Читать книгу Созвездие разбитых сердец - Ричард Брук - Страница 8

Прошла неделя. Эти семь дней Мария провела в личном «бермудском треугольнике» – между театром, где ее руки, ноги и спина не знали роздыху, а сердце рвалось на части, больницей, где метался между жизнью и смертью Андрей, и собственной квартирой, где уже два кота (а точнее, кот и кошка) с утра до ночи устраивали тарарам и скачки с препятствиями. Усталость помогала справляться с душевной болью и засыпать по ночам, но решения проблем -ни одной из имеющихся – не подсказывала.

Над всем приходилось думать самой и действовать в одиночку.

За годы своей независимости Мария привыкла справляться одна, и не роптала на испытания, что Судьба отмеряла щедрой рукой. Не ожидая ни от кого помощи, она все же порой ее получала, и каждый раз воспринимала как приятный сюрприз, подарок от высших сил, с интересом наблюдающих, как разыгрывается пьеса ее жизни… Почему бы этим силам иной раз не прошептать подсказку из суфлерской будки, не поправить декорации? Но вот уже полгода ангелы-хранители были в отлучке и предпочитали не вмешиваться в сюжет – если, конечно, не считать таким вмешательством появление Главной проблемы.

Главную проблему Марии звали Павел Бердянский. После стремительного романа, продлившегося ровно один день, и столь же стремительно, сколь бесславно оборвавшегося в помещении уборной, их общение – если так можно назвать мимолетные встречи в коридорах -напоминало вальс в заминированной комнате.

Сталкиваясь с Бердянским нос к носу, Мария вежливо и спокойно здоровалась, хотя внутри сейчас же скручивался жгучий комок, а Павел молча пролетал мимо, плотно сжав губы, с напряженным лицом… за неделю он всего несколько раз удостоил ее прямого взгляда и ни разу не заговорил с ней. Но, как Мария быстро выяснила, у него было в запасе много способов изводить и доставать ту, что посмела обидеть его сиятельную особу.

Смена в кафе, если Бердянский приходил завтракать или обедать, немедленно превращалась в стресс-тест, а неизбежные актерские ужины – в филиал персонального ада с «как бы случайным» битьем посуды… Самой безобразной выходкой Павла была бутылка кетчупа, нарочно скинутая им прямо под ноги Марии и разлетевшаяся вдребезги; он тогда сказал что-то сердитое насчет плохо протертых столов, к которым все прилипает, а она добрых пять минут ползала по полу с тряпкой и совком, собирая осколки, вытирая кроваво-красные брызги помидорной эссенции, и мечтала той же тряпкой засветить Бердянскому по физиономии…

Если не считать штрафа, наложенного на нее Вишняускасом «за неаккуратность», тот раунд она выиграла – Павлу так и не удалось добиться от нее внешнего проявления эмоций, а он, судя по всему, хотел именно этого… Мария же, как ни странно, увидела в случившемся проблеск надежды. Будь она безразлична Бердянскому, он едва ли тратил бы столько сил и времени на придумывание способов мести, и уделял ей, «ничтожной поломойке», столько своего царского внимания. И не боялся бы смотреть в глаза, а скользил равнодушным взором, как по стенам или потолку, или по толстой спине Эдички, обтянутой серым пиджаком…

Павел же вел себя как заколдованный Кай – десятилетний мальчуган с застрявшим в сердце осколком волшебного зеркала, не умеющий терпеть боль и кричащий о ней всеми доступными средствами, в том числе дурацкими и жестокими.

Увы, разбитый кетчуп был еще цветочками. Ягодки поспели в конце недели, на утренней репетиции «Сверхзвезды».

Актеры собрались в зрительном зале на распевку и быстрый прогон ключевых сцен без костюмов – Войновский считал, что это дисциплинирует труппу и настраивает на более глубокую проработку образов; Марию же, обычно днем наводившую чистоту в фойе второго этажа, вместе с парой уборщиц других помещений, загнали на сцену: нужно было срочно разобрать кое-какой хлам, оставшийся после демонтажа старой декорации и тщательно подмести.

