Читать книгу Разбой - Петр Воробьев - Страница 6

– Эрскин говорил, что до того, как Шемус из клана Мак ан Део́йр не придумал прогонять уисгебу́[100] через торфяной уголь, не альбинги её вообще пить не могли. «Не пей, козлёночек, уисгебу, альбингом станешь»! – так он сказал, тряся пустым мехом.

– Пять дюжин два, – донеслось из-под стоявшего в отдалении, чтоб не мешал свет, телескопа.

Ва́мба сын Гундема́ра упрямо продолжал считать метеоры. Более того, он был в этом не одинок, судя по доносившимся из темноты возне и хихиканью.

– Про козлёнка это уже ты придумал, – предположил Фейнодоксо, также прозванный Горислав.

– А вот и нет, у альбингов полно присловий про коз. Если надоест кто кому, они, к примеру, говорят: «Задрал ты мою козу», – возразил Самбор и приложился к кубку.

– Я думал, они больше по овцам, козы – это этлавагрское, – заметил Санн из Поппелунда. – Хотя нет, вот что я вспомнил. Куда идёт альбинг и ведёт за собой овцу и козу?

– На рынок? – предположила откуда-то появившаяся Гарсе́ндис.

Её хихиканье, скорее всего, и было недавно слышно из темноты.

– На оргию! – попытался просветить несмышлёную деву поппелундский вычислитель.

Фейнодоксо подумал, не посоветовать ли Санну примкнуть к веселью у телескопа.

– У нас тут не Альба, мы на оргиях и без коз справляемся, – Гарсендис взяла со стола кувшин с бо́труо[101], поставила себе на голову, многозначительно качнула бёдрами, и скрылась вместе с напитком во тьму.

Мистагог решил, что если у Санна и теперь не хватит соображения, так ему и надо.

– Чем-то ты, Санн, мне только что напомнил – про альбинга и овцу Эрскин тоже рассказывал, – сказал Самбор. – Короче, альбинг пытается отыметь овцу, она удирает, скачет по скалам у берега, в волнах тонет лодка, альбинг бросается на помощь, прыгает в море, спасает прекрасную деву, она отогревается у него в хижине, говорит: «Ты спас мою жизнь, проси у меня чего хочешь». Альбинг выводит деву из хижины к скалам и говорит: «Лови овцу и держи её»!

– А я здесь причём? – рассердился Санн вычислитель. – Ну вас совсем, пойду метеоры считать.

«Ну наконец-то», – про себя обрадовался Фейнодоксо, а вслух напомнил:

– Самбор, полно тебе нести несусветицу про коз да про овец, да над моими учениками трунить. Ты вроде обещал рассказать, как ты оказался с Эрскиновым клеймором.

– Что, начал больно издалека? Время есть, пока?.. – электротехник бросил взгляд в сторону вращавшегося над углями вертела с тушей, затем потянул носом.

– Равнинный турёнок, – подсказал Фейнодоксо.

Туша пахла и впрямь хорошо. Количество полициклических углеводородов свидетельствовало о близости мяса к готовности.

– Пока жарится равнинный турёнок. Скажу сразу, всё не помню. Пили мы не вино с соком. Начали с чимара, за ним кукурузное пиво, а потом как раз уисгебу. Я вообще решил напиться до беспамятства, только не получилось.

– С горя напиваться – ни себя не уважать, ни напиток, – сказала Рен, сев на скамью рядом с Фейнодоксо.

Мистагог положил руку жене на плечо.

– Пять с половиной дюжин, – возгласил Вамба.

Из тьмы был слышен смех уже трёх дев – Гарсендис, Ка́и, и кого-то ещё.

– Где Рен-младшая? – на всякий случай спросил у Рен-старшей Фейнодоксо.

– За два часа до полуночи я её отвезла к Квато́ко и Атанаги́льде, она жаловалась, что вопли твоих учеников мешают ей учиться.

– Умница.

– Кто – я или она?

– Да, – с улыбкой ответил Фейнодоксо.

– После первого меха уисгебы, мы с Нангониелом решили побрататься, по обычаю Янтарного моря, – Самбор поднял руку, так что в свете углей, на которых дожаривался равнинный турёнок, на его предплечье стал виден свежий шрам.

– А каков обычай Янтарного моря? – спросил Фейнодоксо.

– Смешивают кровь, приносят клятвы, пьют, что горит. Мой отец так когда-то побратался с Вратиславом воеводой, а до того, они друг друга отмутузили до полусмерти.

– Тоже обычай? – спросила Рен.

– Нет, драка не обычай, а из-за чего она случилась, отец рассказать не успел. Ладно, возвращаемся в Винланд. Дальше меня понесла нелёгкая что-то спросить Кайанкару про Нахуахль.

