Читать книгу Меч Тенгри (сборник) - Ркаил Зайдулла - Страница 14

Рассказы и повести
Домовой

Оглавление

Ахсану Фатхетдину – художнику и другу посвящается

Правый глаз у Домового немного косил. И вообще он был какой-то странный. Он совершенно не желал подчиняться его желаниям и фантазиям, каждое прикосновение ножом вызывало в нём молчаливое сопротивление… Эта сучковатая ветка поджидала в чащобе Раифского леса и сразу привлекла внимание. Глаз художника – алмаз! Срезать эту развилку, потом подкоротить вот здесь… и получится Домовой – с грустными и печальными глазами… Помнится, он тогда так обрадовался своей находке…

Кто-то усердно стучал в дверь. Дотронувшись остриём ножа до глазного века Домового, он с ворчанием пошёл к двери.

Мастерская была расположена на чердаке пятиэтажного дома. В углу стояла деревянная кровать, накрытая пёстрым покрывалом. Он принципиально не признаёт ничего, кроме дерева, и убеждён: человечество погрязло в безобразиях потому, что живёт среди камня, бетона и пластмассы, и одевается в чёрт его знает во что. Посередине помещения стоит дубовый пень, хранящий на себе отпечатки и следы тысяч стаканов, рюмок и прочей посуды. Он и сейчас время от времени собирает вокруг себя оставшихся в живых немногочисленных друзей. Человеку, впервые попавшему в это полутёмное помещение, наверняка стало бы не по себе. Со всех сторон тянут свои длинные руки шурале, домовые, водяные… а в густой паутине, затянувшей весь дальний угол потолка, словно посверкивают глаза какого-то странного существа из потустороннего мира.

Почёсывая волосатую грудь, он уставился на листок бумаги. Телеграмма. Отец просит его срочно приехать в деревню. Почувствовав, как слегка перехватило дыхание, он присел на низенький стульчик возле двери. При слове «телеграмма» он почему-то всегда терялся… Сердце начинало отчаянно колотиться и словно поднималось к горлу, мешая дышать. Вот так же пришла когда-то телеграмма, сообщившая о неожиданной кончине матери. Телеграммы не приносят ему радостных вестей, они – вестники горя и несчастья.

Что на этот раз? Может, с отцом что-то случилось, а соседи, не желая пугать его, отправили такую странную и непонятную телеграмму?.. Но лучше не паниковать… Конечно, после смерти мамы отец сильно изменился, он стал каким-то беззащитным, похудел, больная нога словно стала короче, и при ходьбе отец теперь раскачивался ещё больше. Но самое удивительное было в том, что старик стал очень чувствительным: однажды сын застал его – человека всегда грубоватого и хмурого – плачущим в хлеву. Старик плакал, даже не пытаясь скрыть слёз. Они градом катились по недельной щетине, а в горле время от времени булькали какие-то обрывки слов.

Но разве можно утешить человека, потерявшего свою половинку? Остаётся только уповать на время: время лечит, жизненные проблемы и бытовые мелочи начинают давить и выжимают из сердца горе, душевные раны затягиваются, и человек снова, пусть тяжело и «прихрамывая», но начинает жить, – вот такими лечебными свойствами обладает его величество Время.

Разумеется, старику было трудно жить в одиночестве. В один из своих приездов сын как-то оторвал взор от своих сучков да деревяшек, оглянулся вокруг и обнаружил, что и дом, и всё хозяйство находятся в упадке и запустении: забор в огороде завалился, дверь в хлеву оторвалась и висит на одной петле, а на крыше настырный ветер играет с отодранным наполовину железным листом, производя заунывные и тревожные звуки… А что творилось внутри дома! На полу – слой грязи толщиною в палец, постель неопрятная, на голой столешнице разбросаны луковая шелуха и куски засохшего хлеба… Мутные, словно задохнувшиеся от грязи окна, сквозь которые не видно даже улицу.

