Читать книгу Ласко́во - Петр Смирнов - Страница 2

Деревня, где я родился и вырос, так называлась – Ласко́во.

Я покинул Ласко́во в 1939 году. В деревне еще было семь дворов. В последний приезд, в 1965 году, я видел только место, где когда-то было Ласко́во. Кустарником поросли бывшие луга, пашни и даже дороги. Но в памяти моей другое Ласко́во – то, которое я вижу во сне почти каждую ночь. Совершенно отчетливо я представляю каждого человека, каждую избу, всю деревню. Вижу соседние деревни, хутора и поля. А когда мысленно иду по дорогам и тропинкам, вижу каждый поворот, ручьи, мостики, большие камни и отдельные деревья.

Ласко́во… Когда теперь вспоминаешь всё, что связано с ним, то в сравнении с виденным за годы жизни оно кажется таким малым…

Сколько было всей земли у ласковских крестьян, я не знаю. Она была общинной, т. е. не разделённой на хутора. Вся пашня имела три поля – пар, рожь озимая и яровое поле с набором культур. В каждом из полей было семь полос (наделов) соответственно числу дворов. Полосы, конечно, не были равными, а соответствовали числу едоков в семье. Севооборот никто не нарушал, поскольку и сенокосы и пастбища были в этих полях, т. е. располагались между отдельными участками пахоты.

Работали много, с рассвета и до темноты. Никто никого не подгонял. Но и отстать от соседей не хотел никто. Слабым семьям даже в нашей маленькой деревне приходилось туго, потому что сильные управлялись быстро и требовали идти дальше. Оставь нескошенной полосу – и ее затопчут при перевозке сена в сараи. В больших соседних деревнях, например, в Махновке, слабым семьям приходилось ещё труднее. Поэтому крестьяне с радостью расходились на хутора, с переносом на них построек. На хуторе каждый был сам себе хозяин, никто его посевы или покос не потравит. И все работы под рукой. Но в нашей деревне хуторов не было.

По тем временам (конец 20-х – начало 30-х годов) постройка у всех в Ласко́ве была приличной. Рублёные избы, крытые соломой “под лопатку”. Амбары для хранения зерна и разной сбруи, гумна, бани, сараи для сена. Со стороны вид на Ласко́во был хороший – на невысоком пригорке, среди деревьев вольно раскинулась деревня вдоль улицы.

По праздникам (Борис 15 мая и 6 августа, Покров 14 октября) в Ласко́во приходило много родни со всей округи. Мы, ребятишки, этому были рады. А взрослые – нет: много расходов. Правда, расходы были почти исключительно на еду, водки не было, угощали – притом только мужиков – хлебным самогоном. Ели много – народ работящий. Наш отец (мы называли его папашей) к Покрову, например, резал трех баранов. За три дня праздника всё съедали.

Но только в праздники люди немного и отдыхали. Всё остальное время – работа, работа, работа…

Нас, ребят, рано приобщали к труду. Легче было Коле Бо́бкину – его, единственного мальчишку, оберегала сильная семья. А нам приходилось многое делать. Утаптывали пласты целины под лён, убирали с пашни выбороненные сорняки, пасли лошадей, когда старшие завтракали или обедали. Управлять лошадью, например, во время вывозки навоза поручалось только детям. Взрослым хватало настоящей работы – накладывать навоз на телегу, сбрасывать с телеги, разбрасывать по полю. Эта работа называлась “то́лока”. В вывозке навоза от двора каждого хозяина на его полосу, чтобы закончить работу за день, участвовали все соседи. В толоку было принято в шутку обливать друг друга водой из ведра, причем неожиданно. Также в шутку парни догоняли девушек и сажали их в мочи́ло (небольшой пруд, в котором мочили лён). Случалось, что и девушки хватали зазевавшегося парня и тоже сажали в мочило.

Молодежь тогда жила дома, поэтому даже в Ласко́ве, при семи дворах, парней и девушек было около десятка. Да нас, ребятишек, которые участвовали в толоке и в других общих делах, было столько же. Получалась “орава”.

По воскресеньям молодежь всей округи собиралась на гулянье – на Липовку, потом к озеру у деревни Мошки́, а потом, когда уже и мы подросли – в Разло́мы, у деревни Ю́рино. По праздникам, обычно после обеда, молодежь шла на ярмарки. Народу приходило на ярмарки очень много. Например, во Влади́мирце иногда удавалось пройти всего один-два круга. Шествие начиналось возле монастыря, а закруглялось уже далеко за поворотом дороги к деревне Романово.