– Кого про кого? – уточнила Рен.

– Уэлихского вождя, друга Эрскина, про любовницу епарха, очень странную деву.

– Науаль? – переспросила Рен. – Как море?

– В том-то и дело, что Нахуахль. Науаль – на уэлихском, саблезубый зверь, в честь него и море. Нахуахль, как мне Кайанкару втолковал… вот уж кому совсем пить нельзя… по-уэлихски не значит ничего, а с языка ещё какого-то племени, переводится как «бабушка кролика». Или удава, точно не помню.

– Жаль, лучше бы деву звали в честь моря, а ещё лучше – море в честь девы. Ты знаешь, что Фейнодоксо моим именем озеро назвал?

– На Драйгене?

– Недалеко отсюда в горах. Первым до него дошёл, и назвал.

– Добрый подарок, – Самбор о чём-то задумался, глядя на угли.

– Так что там про шамана и епархову любовницу? – Рен очаровательно откинула прядку с лица. – Я слышала, ей два ребра удалили ради какого-то колдовского обряда…

– Про рёбра не знаю, а шаман ей сильно недоволен.

– Почему? – Рен удивилась. – Я ещё слышала, она беженцев с севера помогала пристраивать, учителей для новых школ искала, епарха уговаривает дать женщинам больше мест в совете двадцати…

– Жалоба Кайанкару была вот какая. Нахуахль себя объявила шаманицей из его племени, а на самом деле она дочка какого-то скотовода из-под Калопневмы. Это, по уэлихскому понятию, не столько нид[102], сколько даже угроза для её жизни – дескать, боги и духи гневаются, могут заразу наслать. Как Кайанкару сказал слова про заразу, тут же наблевал на стол, другие вожди сильно озадачились, особенно те, на кого попало. Дальше сыскался ещё мех уисгебы, пустили его по кругу, Кайанкару отчистили кое-как, он заснул, а там уже Эрскина пробило на слезу, что у него сыновей нет. Нангониел ему и говорит: «А ты усынови кого-нибудь»! Тут Эрскин меня спрашивает: «На волынке играешь»?

– Пять дюжин и девять! Дождь на убыль пошёл! – возгласил Вамба.

Самбор продолжал:

– «На волынке играешь», говорит. «И техник. Из того, что все альбинги немного техники, не должно следовать, что все техники немного альбинги, но всё равно любо». Не мог я обидеть старца отказом, допили мы второй мех, сказали слова, и обменялись мечами. Теперь я Самбор сын Мествина, приёмный сын Эрскина, носитель плаща в клеточку и меча клана Ранкен. На клинке верные слова: «Качество – моя честь», скован для Кеннехада сына Дабхайда, скальда и изобретателя.

– А твой меч, не иначе, тоже особый был, древний? Ты ж гнёвский мечник, – спросил Вамба.

Молодой схоласт Вамба, выбравшийся из-под телескопа, сел на свободную скамью. Рядом с ним примостилась Кая.

Самбор рассмеялся:

– Мечник потому так прозван, что в старые времена таскал за конунгом меч. Никаких особых боевых искусств ему знать не полагалось, хотя в нашем роду верили, что раз есть меч, должен быть и навык. Но уж мечников собственный меч отроду ничем замечательным не отличался, разве что кроме семейной памяти. Так что Эрскину я оставил не Тирфинг, меч Свафрлами.

Рен засмеялась, Фейнодоксо улыбнулся, Кая попросила уточнения:

– Тирфинг?

– Так звался дверговский[103] меч первого и последнего конунга Гардара. А мой был назван Шееруб, полуторный, доброй лещинской работы, шесть лет тому сковали, как стало ясно, что отцов в Синей Земле пропал.

– А это как вышло? – начал было Вамба.

Гнёвский мечник остановил его:

– Погоди, этот рассказ ещё на полночи. Давайте сначала турячку с огня снимем и разделаем.

– Фейнодоксо, может, тогда ты расскажешь… – Про твой и Поволянов первый опыт с тролль-камнем? – Вамба начал, но Кая закончила за него.

Мистагог наклонил голову, вспоминая.

Знакомые созвездия над головой светили угрожающе ярко. Луна не могла затмить их блеска своим сиянием – она лежала под ногами, и в свете звёзд напоминала цветом уголь. Земной круг спрятался за близким лунным окоёмом. В отдалении семи рёст, на дне кратера возвышалась собранная над посадочной ступенью одного из грузовых кораблей решётчатая башенка. Чуть дальше еле виднелась ещё одна башня. Наверх был взгромождён отработавший своё криогенный топливный бак «Кросен Ифанты» с приборами внутри. Шипел кислород, покидая понижающий клапан под давлением в одну шестую атмосферного. В мезофонах шлема, один из техников продолжал бубнить отсчёт. Перекрывая бубнение, Поволян сын Буреслава предупредил:

– Прячемся за гребнем, светозащитные забрала не забываем!

