Читать книгу Сансара загнанной белки, или 22 жизни одной маленькой меня - Регина Мягкова - Страница 3

Мне 4. Папе дают на заводе квартиру, и мы едем ее смотреть. Папа отбраковывает эту, потом еще одну, на третью соглашается. Мама говорит, что отказываться от предлагаемого было нельзя – больше не предложат, но папе почему-то можно. Это я заберу с собой в жизнь – когда всем нельзя, мне почему-то можно. Просто так.

Мы стоим в огромной толпе у вагончика среди песка, жары, пыли и гомона. Широкая казахская степь на окраине города щерится свежепостроенными многоэтажками. Земля песочна и не плодородна, однако кирпичик за кирпичиком здесь вырос целый район. Пока без магазинов, школ, садиков, остановок – но скоро все будет, так обещают.

Из вагончика периодически высовывается кто-то очень важный. Он выкрикивает фамилию и отдает счастливчику звеняще-металлическую связку ключей. Я проживу в этом городе ближайшие тридцать лет, но я еще об этом не знаю. Звучит папина фамилия. Я нащупываю это каким-то внутренним откликом по удаляющимся папиным ногам, которые двигаются куда-то вдаль, раздвигая толпу ледокольным фарватером. Мама радуется за отца, это чувствуется. Вернее радуется она за себя, конечно, но ощущается ликование в принципе.

Папа возвращается. В ладони сжато звякающее. Он гордо ведет нас за собой. Мы поднимаемся по пустым полузастроенным лестницам, лифт еще не запустили. В подъезде до нас был единовластный житель – эхо. При появлении новых поселенцев оно пугливо жмется по углам. Подъезд буквально звенит дребезжащей пустотой. Гулом отдаются голоса новоиспеченных соседей в гдетошных пролетах наверху. Наш этаж шестой.

Мы одни из первых в этом подъезде. Из разговора выщепляю, что есть еще кто-то на первом и восьмом, и они родственники. Напротив нас живет многодетная национальная семья. Лет через несколько я скажу маме, что "мы с тетей Розой – телки". Нет, серьезно, все логично – у нас с ней дни рождения в мае. Я – телец, она – телец…ну и девочки же. Тетя Роза мечтала о дочери, поэтому у нее три сына, на четвертую попытку не решилась.

***

Мне все еще 4. Бабушка упаковывает мне с собой звякающий эмалированный горшок. С крышечкой. Мы.переезжаем.в.город.к.папе.

Мы с мамой делаем первую уборку. Базовый ремонт в нашей квартире я помню до сих пор в ментальных картинках. Кухня, туалет и ванны дизайнерски закатаны тошнотно-синей эмалью метра на полтора вверх от пола. Верхняя часть стены с потолком побелены известкой. В зале обои с голубыми вензелями. "Ого, моюшиеся!", – говорит мама. В спальне цветочки желтой затертости. В коридоре зеленые обои с белыми силуэтными елочками.

В квартире две комнаты – и поэтому у меня нет своего места. Никогда. Иногда мне кажется, что я ищу его до сих пор. Мама всегда старалась мне выделить какие-то углы – полку для игрушек, подшкафье для игр, одну створку шкафа для вещей. Все мое было только внутри меня – снаружи не стояли игрушки, на стенах не висели картинки. Меня как будто не было – все было красиво, чинно, прилично и аккуратно. Вдруг кто зайдёт, а у нас хоба, и всегда красиво. И всем зато сразу понятно, какая мама умная умница и хозяйственная хозяйка.

У нас есть квартира, и она пуста. В ней нет мебели – в зале стоит телевизор на чемодане, напротив него на полу брошен матрац. На нем мы сидим. Двери с очень смешными замками. Держатся на честном слове – мне так мама сказала. От мамы исходит страх. Мама всю жизнь чего-то боится. Я вырастаю и понимаю,что ресурс лежит сразу под страхом. Прикрыт им как покрывальцем, чтобы просто с первого взгляда на засекли и не стырили. Маму его нечего бояться, она в страх не пойдет. Пока до сих пор не пошла. А я … я научилась и хожу время от времени.

***

Мы с мамой шагаем в магазин по барханам строительного песка до остановки. Это не близко, идти неудобно и песочно. Скоро обещают построить остановку значительно ближе – родители так говорят. Сандалики набиваются песком. Кипельно белые носочки с каждым шагом теряют по горсточке свою невинную белоснежность. Песок периодическими завихрениями ударяется об мои голые ноги. Городские черти устроили свадьбу. Ну горько что ли.

***

Мама набирает ванну. Я опускаю ноги и говорю, что мне горячо. Мама отвечает: "Я попробовала локтем. Не горячо!". Замолкаю и верю маме больше, чем покрасневшим ногам и своим ощущениям.

Мама рассказывает позже, как я первое время после переезда ловила струйки душа пальчиками. В деревне душа не было, только баня и тазико-ковшиковой водопровод.. Мамина гордость льется как из душа – теперь есть и душ и ванна.

***

Мне 5, и я мою пол. Пол из паркетных досочек выкрашен в цвет ужасной красно-коричневости. Мама учит меня не наклоняться, а становиться на колени и мыть – так получается чище и качественнее. Говорю, что у бабушки была швабра. Деревянная, настоящая, буквой Т. О швабрах мама категорически не хочет слышать – швабры только для ленивых и не чистоплотных. А бабушка… Первую швабру я куплю в 33. Да, мама была права – руками качественнее. Только со шваброй к себе бережнее. А еще лучше не со шваброй, а с заказанным клинингом.