Весной, как и всюду у крестьян, в Ласко́ве наступала пора полевых работ. Пахали с рассвета до темноты, сначала яровое, потом паровое поле. После пахоты меняли плуги на бороны. Потом сеяли вручную из лукошка и опять боронили, закрывая семена. Вывозили навоз и запахивали пар. В последнюю очередь сажали картошку под соху.

Из года в год повторяли в эту пору поговорку: “весенний день год кормит”. И не жалели сил.

После окончания весеннего сева скот перегоняли в паровое поле, а в яровом “заказывали” покос. Так было принято – траву оставляли для будущего сенокоса с Николы, т. е. с 22 мая.

Наступало лето. Вот когда начиналось горячее время! Весна – что! Весной работали в основном мужики. Да и природа весной радовала людей – всё оживало, бежали ручьи, всё цвело, пахло, пели птицы. А вот летом …

В июне стар и млад заняты на толоках. Жара. Днем жалят слепни, ночью комары спать не дают. А в июле – с Иванова дня – начинался сенокос.

Еще с вечера тянули жребий – на номер полосы. Утром, чуть свет, по росе мужики отмеряли каждому свою полосу, протаптывали бро́́дки, т. е. границы между полосами. И начиналось…

Самая большая семья у Бобкиных. Первый прокос гонит сам дед Бо́бка, похожий на Карла Маркса. Коса у него идет легко: вжик-к, вжик-к, вжик-к… Если смотреть со стороны, дед будто и не напрягается вовсе, делает взмахи играючи. Прокос у деда – чистый, будто выбритая щека. За дедом – его сын Егор. Он припадает на левую ногу – ранен в гражданскую войну. За Егором – его брат Ваня, потом жена Егора Машка, потом его сестра Оля, потом брат Бобки дядя Миша. Споро подвигается дело у Бобкиных! Дома у печи лишь тетя Маша Бобчиха, да нежится в постели их внук Колька.

У Мишиных, у Ивана Макарова и у Груни полосы – посильные. Труднее было Тимохе с Дуней. Полоса широкая – на пять едоков, а косил один Тимоха. У Дуни пятеро детей, да еще домашнее хозяйство.

И уж совсем тяжело приходилось моему отцу. Мама наша, сколько я помню, всегда жаловалась на здоровье, к акушерке в Жерны́льское ездила. Косить она, конечно, умела, но не ходила прокосом, а лишь окашивала вокруг кустов да у дорог.

Дед мой, тятя́ша, был самым старым из ласковских стариков. Приходил с косой на полосу, но больше – для виду.

Папаша начинал косить свою полосу ещё с вечера, сразу после дележа, и косил до темноты. Утром вставал раньше всех, отбивал косу и первым начинал. Полоса широкая – на семь едоков, а отстать от людей никак нельзя: поедут за сеном, затопчут траву, попробуй потом ее скосить. И всё равно соседи, особенно Бобкины, его обгоняли. Иногда Мишины (как-никак двоюродные), закончив свою полосу, помогали папаше докосить, а уж потом шли вместе завтракать.

И так всё лето. Всё бегом, всё бегом. С утра до ночи. Каждый день.

До завтрака (“коси, коса, пока роса”) – косьба. Наскоро позавтракав, мчались распустить копны, сложенные вчера. Потом – несколько раз до обеда надо перевернуть сено в валках. В конце третьей упря́жки (отрезок времени в несколько часов), перед обедом, между вторым и третьим ворошением – перевернуть сено сегодняшнее. Обедали опять наспех – а вдруг, не дай бог, дождь!

После обеда сухое сено – в сарай. Зато уж и сено так сено – зеленое, душистое, как чай. Как говаривал папаша, “высушено на граблях”. Никаких стогов и скирд тогда не знали. Только в сарай.

Помню, мы еще обедаем, а мимо окна уже гремят телеги. Иван Макаров левой рукой держится за спицу рогу́ли (одноосной телеги), правой за вожжи сдерживает кобылу. Сзади на рогуле стоит Матрёна. В ее руке кусок хлеба с солью (обедать дома некогда). На плече у Матрены рыжий кот Кошу́ша. Он настолько к хозяйке привязан, что сопровождает ее повсюду.

Папаша встает из-за стола, спешит запрягать:

– Поскорей, поскорей!

– Успеем, – говорит тятяша.

Но мама уже тоже вышла из-за стола:

– Петьк, поедем, подгребать будешь.