Едва она вошла в зал через верхние двери, сразу же увидела Бердянского. Павел стоял в центральном проходе и распевался, мешая куплеты из разных арий, демонстрируя весь свой широчайший голосовой диапазон – часть куплетов он пропевал на низких нотах, почти басом, потом пел баритоном и, наконец, брал высокие ноты, так что его голос звучал как тенор или даже сопрано… Эта смесь звуков, в сочетании с манерой исполнения, создавала комический эффект, и зрители, они же коллеги, уже не в первый раз видевшие и слышавшие сей музыкальный трюк, то и дело вознаграждали Бердянского смехом и аплодисментами.

Марии, чтобы попасть на сцену, нужно было либо пройти мимо него, либо в обход, через ряды партера, что было не очень-то удобно с инвентарем в руках, либо вернуться назад, обежать площадку снаружи и войти через низ. Работа есть работа. Мария решила рискнуть и двинуться по кратчайшей траектории, тем более, что ширина прохода позволяла спокойно разминуться даже не двоим, а троим-четверым людям.

Но едва она поравнялась с Бердянским, как тот буквально выхватил у нее из рук жестяное ведро и принялся петь в него, как в рупор, грассируя звук и сменив репертуар с мюзикла и опереточной классики на какой-то блатняк или псевдошансон в стиле Гарика Сукачева.

Мария остановилась, прислонила веник и швабру к ближайшему креслу, и, скрестив руки на груди, спокойно – насколько получалось, когда они были так близко, что она чувствовала запах его одеколона и наглаженной рубашки – ждала, когда Паша наиграется. Актеры, обрадованные внезапной мизансценой, не сводили с них глаз, и уже не смеялись, а ржали… благо, режиссер вышел куда-то, и труппа была предоставлена самой себе.

– Мааааш, ну где ты там застряла? Давай ведро, тут мусора полно! – крикнула со сцены Лина, чей густой бабий голос без особого труда перекрыл очередную руладу этого павлина в брачном периоде.

– Барин, отдайте ведрышко, дозвольте уборку продолжить… – не выдержала Мария и сделала ему истовый поясной поклон – как в русском народном танце. – А то вам все игры да веселие, а нам, холопам, будут задницу драть на конюшне…

– Ого! Класс! – крикнул Минаев, оценив исполнение, и показал ей поднятый вверх большой палец.

– А ты что, в актрисы нацелилась, что ли? – Бердянский, прерванный на самом похабном куплете и уязвленный восхищением приятеля, скривил губы и взглянул на Марию сверху вниз, поскольку стоял на пару ступенек выше.

– Да хде уж мне, дуре калуцкой, чай пить, барин! – отозвалась Мария, чувствуя, как ее охватывает дрожь, знакомая каждому актеру, что импровизирует, сочиняя текст на ходу. – Мое дело холопское… горницы драить да за вами, барин, лужи подтирать…

Тут уж засмеялись почти все, кто-то даже зааплодировал.

– Вот именно. Твое дело – сортиры драить, и чтоб ноги твоей в зале не было, пока идет репетиция! Фууу… и ведро твое какой-то дрянью воняет, воздух портит! – он демонстративно сморщил нос и, вместо того, чтобы отдать инвентарь Марии, взял и с силой зашвырнул его в ложу амфитеатра. И зло повторил:

– Я сказал, Лазич, пошла вон из зала! Здесь актеры работают, а ты со своими швабрами мешаешь только!

– Эй, эй, Паш, полегче! Ты чего? – снова подал голос Минаев. – Хочешь, чтобы она на тебя жалобу худруку накатала? У тебя и так уже два выговора… Мария, не слушай его, он еще после вчерашнего не просох!