Отец перехватил взгляд сына, отвернулся, смущённо покашлял: «Душа ни к чему не лежит, сынок…»

– Тебе, действительно, тяжело тут одному, – сказал сын. – Может, переедешь ко мне? В городе хорошо, всё под рукой…

– Так-то оно так, – ответил старик. – Но стеснять других не хочу. У тебя жена, дети…

Жена художника была городской, и рассчитывать на то, что она с распростёртыми объятиями встретит свёкра, не приходилось… Впрочем, будь она даже не городская, это дело не меняло: какая же невестка захочет жить с родителями мужа?

В довершение всего и деревня расположена в медвежьем углу. Дорог нет, в дождливую осень и вьюжную зиму связи с внешним миром прерываются, лес далеко и заготовка дров на зиму – дело непосильное даже для здоровенных мужиков, что уж говорить об одиноком и беспомощном старике? А ведь отец ещё и козу держит, которой кормов хоть сколько-нибудь да надо.

– Я вот думаю, может… – Старик шумно поднялся с места, хромая, обошёл вокруг стола, маленькими, словно подсохшими ладонями сгрёб в кучку шелуху на столе. Обычно в минуты волнения или растерянности отец старался занять чем-нибудь руки. Вот и сейчас он никак не мог решиться что-то сказать. – Может, мне… жениться?

– Кто-то на примете имеется, что ли? – спросил сын.

– Одинокие старушки есть, конечно, – забормотал старик, – но власть испортила их, определив им пенсию. Я тут подъезжал к некоторым… У кого дети против, у кого ещё что… Те, что замужем не были, сам знаешь, уже безнадёжны… Если бы чего-то стоили, на них бы ещё в молодости женились. Так что в нашей деревне никого подходящего нет… – и он огорчённо махнул рукой.

Художник был настолько удивлён, что слушал отца раскрыв рот. Обычно неразговорчивый, старик сейчас был необыкновенно словоохотлив. Но самое удивительное состояло в том, что он выбирал! Подобно молодому жениху, мечтающему о первой брачной ночи, старик выпрямился, его сморщенное лицо, обычно похожее на яблоко, застигнутое на ветке осенним заморозком, сейчас разгладилось и даже разрумянилось. Художник усилием воли постарался скрыть набежавшую усмешку и не нашёл ничего лучше, чем философски констатировать:

– Да-а-а…

– Чего ты дакаешь, – обиделся отец. – Ты же видишь, что жизнь совсем разладилась…

– Да я, в общем-то, не против… – Сын кашлянул, словно оправдываясь. – Если есть у тебя старушка по сердцу…

– Говорят, в Карабике есть одна. Может, съездим сегодня туда вместе?

Художник мельком взглянул в окно. В пыльное стекло постукивал осенний дождь.

– Вот так сразу? Да и дождь идёт, – сказал он. В такое ненастье ему совсем не хотелось ехать в неизвестность.

– Куй железо, пока горячо, – парировал старик. – Да и ты когда ещё приедешь снова…

«Как будто нельзя жениться без меня…» – раздражённо подумал сын.

– Сейчас скажу соседу Хатмулле, он мигом заведёт свой трактор… – Отец уже был возле двери и торопливо натягивал на себя кожан.

В их семье отцу перечить было не принято, а потому художник, ворча про себя, начал собираться. «Отец прав, – подумал он вскоре, – когда едешь за молодой женой, обязательно рядом должен быть близкий человек. «Боже, о какой «молодой» я толкую?» – перебил он сам себя. Да пусть будет хоть кто в юбке, но отцу помочь нужно. Ведь сам он теперь не скоро сможет навестить отца. Весной, может? А как старик переживёт в одиночестве зиму? С другой стороны, неужели та вдова, или кто она там, вот так сразу решится и поедет с незнакомым человеком?..»

Когда отец вернулся, сын уже был готов.

– Хатмулла там трактор готовит, – сообщил старик. – Пьян, конечно, но это ничего, он в пьяном виде даже лучше управляется с машиной.

Художник до сих пор ясно помнит вид отца в тот момент: на голове мятая шляпа, с кожана на пол со стуком падают капли. Чтобы скрыть неловкость, старик говорит не переставая. С утра он тщательно побрился, достал из сундука пропахшую нафталином пожелтевшую рубашку, – теперь понятно, ради чего он так старался! А он, глупец, заметив приподнятое настроение отца, даже возгордился было: мол, конечно, приезд сына – для него праздник!