Мне это нравилось – лучше быть на воле, чем топтать сено в сарае. На лугу весь народ. Там смех, шутки, прибаутки. Правда, бывала и ругань. Кто-то проехал по чужому сену, кто-то ждал случая и вот теперь решил высказать обиду за давнее. Но ругань бывала короткой – без зла, без вреда. Не успеют поругаться – тут же заговорят по-хорошему. И смех, и ругань, – всё на ходу, без остановки работы. Да и как иначе? Сено-то нужно скорее, скорее в сарай!

Пока папаша везёт последний воз, мы с мамой копнаем (укладываем в копны) сегодняшнее сено. Папаша, на скорую руку сбросив сено с телеги, спешит к нам. Коня распрягает тятяша.

Горячая пора – сенокос! Да кабы только одно дело – сена заготовить. А то ведь именно в эту пору требует усиленного полива и прополки огород. Еще забота – гонимые роем слепней, задрав хвосты, бегут с поля домой коровы – надо их встретить, спрятать в хлеву, успокоить, подоить. Ближе к вечеру надо их снова выгнать на пастбище, а в сумерках встретить, опять подоить.

Едва заканчивали сенокос, сразу переходили на жатву ржи. Это время так и называлось – ржаная страда.

Ржаная страда …

Сено косили и сушили стоя во весь рост. А серпом жали целый день согнувшись в три погибели. Раньше даже в школьных учебниках была загадка: маленький, горбатенький, все поле обежал, к зиме домой прибежал. Это про серп. И опять больше других доставалось моим родителям – полоса на семь едоков, а работали вдвоём. Поэтому если косить меня послали в 12 лет, то приучать к жатве стали уже на восьмом году жизни. Правда, не на ржи с ее грубой соломой, а на овсе.

Как же болела спина!..

– Ничего, – говорила мама, – ты молоденький, косточки твои мягонькие. Вон папаша – какой большой, а ведь не тужит.

Папаша действительно не жаловался, и я не скоро понял, что это совсем не оттого, что у него не болела спина. Тужи не тужи – от этого легче не станет, и рожь за тебя никто не сожнёт.

В иные годы, правда, наши нанимали в помощь жницу на несколько дней. Это бывало в год хорошего урожая, или когда рожь поздно созревала. Тогда грозила опасность не управиться вовремя. Расплачивались со жницей иногда куском баранины к празднику, а чаще папаша отрабатывал у неё по плотницкой части.

Раньше всех жатву заканчивали Груня с Нюшкой. Но не бывало случая, чтобы они пошли помогать кому-нибудь. Ни за так, ни за плату. Груня, разделавшись со своей негустой рожью, про которую говорили: “колос от колосу не услышит голосу”, шла в обеденное время к соседям. Авось, пригласят к столу.

Обедаем, бывало, а Груня еще в сенях ругается:

– Бес, бес темный, вот надумала!

Входит в избу, а бабушка (мы называли ее бабу́шей) спрашивает:

– Кого ты так бранишь, Грунь?

– Да как же! Приходи, говорит, пособи мне жать. Ишь, бес, надумала, в работники я пойду. Не-е, теперь не при Миколашке…

– Да кто, кто тебя звал-то?

– Матрёна, кто ж больше! Ишь, бес, самой не справиться! Я говорю, и полоса-то полоса – на два едока…

До того нет Груне дела, что рожь на Матрёниных полосах как стена, и жать её – рукам больно, не только спине. Матрёна с Иваном держали лошадь, двух коров, нетель, телят, овец, кур и даже кроликов. Свою узенькую полосу они так застилали навозом, что плуг забивало и приходилось идти впереди лошади, заправлять навоз в борозду. Понятно, что работать Матрёне со своим горбатым Иваном приходилось как не дай бог. Зато уж и урожаем полоса радовала, заметно выделялась среди других.

Не зря говорят, что бог и лес не сровнял. А людей – тем более. Груня со своими взрослыми детьми Гришей и Нюшкой могла бы жить не хуже Матрёны – это яснее ясного. Вся разница в том, что Матрёна была жадной до работы, а Груня и сама была из лодырей лодырь, и дети были такими же.

Пока мы обедали, Груня, ёрзая задницей по лавке, успевала рассказать о многом, уходить не спешила. Кого-то бранила, кого-то хвалила.

Папаша и мама выходили из-за стола первыми, крестились на иконы в переднем углу, уходили жать. Бабуша приглашала на освободившееся место:

– Грунь, садись, похлебай щей.