– Плевать, пусть хоть три жалобы накатает! С нее станется! Пусть хоть в ФСБ напишет донос на Бердянского! Я и за меньшее в рот ебал! – он сверкнул на нее злыми котовьими глазами и, демонстративно отвернувшись, снова взялся за разогрев связок, зарядив на сей раз «Мурку» в классической одесской манере.

Мария прикрыла глаза. В памяти, как назло, возник «Музеон», собрание труппы, когда ее прилюдно полоскали, оскорбляя в лицо похожим образом, а ей нечего было возразить, слова застревали в пересохшем горле… но ведь это был он!.. Паша!.. Как же он мог, за что?.. Что она такого ему сделала?..

Любому другому Мария нашла бы, что ответить, и хлестко, и зло, так, чтобы стоял да обтекал… например – да какой ты актер, тоже мне, Эдмунд Кин, ты невоспитанный самовлюбленный мудак! Но что-то мешало ей ответить унижением на унижение, и сердце защемило от дикой тоски, глаза защипало от подступивших слез…

Актеры замолчали, никто больше не смеялся, все озадаченно смотрели на нее и ждали… чего? Что она заплачет, упадет в обморок или попытается пристукнуть Бердянского шваброй?

Мария, наконец, справилась с собой и тихо сказала:

– Извини, Павел. Я не хотела тебе мешать. – повернулась и пошла к выходу из зала, опустив голову и обхватив себя руками. Последнее, что она услышала, прежде чем закрыла за собой дверь:

– Бердянский, какой же ты все-таки мудак! – голос был женский и принадлежал Лине.

***

До туалетов Мария не добежала – позорно разрыдалась прямо в коридоре. Такого потока слез из ее глаз не изливалось даже в момент прощания с Хулио… даже на похоронах отца… Упав на банкетку возле стены, она закрыла лицо руками и рыдала отчаянно, взахлеб, оплакивая все сразу – разлуки, потери, мертвого отца, умирающего Андрея, разбитую любовь, разрушенную карьеру, мужскую жестокость и глупость, женскую доверчивость, свою несуразную жизнь.

К счастью, в это время суток нижний этаж театра был пуст, и гардероб не работал, а что за ней пойдет кто-то из актеров или даже напарница – маловероятно…

Она плакала и плакала, не в силах остановиться, не видя ничего вокруг, и вздрогнула, когда над головой прозвучал резкий, чуть хрипловатый голос:

– Тааак, что это у нас здесь за всемирный потоп? Кого хороним?

Мария испуганно вскинулась и затуманенным от слез взором увидела Антона Войновского. Он возвышался над ней статуей Командора и протягивал сигарету. Вопрос задал только один:

– Бердянский?

Она слабо кивнула, но тут же спохватилась:

– Ой, нет… нет… у меня… дома проблемы… – и поскорее взяла сигарету, хотя курила очень мало и редко.

– Значит, Бердяяянский. – вынес режиссер свой вердикт, не поверив в запоздалое объяснение. Ну в самом деле, по поводу кого еще в этом театре может рыдать навзрыд красивая девушка, если не Паши-сердцееда?

– Пойдем в курилку, заодно умоешься и расскажешь, что этот грубиян тебе наговорил. Мало ему Нинки и Фаинки, еще и тебя теперь изводит, Дон Жуан хренов?

– Да… нет, Антон… Павел… я просто ему слегка помешала на репетиции… – она с трудом восстанавливала дыхание и, вытянув из кармана салфетку, некуртуазно высморкалась. – Дадо бде было подождать, пока од закодчит распеваться…

– Не говори ерунды, у тебя точно такой же рабочий день, как у него, у меня и у любого другого сотрудника театра… Если у него корона за потолок цепляется, это точно не твоя печаль, но хамить техперсоналу я никому из моей труппы не позволял, не позволяю и не позволю, запомни. Будь он хоть заслуженный, хоть народный, хоть еще как титулованный засранец.

Войновский слегка приобнял Марию за плечи; она не любила фамильярности, но отталкивать Антона почему-то не хотелось – его дружеский жест сейчас был той самой поддержкой, которой так не хватало ее одиночеству.