Похожий на распустившего хвост павлина, отец топтался возле двери, всем видом показывая, что время не ждёт.

– Что же ты раньше не сказал?

– Всему своё время.

А тут и трактор Хатмуллы заурчал у ворот.

– Ты знаешь её. Нафиса – с нижнего конца нашей деревни. В шестнадцать лет выскочила замуж за парня из Карабика. Уже лет шесть-семь, как она овдовела. Поговаривали, что её муж пьяным заснул на снегу и замёрз до смерти.

– Но она всего на три года старше меня!

– Дык… Жена и должна быть моложе мужа, – оборвал старик. – Мне мхом поросшая старуха и ни к чему.

Не заперев даже двери, они поспешили к трактору. Отец нырнул в кабину к Хатмулле, а художник полез в замызганную тележку.

Поехали.

Дорога была грязной, и телегу кидало то в одну, то в другую сторону, но опасности увязнуть не было: до сегодняшнего дня стояли ясные дни, и земля ещё только готовилась превратиться в унылое болото. Но проклятый дождь всё лил и лил. Как они поедут обратно? Художник поглубже надвинул на голову кепку. Голубоватый лес, видневшийся вдали и похожий за пеленой дождя на лёгкую кисею, словно стал ниже. На широком поле темнели скирды соломы. Был всего лишь полдень, но казалось, что какое-то мрачное мохнатое существо пытается погрузить весь мир в свои навевающие сон объятия. Было грустно и как-то тягостно… Вспомнилась мама. В такие дождливые дни они обычно топили баню… Мать, провожая на пороге, давала полотенце и чистую одежду… Чуть погодя в банные сени заносила закопчёный чайник с чаем. Она нарочито громко стучала дном чайника о скамью, стоящую возле стены. В ответ он обычно покашливал. Это были не просто звуки, а многозначительный разговор: «Ну как, сынок? – спрашивала мать. – Всё ли хорошо, есть ли жар в печи, сам в порядке ли?» – «Хорошо, мама, от жара уши трещат, у меня всё нормально…»

«А теперь вот я еду за новой матерью», – подумал он, и ему почему-то стало смешно. Да ещё за какой матерью! За Косой Нафисой! Правда, несмотря на прозвище, глаза у Нафисы были в порядке, только разного цвета. Один был серый, а другой – зеленоватый… Эти глаза когда-то разили мальчишек наповал, лишая их сна и покоя. В этих глазах были какое-то волшебство и притягательная сила. Один словно бы призывал, даря надежду, а другой с холодным высокомерием отталкивал прочь… Лишь рыжеволосый парень из Карабика не стал вглядываться в этот второй глаз и однажды зимой закинул Нафису в сани и с гиканьем погнал коня в звёздную ночь. Утром возле колодца молодухи живо обсуждали тему «похищения Нафисы», но знающие люди многозначительно помалкивали. К тому же и отец девушки проговорился, что дочь уехала по своему согласию. Обычай красть невесту в этих краях существовал издревле, но всё-таки теперь предпочитали «красть», предварительно заручившись согласием невесты. Зато потом можно было гордо рассказывать соседским парням о том, как лихо вчера вечером ты провернул опасное дело с похищением!

Так, в размышлениях и цепляясь за мокрый подол осеннего вечера, почти добрались до леса. Но до него ещё предстояло проехать через речушку Кулькерау… Увидев «переправу» – два бревна, перекинутые через речку, – художник покрылся испариной. Он ударил ладонью в крышу кабины: «Сейчас свалимся!» Но разве услышит его пьяный Хатмулла?! Трактор с разгону влетел на «мост», и колёса точнёхонько проехали по брёвнам, которые что-то сварливо проворчали вдогонку.

Вот и лес. Художнику казалось, что из глубины чащи за ним наблюдают сотни шурале. Он даже видел их и мог сосчитать рога. Сквозь редкие деревья время от времени доносился чуть слышный жалобный голос Хозяина. На выезде из леса вдруг подул сильный ветер, налетел на заросли молодого клёна, похожего на присевшую у дороги цыганку с протянутой рукой, и взметнул её красно-жёлтый подол. Отсюда деревня Карабик уже виднелась как на ладони, – оставалось только съехать вниз.