Фейнодоксо решил не доверять памяти фотокитонов, смотревших в перископы на кромке кратера, и остался на месте, глядя на скалы по сторонам, скрытый по плечи за каменной грядой. Прежде чем опущенное забрало погрузило архаичный и грубо-прекрасный мир вокруг него во мрак, учёный заметил, что Ардерик вообще не стал искать укрытия, оставшись за штурвалом лунохода. Надо бы образумить дурня, подумал Фейнодоксо, потом решил, что пора бы тому начать самостоятельно приобретать навыки самосохранения. Рядом, архон Дасо расстелил на плоском камне плащ, закрыл светозащитное забрало из поликарбоната с напылённым золотом, задвинул поверх решётку, медленно в лунном поле тяготения опустился на плащ, простёрся лицом вниз, и прикрылся щитом.

Отсчёт пошел на последнюю дюжину. Фейнодоксо представил, как внутри броневого кожуха лунохода рука Поволяна опускается на рычаг.

Свет, сменивший мрак, было невозможно описать. Вся теневая сторона луны озарилась сиянием, многократно превосходившим солнечное, золотым, пурпурным, аконитовым, аспидным, и синим. Каждая гора, трещина, и камень были освещены со сверхъестественной ясностью и красотой. «Таким, наверно, видели наш мир Четырнадцать», решил Фейнодоксо. Свет нёс и жар, ощутимый даже сквозь скафандр. Луна затряслась. Вряд ли можно было почувствовать ударную волну в разреженной атмосфере, но движение газов, произведённых самим взрывом, было безусловно ощутимо.

Свет померк. В мезофонах затрещало.

– Есть! Получилось! Кром! Вышло! Вот он, день истины! – закричало сразу несколько голосов.

– Не просто получилось, а приблизительно на четверть мощнее, чем Фейнодоксо рассчитал, – сообщил Поволян. – Подумаем, почему. И такой вспышки я не ожидал.

Фейнодоксо поднял забрало и глянул в кратер. От башни, на которой стоял заряд, не осталось и следа. Более того, внутри большого кратера образовался ещё один, дно которого слегка светилось. Учёный помог оставшемуся без щита Дасо встать, приложил шлем к шлему, и спросил:

– О чём ты думал перед взрывом?

– Думал, что буду делать, если отсчёт кончится, и ровно ничего не произойдёт? – архон засмеялся, поднимая сперва решётчатое, а за тем и зеркальное забрала.

– Помогите мне кто-нибудь, – сдавленно прозвучал в мезофонах голос Ардерика.

Дасо тронул Фейнодоксо за локоть. Оба неуклюже попрыгали к луноходу. Ардерик скорчился, пытаясь, насколько позволял скафандр, обхватить голову обеими руками. Фейнодоксо заглянул ему в забрало…

Рен тронула Фейнодоксо за руку.

– Кая, проследи, чтоб Самбор с Вамбой не уронили тушу на угли, – сказал мистагог. – Вы дальше веселитесь, а мы пойдём спать. Не для этого вечера мой рассказ.

Мистагог зевнул и глянул на небо, где Лось-звезда неспешно вершила свой путь над северным гребнем горы Посуга́йо: время шло на третий час пополуночи. Поднявшись на второй ярус дома, Фейнодоксо совершил нехитрое омовение, съел с полдюжины уже ждавших его лекарств, запил прохладной водой, налитой в кружечку из глиняного кувшина, и отошёл ко сну.

Он проснулся от собственного барахтанья во сне, заодно разбудив и Рен.

– Что снилось? Опять Ардерик Обезображенный? Всё себя простить не можешь?

– Если б я ему ещё раз вовремя сказал…

– У танов с венедами есть одно очень полезное высказывание, – освещённая рассветной Сунной через панорамное окно Рен приподнялась на локте и посмотрела мужу в лицо. – О сделанном не жалей.

– Я это немного не так слышал. Жизнь надо прожить так, чтоб на смертном одре, жалеть было не о чем.

– Верно смысл не совсем тот же. Кстати, как дела у Ардерика? Он всё на западном берегу?

– Да, и на этот раз, не зря мне приснился. Ему и пошлём перепроверить Самборовы уравнения. Я всё-таки ядерщик, а у венеда как раз моей науки мало, больше плазмодинамики. К тому ж, у Ардерика в эргасте́рии[104] тоже имеется токамак[105]. Пойдём, сделаем омовение.

– По очереди, – Рен посмотрела на часы.

– Так вместе быстрее выйдет?