И тут он выдал:

– В театре каждый человек важен – от актера до вахтера, а ваш труд так и вовсе незаменим, без вас мы бы тут погрязли в помойной яме…

Пожалуй, это было наихудшее из всего, услышанного за сегодняшнее утро, и в миллион раз больнее мальчишеских обзывалок Бердянского. «Уважительные» слова Антона резанули, как опасной бритвой по горлу…

– Блядь…

– Да уж… блядь он и есть – наш Паша… Точнее, блядун. – Войновский по своему прочитал смысл этого емкого матерного словечка, и уже набрал в грудь воздуха, чтобы прогнать Марии целую речь про свободу любви и ее последствия для чувствительных натур, но…

– При чем тут Паша, Антон!.. Паша – такой, каким его создал Господь, ужасный, прекрасный, черт знает какой… ну ладно он слепой, ничего вокруг не видит, кроме себя, любимого, и юбки очередной, но ты-то… неужели не понимаешь, что я… я… что я не на официантку и не на уборщицу училась!.. Школа Жорди Морено в Барселоне тебе что-нибудь говорит?.. А ебучий Институт культуры?.. Оййй, мамочки… А про Хулио Лопеса, хореографа, ты когда-нибудь слышал?.. Нет? Тогда как вы тут Лорку ставить собираетесь!..

Она не сознавала, как дико кричит, вцепившись в его рукав – пожалуй, это был ее первый серьезный срыв после похорон папы и болезненного расставания с Хулио.

– Шшшшш… тише, тише, Машенька! – Войновский перехватил ее руки и, повнимательнее приглядевшись к заплаканному лицу, наморщил лоб:

– Аааа… то-то я все думал, почему мне твое лицо знакомым показалось… Это ведь ты в «Музеоне», в труппе Козлевского выступала, да? И это тебя что ли со скандалом оттуда выперли по весне? Вот же черт! Вы же наши прямые конкуренты на испанскую тематику… А про Лорку тебе кто сболтнул? Этот балбес и болтун Бердянский? Говори, не стесняйся, я ему потом пропистон устрою…

– Не надо… он не сболтнул… сказал по секрету, я его сама на тему фламенко разговорила… – Мария немного пришла в себя и стала снова вытирать глаза и нос.

– А сюда устроилась в надежде на сцену вернуться? – догадался Антон, но осуждать не стал, спросил только:

– Почему тогда сразу ко мне не пришла или к худруку нашему? Зачем такие сложные заходы со швабрами и подносами?

– Антош, если бы тебя послали подряд в двенадцати театрах, пяти студиях и даже в трех сраных домах культуры, спорю – ты бы тоже не пришел пробоваться к режиссеру… да еще попади на прослушивание или на кастинг с моей анкетой… Брали только в стриптиз-клубы – я не смогла… После фламенко – не смогла, если ты понимаешь, не в плане техники…

– Понимаю, Машенька, прекрасно понимаю… А что не так с твоей анкетой? Это Козлевский тебе какую-то свинью подложил?

Мария помолчала, собираясь с мыслями, и решила, что терять ей уже нечего. С должности официантки Войновский ее точно не уволит – не его компетенция; в труппу, конечно, тоже не позовет, но пусть хотя бы знает, что она не просто какая-то поломойка и подавайка с немеренными амбициями.

– Ла Петенера -это был мой псевдоним в труппе Козлевского… Мой, Антон. Это со мной была вся та позорная история, с тематической «испанской» вечеринкой на даче в Барвихе… Это про меня в «Экспресс-газете» писали, что я совратила дочь нашего спонсора, отличницу-мгимошницу, и расстроила ее пафосную свадьбу с папиком из «Лукойла»… и сделала так, что моя партнерша по сцене серьезно травмировалась… по крайней мере, так считает вся театральная Москва.