Размякшая под дождём деревня мирно дремала. Взрезав эту благостную банную тишину, трактор Хатмуллы ворвался на улицу и остановился у крайнего дома.

Из широких ворот кто-то вышел. Он держал высоко над головой палку с привязанной к ней мешковиной. Видимо, мешок должен был изображать собой зонтик. На человеке было пальто неопределённого цвета, в вырезе которого виднелся галстучный узел величиной с кулак. Обладавший хорошей зрительной памятью, художник подумал, что где-то видел этого человека… Но где? Не обращая на художника ни малейшего внимания, мужчина протянул руку его отцу, по-молодецки спрыгнувшему из кабины: «Ну что, жених, прибыл?»

Ага… Значит, отец всё-таки поехал не с бухты-барахты… Подготовка всё же была, похоже, всё организовано, и этот дяденька неслучайно встречает их при галстуке…

Между тем жених разглагольствовать не стал: «Пошли!» – «Да что ты! – притворно удивился хозяин, – совсем уж невтерпёж! Давай чайку попьём, хозяйка затеяла блины печь». – «Успеем, давай сначала повидаем её…» Старик в галстуке засмеялся, сотрясая свой странный зонтик: «Хе-хе, так ведь обговорено уже всё… Сегодня будешь спать в объятиях молодой жены, хе-хе-хе… Как там у дядюшки Габдельджаббара[1]? «О Господи, сделай так, чтобы я мог возлечь с этой прекрасной девушкой, целовать её губы, утонуть в её объятиях!»

Старик незаметно кивнул сыну. Хозяин дома сделал вид, что только что заметил стоявшего в тракторной тележке молодого человека: «Эге, и сын приехал! Как же не приехать… такое серьёзное дело… это же не шутка…» Тем временем старик сердитым голосом выговорил сыну: «Слезай, что застыл там, как истукан…» За рассерженностью он пытался спрятать смущение, сын понял это, а потому ни слова не говоря покорно спрыгнул в осеннюю грязь. И тут он вспомнил, где он видел этого старика с галстуком. Он когда-то приезжал к ним в школу с лекцией по линии общества «Знание». Тогда его галстук был завязан таким же большим узлом.

– Пошли! – коротко бросил отец.

– Она живёт через три дома отсюда… – Лектор похлопал художника по спине, словно бы утешая.

Художник оглянулся, – в кабине трактора, положив голову на руль, сладко спал Хатмулла.

Они вошли во двор. Напротив сиротливо стоял покосившийся хлев. Замёрзший художник сразу же шагнул туда. А бывший лектор смело взялся за дверную скобу.

В хлеву не было щекочущего нос вкусного запаха навоза, видимо, вдова уже давно не держала скотину. Как же она живёт? Ведь в деревне, если у тебя нет коровы или, на худой конец, козы, прокормиться невозможно. Но чтобы содержать их, нужно сено, зерно, фураж… Одинокой женщине не справиться… Впрочем, если она работает где-нибудь в конторе, то на жизнь ей вполне может хватать.

Застегнув брюки, он повернул к дому. Изнутри слышались оживлённые голоса. Ещё не открывая двери, он прислушался: какова политическая обстановка? Говорил лектор: «Постой, милая… Он приехал к тебе со всем уважением… Нрава он доброго, хозяйство имеет справное… В хлеву корова… Лошадь вот собирается купить. В наших краях без лошади никак нельзя… Лошадь, она сама себя кормит…» Тут его перебил звонкий женский голос: «Но я передумала…» Слово снова взял лектор: «Это, конечно, очень важный вопрос… И Пророк наш велел никогда не торопиться… Но нарушать данное слово – тоже большой грех… «Данное слово – свято, – говорили наши предки». Значит, получается, что ты нарушаешь святые заветы, Нафиса…»

Художник тихо открыл дверь. Стараясь не шуметь, встал у порога. В глубине комнаты на стуле съёжилась Нафиса. Возле печи стоит жених – отец. А посередине стоит лектор и продолжает свою лекцию: «Сарим-абзый приехал, доверившись данному тобой слову. Одиночество – тяжкая ноша для любого человека. А согласно шариату, даже просто греть друг другу спину в долгие ночи считается богоугодным делом».