– Знаю я тебя, быстрее не выйдет, а войдёт.

– Уговорила, вернусь со схода, так тому и быть, – Фейнодоксо счастливо улыбнулся и встал под струю горячей, чтоб едва можно было терпеть, воды.

Через четверть диалепта, устройство должно было переключиться на ледяную воду, и так далее, но мистагог вовремя выскользнул из-под струи, обтёрся полотенцем, нырнул в чистую тунику, жёлтую с вышивкой по нижнему краю в честь схода, взглянул на себя в зеркало, вздохнул, накинул поверх нижней туники верхнюю, из красной шерсти, заранее вывешенную Рен, и отправился к лестнице на нижний ярус, ступая босыми ногами по набранной из кусочков разноцветного мрамора мозаике, где охотники спускали пардусов[106] на скалившего из пещеры клыки короткомордого медведя.

Столы у пиршественных лож и пол атрия покрывали чаши, миски, турьи кости, подсыхающие лужи вина (возможно, кто-то пытался играть в коттаб), и другие остатки застолья. Два ложа были сдвинуты вместе, из-под не то снятой со стержня, не то упавшей завесы венедской работы виднелись две пары ног – побольше и поменьше. Цепочки с бирюзой на лодыжках маленьких ножек позволяли предположить, что последние принадлежали Кае. Из проёма, ведшего в зимнюю кухню, зовуще пахло свежемолотым ергачом. На столе у плиты стояла большая медная ра́ква[107] и два кувшинчика – побольше со сливками и поменьше с мёдом. За тем же столом сидел Самбор с кружкой в левой руке и стилосом в правой, перед ним лежала стопочка бумажных листов.

– Девятый раз вывожу, получается то же самое, – с надеждой поделился он. – Я решил освежить в памяти – вдруг на сходе кто спросит?

Фейнодоксо снял с крюка висевшую дном вверх кружку, перевернул, и поставил на стол.

– Что ты пьёшь? Ергач со сливками? Налей мне лучше того же, никто ни о чём не спросит, это не венедское вече, а чинное гутанское[108] собрание. Совет управы, голова, а перед ними – по толике представителей от каждого цеха, братства, и так далее. Городская смета в общих чертах сговорена за месяцы, на сходе её огласят гардавайры[109], горожане одобрят, потом пойдут запросы на новые траты, но раз тебя пригласили говорить, в серебре не откажут. Реккасвинт мне уже сказал: «Схоласта-воина заполучить, городу слава». И это даже до того, как я ему поведал, что ты хочешь сделать. К полудню вернёмся, – лицо мистагога невольно расплылось в улыбке. – Сейчас, пары разведу.

Мистагог обул старые, удобные сандалии и прошёл через дворик к бывшей конюшне. Бицикл Санна стоял, прислоненный к её стене. Приставная лестница рядом с бывшим же сеновалом вроде бы намекала на местонахождение и самого поппелундского вычислителя. Из лаза на сеновал выглянула, зевая и потягиваясь, Гарсендис. Оттуда же приглушённо доносились голоса Санна и ещё одной девы, незнакомой Фейнодоксо. Судя по этим знакам, Санну удалось преодолеть робость и небездарно провести ночь. Разводить пары не пришлось, потому что Рен забыла выключить горелку. Мистагог проверил уровень топлива, чуть-чуть убавил пламя в горелке, открыл кран над водяным баком, где воды оставалось едва на дне, прикинул время, необходимое для наполнения бака, и отправился обратно в зимнюю кухню.

Там, к Самбору успела присоединиться Рен. Помимо ещё одной кружки, на столе появились хлеб и миски с ломтями турьего мяса, овощами, и грибами, накануне пожаренными с луком в оливковом масле.

– Переобуйся, – сказала Рен. – А то собрался ехать на сход, как землепашец. Возьми синие сандалии с золотыми бляшками, чтоб подобали твоему званию. И пояс с мечом не забудь.

– Пройди ещё четверть часа, я на сход не поехал бы, а пошёл, – Фейнодоксо хлебнул ергача. – Кто опять горелку оставил?

– Потому что твою машину пора было сдать в музей, еще когда Главуша в Альдейгье посадничала, – съязвила в ответ жена и хлюпнула ергачом из своей кружки. – И пире́олофо́р[110] купить, из Мехового Пролива.

– Они шумные, ненадёжные, да и плаунное семя, что на топливо идёт, куда дороже мёртвой воды, – привычно возразил мистагог.

Самбор ухмыльнулся, зачерпнул ломтём хлеба грибов из миски, откусил добрую треть, и принялся жевать.

– Не торопись, – мистагог остерёг схоласта. – Воде время нужно налиться.