– Да не-е, дура, я не голодная, я у Бобкиных ела, ага.

– У Бобкиных, может, не мясные щи, а мы барана резали, Васька жницу нанял. Садись, садись.

Груня крестится на передний угол:

– Слава те, господи, поем мясных-то.

Садилась на папашино место, деревянной ложкой хлебала щи, приговаривала:

– А мы, слава те, господи, пожались, теперь и отдохнуть маленько, ага. А то всё работай и работай. Поверишь, Дарк, всю спину разломило, ей-бо.

Так вот и ходила Груня по соседям, пока все не закончат жатву. Её Нюшка уже заглядывалась на парней, поэтому слоняться по соседям стеснялась, а уходила в лес по ягоды или спала дома.

Во время ржаной страды было много и других работ: возка снопов на гумно, обмолот, подготовка семян и посев озимых. А ведь еще нужно было хорошо подготовить землю, чтобы на будущий год быть с хлебом.

Хлеб…

Раньше говорили: хлеб – всему голова. Не было ничего дороже хлеба. Он, конечно, и теперь главный продукт на столе. Он и теперь – всему голова. Жаль, что многие не знают истинной цены хлеба…

Даже в годы, когда старого хлеба хватало до нового урожая, люди ждали угоститься новым, душистым, особенно вкусным. Хозяйка, которая первой испекала новый хлеб, не могла удержаться, чтобы не угостить соседку:

– На-ка, попробуй моего; только подгорел маленько, передержала в печи.

– Не-е, что ты, хорош, – отведав, ответит соседка. – Завтра и я буду печь. Лепешку с картошечкой испеку, принесу тебе.

С середины августа для крестьянина забот становилось еще больше: жатва, обмолот, посев и заделка семян. Местами уже и лён созрел – нужно убирать и лён. Поэтому обмолот часто проводили ночью.

С вечера в ригу свозили снопы. Весь следующий день тятяша топил в риге печь – сушил снопы, а ночью при свете самодельного фонаря их обмолачивали цепами.

По деревне слышался перестук цепов.

– Та-та, та-та-та!

– Та-та, та-та-та!

Это Бобкины. В пять рук. У других рабочих рук меньше. У нас, пока я, старший из троих сыновей, был мал, молотили в три руки:

– Та-та-та!

– Та-та-та!

Утром папаша с мамой уходили в поле – либо на сенокос, либо жать овес и ячмень. На гумне оставался тятяша. Он сгребал с кучи зерна колоски, а мы с братом Митькой в корзинах относили их в заугольник (так называлось место между стенкой риги и стеной гумна). Тятяша с помощью ручной лопатки провеивал зерно. Вечером папаша отвозил зерно в амбар. На ригу насаживали новые снопы.

А когда же спать? Ничего, говорили, на Илью и лено́й (т. е. ленивый) казак выспится. Ильин день 2-го августа, а 19-го – Спас. Считалось лучшим сроком сева – “обсевать Спас”. С окончанием озимого сева убирали и молотили яровые хлеба, убирали лён, копали картофель, и уж после всего убирали овощи с огородов. Заканчивали страду обычно к Покрову.

Скоту становилось вольготнее – можно пастись и в ржаных, и в яровых полях. Иногда опытный пастух с нашей, ребячьей, помощью умудрялся пройти со стадом между посевами озимых и накормить коров сочной отавой. Бабы тогда неумеренно хвалили его, а он был на седьмом небе от гордости.

Весной в иные годы сена не хватало, и коней кормили молодой осокой по болотцам. Когда обед кончался, за лошадью надо было лезть по колено в воду.

Однажды вместе с нами пас в болоте под Е́сенкой свою молодую кобылу горбатенький Иван Макаров. Был он уже в годах. И не захотел лезть в холодную воду.

– Сейчас я их выгоню из болота, – сказал он.

Сорвал широкую травинку и зажал ее концы между большими пальцами рук. Затем приложил руки ко рту и сильно дунул на ребро травинки. Пронзительный свист заставил лошадей поднять головы и навострить уши. В то время животные, в особенности лошади, были очень пугливы. Внезапный вылет птички из куста мог так испугать коня, что он прыгал в сторону и нередко сбрасывал седока. Поэтому на молодых лошадях детям ездить не позволяли.

