяева разбирали вербу, втыкали её каждый в свою полосу озимой ржи, а яйца относили “на квартиру” пастуху.

Егория праздновали в деревнях черноозёрского церковного прихода, и туда шли в гости к родне: Бобкины – в Крю́чки, Мишины – в Погоре́лку, а мы – в Лягу́шицу, Никитино и Цви́гозово. Только одним Груниным в этот праздник идти было некуда.

С пастухом оставались кое-кто из взрослых да мы, мальчишки, чтобы не давать коровам бодаться. За лето они привыкали каждая к своему месту в стаде, но весной каждый раз вновь пробовали свою силу. Победительницей всегда была светло-рыжая Французка Бобкиных. Наша Листвя́на, черно-пёстрая, с широкой белой полосой во всю спину, была крупнее Французки, но уступала ей.

Листвяна, сколько жила у нас, а потом у Тимохи, ежегодно приносила только тёлочек, удивительно похожих на себя. Только раз принесла бычка.

Все пастухи, которых я помню и не помню, потому что менялись они почти каждый год, знали, естественно, всех коров по кличкам. Мы, мальчишки, любили в хорошую погоду проводить время с пастухом и тоже знали весь скот. С собой мы всегда имели кусочек хлеба, и каждый мог приманить к себе животное.

Однажды пастух – им в то лето был наш Гриша Грунин – попросил меня приманить нашего барана.

– Давай запряжём его в хворостину, – предложил Гриша.

– А как? – никто из нас, мальчишек, такого не видывал и не представлял себе. Но Гриша – он был лет на десять старше – разъяснил:

– Вот кусок верёвки, привяжем один конец к хворостине, другой – барану за рога и отпустим.

Сказано – сделано. Баран с хворостиной побежал к овцам. Шум от волочащихся листьев погнал стадо овец прочь. Всполошились и коровы, бросились за бараном. Мы перепугались, но помочь ничем не могли: стадо понеслось по пахоте, поднимая пыль, даже Грише его было не догнать.

К счастью, оборвалась веревка, и стадо остановилось. Коровы, обнюхав хворостину, пошли назад, на Мокрый Лужок. Барана приняли в стадо.

На хуторах вокруг Ласко́ва стада пасли свои пастухи. Они встречались иногда с нашим. Каждый имел в стаде “бойцовскую” корову.

– У меня Бобкина Французка – ух! – хвастался наш.

– А у меня Танина Соловей не уступит, – не сдавался есенский пастух.

– Давай спустим!

– Давай!

Коров отлучали от стада и выгоняли на “нейтральную” полосу. Они сходились не сразу. Издали двигались боком, низко наклонив головы, распаляясь, рыли копытом землю, грозно ревели, стращая друг друга. Сблизившись, сталкивались лбами, с сухим треском сцеплялись рогами, упирались изо всех сил. В конце концов Французка отскакивала в сторону, сдавшись.

– Я говорил, – радовался есенский, – Соловей заби́дит (победит).

– А давай баранов спустим, – не хотел уступать наш пастух.

Барана отлучать не надо – он сам, только пусти, бежит в чужое стадо. Наш боец с толстыми крутыми рогами, стоило только пастуху отступить в сторону, со всех ног бросился в есенское стадо. Их овцы шарахнулись было прочь, но тут же успокоились. Есенский баран смело поддал в бок рогом нашему. Наш дал сдачи – и оба попятились для разбега. Дрались, пока кровь не выступила из-под рогов. Есенский, отвернув от лобового удара, был сбит с ног. Наша победа! Мы были рады. Своего барана отогнали потом в родное стадо.

Нас влекло к пастухам. Правда, не всегда нас отпускали из дому. Нам с Митькой нужно было няньчить брата Ваську. Ване Тимохину – сестрёнку Душу (Дуню), а позднее – Нину, Маню, Полю. Один Коля Бобкин был свободным. Его братишка Ефимка умер, не прожив и года.

У пастуха был острый, как бритва, складной нож. Чтобы просто подержать его в руках, мы должны были что-то сделать за пастуха. А когда держишь нож в руках, очень хочется что-нибудь им построгать.

– Ва-аньк, дай еще маленько подержать.

Ванька был из Махновки, года два или три ходил у нас в поле. Он “норовил” больше нам с Митькой – мы раньше вместе бегали в Махновку на Борис-гору играть. А когда пастухом был Гриша Грунин, тот “тянул” больше за Ваню Тимохина, своего двоюродного брата.