– До схода доехать, много воды не надо? – прожевав, спросил тот.

– Бак должен быть полным, на случай если кто-то опять забудет горелку, – пояснил Фейнодоксо. – Пока давай о работе. Я думаю, одновременно начнём строить половинный образец по твоему чертежу, благо сверхпроводящие магниты уже есть, и пошлём твои вычисления Ардерику в Чугуа́н.

– Ардерику? – возрадовался схоласт. – Я с Санном успел поговорить, он хвалился, что сможет и численно воспроизвести. На его новом квенском тье́токоне[111], что весь на полупроводниках.

– Санн не будет зря хвалиться, – мистагог довольно кивнул, перепоясываясь. – Только что ему месяц счёта, то нам – миг опыта. Ладно, пойдём. Рен, позвони Атанагильде, чтоб прислала сюда Тразимунду, помочь прибраться…

– Меч, – напомнила Рен.

– Всё равно на сход с ним не пустят, – заранее зная тщетность спора, тем не менее возразил Фейнодоксо.

– Но кому ж ты будешь подобен, муж опоясанный без меча? – лицо Рен осветилось очаровательно-ироничным выражением.

– «Муж опоясанный без меча подобен мужу опоясанному с мечом, но без меча», – изрёк сомнительную колошенскую мудрость мистагог, снял с полки у двери парамерион[112] в ножнах, и пропустил ножны через кожаные кольца крепившихся к поясу держателей.

Самбор, вслед за Фейнодоксо вошедший в помещение конюшни, остановился у двери, созерцая машину.

– Добрая работа! Неужто самого Стондлея?

– Его самого! – с гордостью ответил мистагог, закрыв кран и завинчивая крышку водяного бака. – «Стондлей Гробонос»! Садись, поехали!

Схоласт погладил покрытый чёрной эмалью передок, действительно напоминавший саркофаг, что и объясняло странное прозвище машины, взялся за поручень, и поднялся на место слева от водительского. Мистагог перебрался на свою часть обтянутой шкурой неспешуна[113] скамьи по подножке, нажал на кнопку, открывавшую ворота на улицу, и, пока сочленённые кедровые прямоугольники ворот ползли вверх по рельсам, проверил давление пара.

Фейнодоксо отжал стояночный тормоз и левой ступнёй втопил до щелчка рычаг, открывавший паропровод. Зашипело, окутанный клубами пара «Стондлей» плавно выкатился на мостовую, возвышаясь над большинством других повозок, самобеглых, на ножном ходу, или на животной тяге. Ехавший навстречу паровой мусоровоз приветственно загудел, мистагог потянул за рукоять свистка, издавшего ответный резкий звук. Светило успело подняться над гребнем горы Посугайо. За рекой, его лучи серебрили поля зеркал, направленных на соляную башню. Ещё дальше, на западном окоёме, замедленно-плавно качались на ветру трубы восходящего потока, к одной из которых с подветренной стороны был пришвартован полужёсткий аэронаос. В небе парило с полдюжины воздушных шаров – воздухоплаватели готовились к празднику осеннего равноденствия.

Венед попытался всучить мистагогу мешочек с золотом: ночью, Самбору удалось дозвониться через море в Пеплин до жены, и счёт за телефон, по убеждению молодого учёного, должен был превысить номисму. Фейнодоксо, как гостеприимный хозяин, отверг предложенное, и чтобы пресечь дальнейшие поползновения Самбора, как благодарного гостя, вновь подсудобить золото, принялся, стараясь перекричать ветер, рассказывать электротехнику историю и этимологию (какой же уроженец багряной гегемонии и колоний её не любит?) местных достопримечательностей. Широкий путь, проложенный вскоре после основания города, назывался Тундангагг («путь владык») и шёл вдоль реки, сохранившей с более древних времён имя Ха'и[114] (что по объяснению Кватоко изначально означало не «река», и даже не «вода», а приблизительно «что ты до меня докопался»?). Гора Посугайо, возвышавшаяся слева, напоминала гутанам свернувшегося спящего дракона, а всем прочим – арбузный ломоть с выкушенным в середине куском, где в качестве корки выступала покрытая лесом зелёная кромка горы, а в качестве мякоти – красные скалы с чёрными косточками частично погребённых в туфе вулканических бомб. Справа, чередовавшиеся дубы и тополя в пойме Ха'и полностью скрывали реку из вида.

Где-то на полпути к городской управе, мистагог спохватился было, что забыл закрыть ворота, но тут же сам над собой посмеялся: что беспокоиться о воротах, когда местный обычай требовал, чтоб входная дверь в дом никогда не запиралась. «Стондлей» прогрохотал через мост, двухвековой давности гордость гутанских каменщиков и кузнецов, и въехал в старый город.