Войновский закатил глаза, будто силясь прочитать по памяти все, что писала желтая пресса на тему той скандальной истории – «криминально-лесбийской», где были и мавританские страсти, и якобы воровство бриллиантов, и покушения на убийство, и попытка самоубийства, и жестокая женская месть…

– Да, на всякий случай, ну просто чтобы ты знал: я ни разу не лесбиянка… но дамам почему-то нравлюсь… особенно пожилым…

Антон хмыкнул:

– Ну, судя по слухам и сплетням, нашим дамам ты как раз не нравишься, в отличие от мужской части коллектива. Ты же, отработав меньше месяца, уже самого Бердянского окрутила и бортанула…

– Чего?.. Кого я бортанула?.. Когда?..

– Вот видишь, как быстро на пустом месте можно создать целую выдуманную историю… Думаю, что все, что про тебя тогда писали в прессе, стоит честно поделить на шестнадцать, а если совсем глубоко покопаться, то выяснится, что все дело в закулисных интригах и банальной зависти… Так ведь на самом деле все было, да?

– Не совсем. Все дело в том, Антон, что я нашему спонсору не дала… точнее, спонсорше… И она сделала так, что у «Музеона» сперва отобрали льготы по аренде, а потом и вовсе – здание перекупили, и цену за площадку задрали до небес… Ну и потом Козлевский продул конкурс на участие в кремлевском новогоднем концерте, а он взятку платил, потерял кучу денег… и взял еще денег, потому что обещал спонсорше меня «уговорить». И придумал подставу с ее дочерью, но малость перестарался… Такая вот русская «Санта-Барбара»… или скорее «Богатые тоже плачут». Ну вот теперь все богатые в порядке, плачу только я. Козлевский мне пригрозил, что я никогда ни в одном приличном театре играть не буду, ни в Москве, ни в Питере, разве только в глухой провинции… а в провинции сейчас всем так до театров, что просто слов нет…

– М-да… – Антон все еще обнимал ее за плечи и мягко поглаживал, утешая, а сам раздумывал, что ему теперь делать с тем, что он узнал, и каким образом он может помочь Марии покончить с отлучением от сцены. При этом нельзя было подставлять ни себя, ни театр под удар со стороны мстительной и, судя по всему, достаточно могущественной особы из правительственных кругов…

– Ладно, покури, умойся и приходи в зал, работай, как обычно… А когда мы начнем репетиции «Кровавой свадьбы», я разрешаю тебе присутствовать. Да и на других репетициях можешь бывать. Лично разрешаю, и пусть кто-нибудь только посмеет вякнуть! Твой сценический опыт и школа Морено нам оччень пригодятся… И вот что: давай-ка, сегодня вечером приходи в малый репетиционный зал. Хочу сам посмотреть, как ты работаешь.

– Сегодня?.. Я к Андрею в больницу собиралась, его же утром из реанимации в терапию перевели наконец-то…

– Ну и отлично. Поработаем, я посмотрю, а потом вместе поедем, я и сам собирался его навестить….

***

Лина все-таки заставила Павла лично сходить за злополучным ведром и, в качестве дополнительного наказания, дотащить до сцены еще и швабру с веником. Этой горластой бабе проще было уступить, чем при всех выслушивать ее вопли и поношения в самых что ни на есть просторечных выражениях. Но продолжать дальше разминку без перекура было решительно невозможно… Бердянский не решился идти в курилку и сбежал к служебному входу, несмотря на то, что на улице уже прилично подморозило и установился стойкий декабрьский «минус».

Сунув в рот и прикурив крепкий Rothmans, он поежился и запахнул плотнее кожаную куртку, и снова мысленно вернулся к своей дурацкой выходке с ведром и словесным нападением на Машку…

Сейчас, немного остыв и получив нахлобучку от Лины, да еще осуждающие комментарии со стороны большей части труппы, Бердянский и сам не мог себе объяснить, какая гребаная муха це-це укусила его?.. Какого хрена он напустился на Марию при всех, зачем наговорил ей кучу гадостей… в стиле капризного барчука?