От повторного свиста лошади, у которых были спутаны передние ноги, поскакали к берегу. Уже больше и не свистел Иван Макаров, но коней было не остановить – теперь их пугал и гнал шум разбрызгиваемой воды. На берегу лошади порвали путы и понеслись мимо нас к Есенке. С уздечками в руках и со слезами на глазах (попадет же от отцов!) мы бежали до Есенки, а потом до Фи́шихи, где лошади, наконец, остановились у тамошних пасущихся коней.

Катя Макарова с мужем Алексеем земли не имели. Не было у них и детей. В Ласко́во из города приезжали только летом. Однажды они привезли соседского городского мальчика. Он играл вместе с нами и завидовал нашей свободной езде на лошадях. Алексей Макаров посадил как-то и его верхом на матрёнину молодую кобылу. Сам водил лошадь в поводу́, придерживая седока за ногу. Но мальчику это не нравилось, он хотел ехать сам. Поехал было, но упал. Не знаю, ушибся он или только напугался, но Макаров на руках отнёс его в избу. Вскоре увёз в Питер. Больше они с Катей городских детей в Ласко́во не привозили.

Помнится, гостила в самый сенокос у Бобкиных Машкина сестра из Питера. Естественно, видела всю деревенскую суетню – всё бегом, всё бегом. Удивило её, что никто ни на что не жаловался:

– Как всё это люди терпят? Это же невозможно вынести! Я устаю всё это видеть.

– Ничего, милая, – отвечала Машка, – зато у нас воздух вольный.

К Тимохе тоже однажды приезжала из Ленинграда сестра Аниска. Она была коренная ласковская, её помнили с детства. Не нравилось всем, что она курила. Уехала Аниска очень скоро. Дуня Тимошиха тужила потом, что много времени в страду потерял муж, встречая и провожая сестру на железнодорожную станцию Соши́хино. (Была такая станция километрах в сорока от Ласко́ва, на железной дороге Псков – Пушкинские Горы. Немцы в войну ту дорогу разобрали, кое-где сохранилась только насыпь).

Примерно с 1927 года крестьян обязали сдавать натурой все продукты государству. Надо было ежедневно носить в пункт приема в Шума́ях молоко. Зерно, сено, картофель, лён, мясо возили на станцию Сошихино или в другие приемные пункты. Для сена открыли пункт в деревне Морозы, это от Ласко́ва километров пятнадцать.

Сельсовет и слушать не хотел, что крестьянину некогда, что сено надо скорее убрать в сарай, что много других срочных дел. Часто и сам председатель, и другие работники сельсовета прямо-таки над душой стояли, требуя немедленной отправки сена. Уж как только ни умоляли их мужики, как только ни просили подождать с отправкой – мол, не горит же, вот управимся с уборкой, свезём больше задания. Всё напрасно.

А что творилось в Морозах!.. Тогда ведь не то, что теперь – людей в деревнях много было. Сено в Морозы везли из деревень семи сельсоветов. Очереди подвод с сеном выстраивались длиной до километра, с трех или четырех сторон деревни. Жара, воды нет – колодцы на замки закрыты, ни самим напиться, ни коней напоить. Слепни до крови кусают лошадей – те бьются, ложатся прямо в упряжи. Люди, обозленные до предела, лезут без очереди, ругаются, грозят друг другу, пускают в ход кулаки. Хорошо, если выдастся вёдро – хоть простоишь день в очереди, да сено сдашь. А дождь – вези домой. Пропал день! И это когда столько дел…

Сельский совет из органа народной власти, куда мужик поначалу шел за советом, за помощью, скоро превратился в орган давления на мужика, и потому мужик уже стал избегать встречи с ним.

Когда еще не было госпостáвок, у мужика была забота лишь об уплате сельхозналога и страховки. С введением же госпоставок натурой (налог и страховка, само собой, оставались) на крестьянина обрушились мучения. Того же сена надо было отвезти возов восемь-десять. А ведь лошадь-то одна! Поэтому в Ласко́ве сдавать сено возили по очереди, чтобы в деревне оставалась хотя бы пара лошадей и можно было помочь соседям.

…Наступала зима. В разные годы она приходила по-разному. Бывало, что окончательно устанавливалась прямо с Покрова (14 октября). Были годы, когда сначала устанавливался, как говорили, отзимок, после которого еще долго пасли скот в поле.

Зимой крестьяне тоже не отдыхали, хотя напряжение заметно спадало. Мяли, трепали, пряли лён. Бабы ткали полотно. Мужики заготавливали дрова.

Всё повторялось из года в год. Взрослые старели, а мы росли, набирались ума-разума.