У ворот в стене стояло бронзовое конное изваяние Фарнисала Онати. Голова и руки всадника были, как обычно, облиты красной краской. Фарнисала-завоевателя сильно не любили племена, жившие к югу от Айкатты. Нелюбовь пережила телесную форму военачальника, давно сгоревшего на роскошном погребальном костре. Тиване и акомы[115] продолжали мстить бронзовому Фарнисалу за бойню при Хаако.

Фейнодоксо рассказал Самбору про трёхдневную осаду акомской крепости и про её неприятные последствия. Акомы сопротивлялись чрезвычайно достойно, несмотря на то, что их технология отставала на век, а то и больше. Деревянные пушки и камнемёты защитников крепости нанесли тяжёлые потери гутанскому войску. Племянник Фарнисала лишился ноги, оторванной каменным ядром. Когда отряд наконец ворвался в крепость, военачальник, вместо того, чтобы предложить побеждённым с честью заслуженный ими мир на уважительных условиях, полностью озверел и приказал продать в рабство всех женщин и детей, а каждому мужу, не убитому в бою – отпилить ногу.

«Стондлей» простучал мимо бронзового всадника, тоже недосчитывавшегося левой ноги ниже колена. Её отъяли от истукана акомские шаманы, чтобы аналогично искалечить дух Фарнисала. Конечность висела на цепи где-то над развалинами Хаако, с вырезанными на металлическом сапоге рунами: «Что справедливо, то справедливо».

Сход должен был собираться перед управой на площади Альтгафаурд, в середине переплетения старинных улиц приблизительно в полторы ширины «Стондлея». Машину и оружие (парамерион и Самборову лагунду) пришлось оставить под парусинным навесом на углу Бертакарова Пути и Дороги Мёртвого Вола примерно в двух третях рёсты от управы: все улочки, сколько охватывал взгляд, почему-то были забиты шести- и восьмиколёсными дромо́химами[116], запылёнными, как после дальнего пути. Заплатив старушке в очках, сидевшей под тем же навесом, пол-восьмушки за стоянку и за две палочки с нанизанными на них замороженными диоспи́рами[117], мистагог и схоласт протиснулись между глинобитной стеной и двухаршинными колёсами дромохимы с помятым кузовом, украшенным надписью «Угольный промысел Харкена и Сте…» (часть надписи была почему-то тоже залита красной краской), и отправились к площади пешком, по улице Водоносов. Архитектура в старой части города отличалась трогательным смешением стилей: гутанские остроконечные башенки, сделанные из местного саманного кирпича и крытые жизнерадостно-рыжей черепицей вместо аспидного сланца, круглые плосковерхие дома из того же самана с торчавшими наружу через стены вигами – потолочными балками, с которых пялились пустыми глазницами отбелённые Сунной черепа равнинных туров и мастодонов, и наконец, управа с резными столбами портика в тени вековых платанов, возвышавшихся над башнями и крышами.

– По преданию, платаны посадил сам Бертакар, первый городской голова Айкатты, – указал на деревья Фейнодоксо. – До того, он работал в Йубавейхе палачом, но был изгнан с должности за излишнюю жестокость. Так что с нынешним головой нам относительно везёт.

– Вот повезло… Лучше, чем Фарнисал с Бертакаром! – возвеселился схоласт, едва увёртываясь от столкновения с что-то недовольно ворчавшим себе под нос гутаном, решительно, но не совсем уравновешенно шагавшим в направлении от площади.

Количество приодетых, почтенных, но видимо раздосадованных горожан на улице заметно прибывало по приближении к управе. Причина стала ясна, когда за последним поворотом улицы Водоносов, открылся вид на площадь Альтгафаурд: она была полна битком, некоторые из собравшихся сидели на каменных опорах цепного ограждения, на старинных пушках, стоявших посреди площади для украшения, и даже на ветвях платанов. У прохода в ограждении, стражники спорили с недовольным старцем, судя по висевшей на его груди цепи, цеховым старшиной.

– Больше не можем никого допустить, Аистульф батюшка! – говорил один из охранников. – Давка выйдет!

– А этих зачем пускали? Кто они вообще такие? Я здесь никого не знаю! – возмущался Аистульф.

– Всё больше из цеха угольщиков, и старшины при них, как положено.

– Что ж они, всем цехом пришли? Отроду я такого не видел!

– Поди, ещё и из-за города свезли! – добавил стоявший за старшиной горожанин.

– Имеем право! – с другой стороны цепи возразил кто-то, для угольщика мелковатый и чистоватый, но громкий. – Мы работники непрерывного производства!