И поддела она его совершенно справедливо. В таком амплуа Павел сам себе был отвратителен, и не находил ни единого оправдания столь безобразной эскападе… Да, при виде Машки его член тут же занимал главенство над всеми прочими частями тела и упирался в застежку джинсов, пытаясь вырваться на волю, а секс с другими бабами стал казаться механической дрочкой и не давал прежнего удовольствия… да, он почти перестал спать после ссоры с ней, и пил вдвое больше обычного. Но это же не повод набрасываться на Машу с оскорблениями и публично, перед всей труппой, признавать свое поражение в их поединке воль!

Полный звездец… какая-то официантка отшила Бердянского! Подумаешь, было бы о чем беспокоиться! Да у него таких девиц в постели уже несколько десятков перебывало… а то и сотня. И новые прибегут, стоит только пальцами щелкнуть!

«Нет, Паша, такой, как она, у тебя еще не было… и уже не будет. И ты это прекрасно знаешь, потому и бесишься, потому и собак на нее спустил, как будто тебе от этого легче стало… Что, я не прав?» – долбал его изнутри голос сурового правдоруба.

Сказать самому себе «нет, не прав» было бы наглым враньем, потому Павел попросту отмахнулся:

«Ты-то откуда знаешь, что она одна такая? Что за хрень, вообще! У нее там что, по-другому скроено? Края золотые, щель поперек? Все то же самое, что у остальных!»

«Дурак ты, Паша. Думаешь членом про щель, а не догоняешь, что не с щелью трахаешься, а с целой женщиной… Ты еще хоть с одной чувствовал себя так, как с Машей, когда вы просто рядом лежали и отдыхали? Ты кому-нибудь из всех твоих баб хотел душу открыть, рассказать что-то о себе, своем прошлом, своими планами поделиться, а? Тебе же с ней не только в койке хорошо, а ты… дурень… повел себя, как эгоист хренов! Ну что тебе стоило ей тогда предложить помощь? Отвез бы ее, куда ей там надо было, а потом, глядишь, поехала бы она к тебе, и все у вас сложилось бы… а ты вместо этого устроил ей бабскую истерику… Конечно, она потому на тебя и не смотрит больше, что не хочет иметь ничего общего с этаким мудаком…»

Сопротивляться голосу совести не было никаких моральных сил, и физических тоже, и Павел сдался окончательно. С отчаянной тоской, до боли за грудиной, припомнил, как нежно и бережно Маша его обнимала, как ее ладони касались там, где он хотел, именно так, как ему было нужно. Как она восхищенно смотрела на него, как произносила-выдыхала имя… «Пашенька!..» – и даже в ее молчании было больше искренней любви, чем во всех тех признаниях, какими его забрасывали все прочие любовницы и фанатичные поклонницы из партера…

Сигарета дотлела до фильтра и обожгла пальцы, вернув его в стылый сумрак короткого зимнего дня.

«Блядь, что же мне сделать, чтобы ее вернуть?» – в отчаянии обратился он к своей совести, звучавшей в сознании голосом, похожим на отцовский.

«Найди ее и извинись для начала, а там уже от нее зависит, как быстро она тебя простить готова окажется…»

– Ладно, была не была… – подавив новый всплеск неуместной гордыни, Павел спешно затушил и выкинул окурок и, вернувшись в здание театра, пошел не в зал, а туда, где скорее всего мог обнаружить Марию – к большой общей курилке и туалетам для зрителей на первом этаже.

Он не ошибся – заглянув в курилку, натолкнулся взглядом на знакомый силуэт. Мария стояла у зеркала, вполоборота к дверям и задумчиво курила длинную коричневую сигарету – девчачью ментоловую гадость… такие любил еще и Антон Войновский. Ну да ему простительно, как жителю голубой планеты, но вот курящую Машу Павел видел впервые… А когда она заметила его вторжение и, вздрогнув всем телом, обернулась и посмотрела ему в лицо, понял, что также впервые видит ее расстроенной… хуже того -заплаканной.