***

Мы с мамой идем в гости на ее бывшую работу. Она рассказывает мне, что работала там еще во времена сотворения меня, отсюда же она уходила в декрет. О, как там тепло! Ее встречают легко, очень нежно и с радостью. Я прекрасно ловлю впечатления, ощущения, фоны. Я помню цветочный воздушный флер в воздухе. Нет, не запах, именно ощущение весны и радости, предвкушение чего-то приятного и обновленного.

Мне разрешают, (нет, вы только представьте!), мне разрешают печатать на печатной машинке. И потом даже (Даже!) дают настоящую (НАСТОЯЩУЮ!!) печать и чистый листочек, и мне можно (МОЖНО!!) ставить печать на чистый лист. Чистый кайф на чистом листе. Помню, как я маленькая печатаю на печатной машинке, тыкаю методично крошечным пальчиком в клавиши, перетаскиваю жужжащую штуку с бумагой. Шлепаю печатью на бумаге. Очень нравится занятие. В какой-то момент мама сворачивает это действо, – говорит, что нужно работать на машинке. Не будем мешать! Никто не говорит такого, не выгоняет, а мама говорит. Грустно.

Маленькая бровь ползет вверх от недоумения, “Никто же ничего такого, ну мам, ну не говорил. Зачем ты так?!” Безусловно я не говорю этого вслух, но эмоцию помню. Не надо так, правда. Маме важно не помешать. Маме важно быть хорошей. Я вырастаю и знаю это наверняка. Я имею право уважать эту необходимость равно как и имею право ее не понимать.

В этом году я внезапно оказываюсь на выставке. Выставка литографий картин Магритта. Везде инсталляции зеленых яблок, яблок, яблок. Я слышу знакомый моему подсознанию звук. Даже не задумываюсь, что это. Начинаю оглядываться в поисках источника. И вдруг печатная машинка. Она стоит на полу. Мы начинаем разговаривать о печатных машинках в принципе.

Вдруг внезапно обухом словно по голове прилетают образы – я вспоминаю в лицах, звуках, запахах это событие. Как печатала на печатной машинке у мамы, как мне хотелось больше и больше, и в какой – то момент сказали хватит. Как я печатала и перетаскивала, шлепала буквы, свои впечатления. Делюсь прилетевшим воспоминанием, печатаю на ней – на этой нынешней живой полуубитой раритетной развалине. Букв не хватает, но звук шлепающей клавиши и перетаскиваемой строки все также нафталиново-хорош. Будоражит и мурашит.

***

Мне 4, прабабушка "лечит" меня водой. Она зажигает спичку, что-то шепчет в кружку с водой, поплевывает туда, тушит в воде спичку. Мне нельзя смотреть, как она волшебнит воду, но я подглядываю и подслушиваю. Роль межкомнатных дверей у бабушки выполняют занавески, поэтому я просто стою в дверях, кося глазом в межшторную щелочку. И ухом тоже кося, конечно. Прабабушка наконец зовет меня, и я остаюсь с ней в комнате один на один. Мне при ней неловко, я ее как будто побаиваюсь. Она крестит меня этой водой, брызгает. Пришептывает и приговаривает. Спрошу маму потом, что это было – чтобы я была спокойнее и чтобы снять страх. Мама говорит, что я сильно испугалась соседской собаки однажды. Мама говорит, что прабабушка лечит немножко, но она не такая сильная как соседка. Вспоминается это уже во взрослом возрасте. Эмоции свежи, словно и не было этих трех десятков лет.

Я у бабушки в деревне. В комнате, где я сплю вместе с мамой, когда мы приезжаем к бабушке. Я лежу на кровати, кровать застелена мягкой периной. До сих пор мягкая кровать выбивает в голове стойкую и теплую ассоциацию с детством. Каждый раз, когда я делаю что-то чересчур по маминому мнению, она делает мне замечания. Я вырастаю и нахожу в себе, что я всегда “недо” – статочно успешна, -статочно худа и стройна, – статочно хорошо готовлю, и многое многое другое. Кровать мягка и маняща. Я разбегаюсь, прыгаю и проваливаюсь в несколько перин и кучу подушек. Восторг и “регина-не-балуйся”, но восторга все равно больше.

Мама мажет мне опрелости детским кремом, он пахнет и дичайше щиплет, я хнычу и плачу. Мама говорит, что так нужно, и шикает на меня: “Не может он щипать, это детский крем”. Я плачу сильнее, мама стирает крем, и все равно щиплет. Мне пусто внутри – мне не верят, не сочувствуют, не принимают, не помогают. Не чувствую причастности и защищенности. Не верят!

Пишу и ловлю мысль о том, что детство – именно то теплое и ласковое, оберегающее и нежащее, что мы лелеем и вспоминаем во взрослости – ассоциируется у меня с бабушкой. Я звала бабушку бабой Надей. Сейчас катаю на языке “бабушка”, “бабулечка”. Стеклянный шарик будто перекатывается на языке, юркий и вездесущий, ласковый и гладкий, вобравший в себя тепло и делящийся им. Откуда в русских селеньях взялось это вбивающее колья-сваи в детскую еще-не-нервную систему “баба”?? Нас с детства не учили любить. Учили бить, отбиваться, а вот лю-бить, со-чувствать, под-держивать и даже просто быть рядом не учили.

Бабушка часто рассказывает мне сказки – старые известные или сочиняет на ходу новые. Я это очень люблю. У бабушки лишний вес, и я часто лежу прямо на ней как на перине. Бабушка для меня – это что-то на теплом про теплое время. Про заботу и участие, про беспричинную бескрайнюю любовь и принятие, про пирожки и огород. А дедушка – про клубнику и кроссворды. Мы любим булочки и плюшки, когда нам не хватает любви. Мы заворачиваемся в пушистый плед, когда нам не хватает душевного тепла.