Стражник развёл руками:

– Мне велено, как площадь заполнится, никого больше не пускать, батюшка, не в обиду…

– Пропусти, да́уравард[118]. Нам перед сходом говорить, – обратился к стражнику Фейнодоксо, бросив палочку с последним недоеденным диоспиром летучей лисе, вверх ногами висевшей под свесом крытой сланцем крыши.

– Только если вы в списке значитесь, не в обиду! – стражник, заметно смущённый необходимостью не пускать горожан на сход, указал на развёрнутый свиток, висевший поверх цепи.

– Проверяй: Фейнодоксо сын Иоло, и Самбор сын Мествина.

– Ты тот Самбор, что вертолёт из лука сбил? – поставив стилосом галочки против имён в свитке, стражник поклонился и сделал шаг в сторону.

– Проводи нас, сами не протолкаемся! – сказал мистагог.

– Конечно! Провожу, – стражник с выражением облегчения воздел прислонённое к опоре копьё и ввинтился в толпу. – Дорогу, дорогу! Почётные гости! Не в обиду!

Следовало заметить, что значительная часть им теснимых не особо стремилась давать дорогу почётным гостям, да и не выглядела ни на лепту безобидно. Самбор присоединился к даураварду, и вдвоём им кое-как удалось начать движение к портику перед управой, проталкиваясь и протискиваясь между неучтивых, потных, и скверно пахнувших участников собрания.

– Если теперь, чтоб на сход попасть, надо вертолёт из лука сбить, дайте мне лук, и дайте вертолёт! – продолжая бухтеть, Аистульф устремился вслед за Фейнодоксо.

За ним с бо́льшим или меньшим успехом последовало ещё с пару дюжин горожан, чему стража не воспрепятствовала, но у озабоченных выполнением своего гражданского долга вскоре возникли другие трудности.

– Ты мне на ногу наступил! – недовольно рявкнул кто-то.

– А сам ты что толкаешься, как угольщик? – ответил другой голос.

– Ужо я тебя толкану, как угольщик! – вмешался третий.

Когда мистагог, схоласт, и стражник протолкались к своей цели, где охрана со значками в виде глаза в окружении рун «Мы не дремлем» и почему-то с огнестрельным оружием оттесняла народ из тени под козырьком, в западной части площади уже шла изрядная драка с перебранкой. Первую затрудняла крайняя стеснённость участников, но это же обстоятельство способствовало драматическому накалу второй.

Вояки с недремлющими значками пропустили мистагога, схоласта, и их спутника с копьём под портик, где стояли гардавайры – городское начальство, выделявшееся богатством цветов в одежде – чёрный, тёмно-серый, аспидный, вороной, смоляной, и недавно изобретённый и уже приобретший любовь гутанов цвет фулиджин, считавшийся чернее чёрного, поскольку поглощал не только видимый свет, но и соседние длины волн. Два стражника, эти при мечах и в красных с золотом перевязях городской стражи, выкатили из-под портика бронзовую пушчонку с жерлом, задранным почти вверх. До того подпиравший стену в тени клеохронист сделал несколько шагов вперёд и взял фотокитон наизготовку.

– Вон Реккасвинт! – Фейнодоксо кивком головы указал на шедшего за пушечкой толстяка в чёрном, нёсшего пальник с дымившимся фитилём.

Толпа рядом с козырьком раздалась, один стражник поковырял длинной иглой в запальном отверстии, затем оба стража встали на почтительном расстоянии по обе стороны от пушечки, и Реккасвинт поднёс к орудию фитиль. Пушечка звонко тявкнула и выплюнула облачко дыма. Выстрел, обозначавший начало схода, слегка утихомирил толкавшихся и ругавшихся.

Дева в фулиджиновом платье до земли поставила перед Реккасвинтом держатель с микрофоном в паукообразном подвесе на восьми пружинках.

– Порядок на площади! – возгласил городской голова.

Звук был поставлен хорошо – сильно и чисто.

– Да я твою шапку вертел на моём… – не мог угомониться кто-то в задних рядах, но огрёб от соседа оплеуху и заткнулся, так и не уточнив, на чём именно.

– Сограждане, сход открыт, – продолжил Реккасвинт. – На повестке – утверждение пошлин, сборов, и сметы на следующий год. Управа предлагает пошлины и сборы оставить без измене…

– Сло́ва! – крикнул кто-то из-под портика.

Реккасвинт вытащил из-за обшлага платок (чёрный с красной каёмкой), промокнул лоб, и, недовольно глянув на крикнувшего, произнёс в микрофон:

– Признаёт ли сход Ариами́ра, сына Мира, члена совета управы?

Сход заревел с неожиданным, на грани пугающего, пылом. Ариамир, молодой, тощий и бледный, как положено правильному гутану, подошёл к микрофону и с пафосом сказал:

– Лето на исходе! Зима близко! Такой зимы земной круг давно не видел! Уголь нужен! Я предлагаю снизить сбор с углепромышленников вдвое!