«Машка плакала из-за меня!»

Вместо обычного в таких случаях злорадства или торжества победителя, Бердянский ощутил себя вдруг таким гадом – ну просто подонком последним! Шагнул к ней и… на колени встав, обнял за ноги, молча уткнулся лицом в подол синего безобразного халата.

– Паша, ты что?.. Встань, встань немедленно!.. – испуганно зашептала она, выронила сигарету, и, схватив его за руки, попыталась поднять. Но он только крепче прижал ее к себе и замотал головой:

– Не встану… прости меня, идиота… забудь все, что я тебе там в зале наговорил… это все чушь и бред… Ты… ты достойна гораздо лучшего, чем ведра таскать… и уж точно не такого самовлюбленного кретина как я, а нормального парня… но я так хочу, чтобы у нас с тобой все получилось! Понимаешь?

Сказал – и замер сам, испуганный вырвавшейся откуда-то из глубины правдой, и тут же, задрав Машин дурацкий халат и юбку, принялся жарко целовать ее колени, бедра, живот, с голодной жадностью и каким-то сумасшедшим отчаянием – лишь бы простила, лишь бы не оттолкнула снова, а почувствовала, как сильно он ее любит сейчас, как желает…

– Пашка, я люблю тебя.

Бердянский замер снова, вынырнул из-под складок ее одежды и взглянул неверяще снизу вверх:

– Любишь меня?

– Да… люблю тебя… очень-очень давно… но я думала… думала, что тебя нет в живых… а ты есть… Пашенька… – она обхватила его затылок и с силой прижала к себе, словно хотела защитить, спрятать от всего мира, от смерти, что едва не забрала его, не отняла прежде времени.

Ему вдруг резко перестало хватать воздуха, горло сжалось спазмом, глаза повлажнели, а шея вся задеревенела, будто прихваченная инеем. В груди же наоборот раскрылся огненный кратер, и сердце зачастило, как у пойманного в силки зайца. Павел судорожно втянул воздух вместе с запахом Машиного тела, таким до боли родным, манящим, и, задрожав от возбуждения, вновь прижался губами к сокровенной женской сути, сквозь тонкую преграду белья.

Ощутив его пыл, она сразу же потекла, откликнулась всей собой, ахнула:

– Паша, милый!.. – и невольно развела бедра, готовая принять любые выражения любви и влечения, несмотря на не самое удачное время и совсем неподходящее место для интимного свидания… Мария считала себя довольно разумной женщиной, но рядом с Бердянским – Бог знает почему – она разом лишалась и рассудительности, и терпения. Он просто сводил ее с ума, превращал в чистое желание.

Голова у Павла кружилась, стоящий член мучительно поднывал, прижатый тесными джинсами, жар из груди волнами растекался по телу. Колени уже болели, призывая сменить позу кающегося грешника на более подходящую для нового грехопадения и взаимного наслаждения… Он желал, страстно желал немедленно овладеть Марией, заново убедиться в ее готовности принять его в себя, и в то же время хотел увести, нет – унести отсюда прочь. Туда, где они смогут любить друг друга без всякой спешки, без лишних глаз и ушей, и вознаградят себя за целую неделю вынужденного воздержания…

На сей раз человеческое начало возобладало над животным. Бердянский медленно поднялся, ведя ладонями по телу Марии, мягко заключил ее в объятия, нашел губами губы и, не прерывая поцелуя, подхватил на руки. А когда снова смог говорить, прошептал, глядя ей в глаза:

– Люблю тебя, Машенька… ты моя, только моя… что бы ни случилось…

– Пашка… – она обняла его шею и, дрожа как в ознобе, прижалась к нему всем телом. – Ты ненормальный… но я тебя люблю… больше всего на свете.

– Да… да… я ненормальный псих, маньяк, полудурок, черт в табакерке… зато весь твой… только твой… – счастливо улыбаясь, пообещал он и понес ее к лестнице, ведущей в служебные помещения театра.