Гриша вырезал из дерева трещотку и трещал ею перед нами.

– Гри-иш, дай попробовать.

– А сбегай, подгони коров.

Мы все четверо бежали и подгоняли отставших в кустах коров. Я первым прибегал назад, но “трещал” первым Ваня, потом Коля, а уж после них мы с Митей. Обидно, конечно, но с Гришей спорить не станешь: он может и совсем прогнать домой. Тогда приходилось забираться в ельник, играть шишками, воображая их коровами и овцами, а себя пастухом. Но это, конечно, совсем не то.

А пастуший рожок!..

– Тру, тру, тру-ру-ру! Тру-ру-ру, ру-ру-ру-ру!

Гриша сперва делал жалейку. Один конец ракитовой палочки подстрогает и зажмет зубами, а палочку крутит руками. Вывернет из палочки середину, а из получившейся трубочки сделает свисток с тремя или четырьмя дырочками для пальцев. Потом вырезал спираль из бересты, накручивал на жалейку – получался рожок.

До чего ж хотелось поиграть в рожок! Но если трещотку Гриша давал всем, то рожок оберегал и разрешал попробовать играть только из его рук.

В рожок он играл утром, давая знать, что приступил к работе. Играл в обед, указывая хозяйкам, куда идти на дойку. Играл, когда угонялся за лес Круглы́ш, чтобы мы знали, где его найти. Часто играл, отвечая на такую же игру пастухов соседних деревень, и тогда получался концерт, слушать который нравилось и взрослым.

А пастушья плеть!

Не раз скорчишься от боли, устегнув себя по ногам, пока научишься правильно бросать плеть вперед. Зато потом весь бы день бегал за коровами – но только с плетью!

В тонкий ее конец вплетались волосья из конского хвоста. При взмахе плетью ее конец издавал хлопок точно выстрел, и отставшая корова опрометью кидалась в стадо. Стало быть, уже приходилось отведать плети вдоль спины!

Стадо у Гриши было настолько выдрессировано, что он не спеша мог провести его в узкий проход между посевами и не допустить потравы. Стоило какой-нибудь корове лишь сунуть морду в манящий зеленый ковер овса, как тотчас следовал окрик Гриши, спиной вперед идущего перед стадом:

– Нежо́ха! Я т-тебя, туды – растуды!..

И корова мгновенно поворачивалась в другую сторону, усиленно щипала траву, всем своим видом показывая, что у нее и в мыслях не было ничего худого.

Нас пробирала зависть. Надо же так здорово командовать! Это же настоящий полководец!

А пастуший костёр! В каждом из трех полей было место, куда в обед коров пригоняли на дойку. Стадо отдыхало, а пастух вместе с нами разводил костёр. Как было здорово, разбежавшись, прыгать сначала через густой белый дым, а потом и через пламя. Не сразу отважишься на такое. Зато, перепрыгнув однажды, уже не утерпеть – хочется прыгать еще и еще.

Романтичным казалось нам быть пастухом.

А на самом деле труд пастуха – адский. Попробуй-ка с ранней весны до “белых мух” ежедневно, без единого выходного, в зной и дождь, в холод и слякоть, от восхода до заката быть наедине со стадом. При этом к пастуху каждый мог придраться, отругать его из-за любого пустяка. Никак было не угодить всем хозяевам. Мало молока надоили – пастух виноват. Хотя знали: на пастбище в иное время “вошь пусти – найдешь”. Или потравила корова посевы – не съела ничего, только помять успела. Хозяин обнаружит, отругает последними словами, а иной еще и удержит осенью из оплаты. Никому не пожалуешься – мать не защитит, еще добавит: она о будущем лете думает.

Вот случай. Днём в стадо ворвались волки и унесли овцу. На крик пастуха никто из деревни не прибежал и беде не помог. Сильно обозлило это пастуха. Вечером, когда стадо пришло в деревню, посыпались от баб вопросы:

– Ва-аньк, никак волки были?

– А неуж собаки?!

– Унесли?

– А неуж принесли?!

– Ты-то вопе́л (кричал)?

– А неуж песни пел?!

Только так и мог выразить пастух свой гнев.

“Легче камни ворочать, чем в поле ходить”, – говорили в народе.