Сход снова заревел, рёв и вопли не прекращались довольно долго.

– Твой уголь – трижды погибель! – крикнул издали Аистульф.

– Толково сказал старшина, – сказал Реккасвинт, заботясь, чтоб его слова поймал микрофон. – Сперва горняки в шахтах гибнут, потом жители в домах угорают, а последним помрёт, кто угольной пыли с дымом надышался!

Мало кто из потевших в лучах светила и толкавшихся на площади Альтгафаурд услышал эту отповедь, даже из числа не улюлюкавших и не свистевших, хотя в задних рядах кто-то и попытался завести: «Уголь губит! Уголь губит»! Этот клич тоже потонул в воплях.

Ариамир полез к микрофону, но оказался временно оттеснён Глисмодой казначейшей.

– Так по логике сбор тогда надо не с углепромышленников, а с горняков уменьшить? – предложила та. – Углепромышленники с отбойным молотком в лаву не лезут…

В толпе возникло замешательство, свист поутих.

– И чем убыль от сбора возместим? А? – Глисмода, набычившись, исподлобья взглянула на Ариамира.

– Науку сократим! – вмиг нашёлся тот. – Что это за забава, на которую двенадцатая часть всей казны идёт – энергетика? Всё, что нам нужно знать про энергетику, ещё со времён Кинифрида сына Годы известно!

– Я Фейнодоксо сын Иоло, требую слова перед сходом! – мистагог услышал сам себя до того, как окончательно решил говорить.

– Признаёт ли сход Фейнодоксо, сына Иоло, мистагога? – обратился к толпе Реккасвинт.

Ответом ему было смешение нестройных криков:

– Признаём!

– Не тяни, ставь на голосование!

– Кроты разрази мистагога! Ариамир! Ариамир!

– Говори, – Реккасвинт снова обтёр лоб платком.

– Каждому городу надо чем-то гордиться, – начал учёный, намеренно приблизив лицо к микрофону. – У Кильды есть космодром, у Акраги – морская академия, у Фрамиборга – школа биохимиков. У нас – эргастерий энергетиков, лучший в земном круге!

На обычном сходе, пафос подобной риторики вызвал бы восторженное рукоплескание слушателей, но толпа всё громче кричала: «Ариамир! Ариамир»!

– Мы первые на грани термоядерного синтеза, со мной Самбор из Гнёва, он…

– Ариамир! – не унималась толпа, или по крайней мере, её часть поближе к портику.

– Он знает, как…

Слова мистагога были неразличимы за криками, свистом, и улюлюканьем. Какофония пошла на убыль, только когда к микрофону вновь подступил Ариамир:

– Требую поставить на голосование: сбор с углепромышленников уполовинить, эргастерий лишить средств управы! Надо готовиться к тяжёлым временам!

Толпа вновь заревела, на этот раз одобрительно. Переждав этот порыв, гутан повторил:

– Готовиться к тяжёлым временам! А не тратить общинное золото на игрушки для этлавагрских и венедских аристократов!

Последнее было явно обращено к Фейнодоксо и Самбору.

– Ты про дело, а он о козе белой, – процедил схоласт.

– Что ты несёшь, Фейнодоксов отец ткач! – под новый всплеск гвалта толпы еле слышно, хоть и в полный голос, вступилась за мистагога Глисмода.

– Тебе слова не давали! – окрысился на казначейшу Ариамир и снова повернулся к микрофону. – Требую голосования!

– Есть кто поддержать предложение Ариамира? – выражение не по-гутански красного лица Реккасвинта яснее слов говорило, что лучше б никого не сыскалось, но порядок есть порядок.

– Я-а-а-а! – в воздух поднялось сотни полторы рук.

– Ставлю вопрос на голосование! – отрешённо сказал голова. – Кто за?

Поднявшийся рёв не смолкал с четверть диалепта.

– Голоса считать будем? – съехидничал молодой гутан.

– Кто тебя на это подначил? – Реккасвинт окончательно побагровел. – Так обычай попрать, на гордость общины покуситься…

Ариамир наоборот побледнел еще больше.

– Община… что мне община, и что её гордость? Я муж, что живёт для себя! Новый Фимбулвинтер[119] грядёт – не время радеть о других, и не время просить других радеть о тебе!

Молодой гутан наклонил держатель микрофона к себе, и, почти кусая устройство, выпалил:

– Требую голосования! Реккасвинта снять, а меня назначить новым головой управы!

Толпа вновь, как по какому-то тайному приказу, завыла. Самбор прокричал Фейнодоксо в ухо:

– Чинное гутанское собрание, говоришь?