Художника никто не заметил. А его между тем настолько рассмешила последняя фраза лектора, что он едва не засмеялся в голос. Да-а, репертуар лектора кардинально поменялся! Раньше он в своих выступлениях обязательно упоминал Маркса и Ленина… Однако сейчас смеяться было бы опасно… Политическая обстановка была чересчур сложной.

– Не знаю, что и сказать, – пробормотала Нафиса.

Художник обежал взглядом комнату и искренне удивился её колебаниям. Кроме пружинной кровати, маленького стола и старого шкафа, в доме больше ничего не было… Запах нищеты и беспросветности здесь буквально не давал вдохнуть. Казалось бы, надо, пользуясь случаем, бежать из этого несчастного дома. Может, Нафиса отчаянно пытается набить себе цену? Ведь она женщина. И до сих пор довольно привлекательная. Глаза у неё остались прежними. Один зовёт, как раньше, но другой уже не отталкивает так категорично, как в молодости… И фигурка у неё ничего… «Работаю в медпункте, на жизнь хватает», – вскользь упомянула она.

Лектор, похоже, завершил свою речь: «Вот и сын его, так сказать, приехал…» – и замолк.

Нафиса, словно только что заметила художника, кивнула:

– Здравствуйте… Как доехали?

Художник опустил глаза… Всё здесь напоминало ему театр абсурда.

Но… но почему по спине вдруг побежала горячая волна? Он поднял голову и вновь взглянул на Нафису. Её глаза улыбались, краешки губ почему-то вздрагивали. Художник почувствовал, как по его щекам разливается румянец. По жилам растеклось какое-то болезненное и сладостное томление. Когда-то мальчишкой он однажды проводил Нафису из клуба. Сколько ему тогда было? Двенадцать, тринадцать?.. Он тогда именно проводил её, так как Нафиса шагала впереди, а он – приотстав на десять-пятнадцать шагов… Нафиса была уже девушкой, с выпуклой грудью и танцующей походкой… Она прекрасно знала, что за ней увязался соседский мальчишка, но виду не подавала…

Дойдя до своих ворот, она вдруг почему-то присела на бревно, лежавшее возле садовой ограды.

Мальчик намеревался было, посвистывая с независимым видом, пройти мимо неё. Почему бы ему и не свистеть, ведь он домой идёт. Вон их дом, совсем рядом…

– Иди сюда, – позвала его девушка.

– Чего тебе?

– Садись…

Он хотел присесть с краю, но девушка потянула его за руку и усадила рядом с собой. Ладонь у Нафисы была шершавой и горячей, – похожей на маленькую птичку.

– Хочешь обнять меня? – прошептала девушка. Во рту у мальчика пересохло, язык прилип к нёбу, и он смог издать лишь пару нечленораздельных звуков.

Нафиса вдруг обняла его и влажными губами отыскала его онемевший рот.

Когда мальчик пришёл в себя, девушки рядом уже не было.

…Наконец, отец, прихрамывая, прошёл в красный угол, но останавливаться не стал и обошёл всю избу.

– Вы посмотрите на неё! – и он ткнул пальцем в сторону Нафисы. – О чём она говорит, а? Ну и ершистая же девка! Я к ней со всем уважением… – Художник знал своего отца, а потому не удивился такому повороту событий. – Если я рассержусь, то могу и передумать, между прочим!

– Вольному воля… Тебя никто не заставляет, – ответила Нафиса.

– Сколько людей зря взбаламутил, – вновь захромал по комнате отец.

– Может, это твоя судьба. Не упрямься, Нафиса, – снова встрял в разговор лектор. – Пойдёмте, абыстай блинов напекла, чайку попьём…

– Ты, мулла-абзый, плохого не посоветуешь, это я знаю… – Голос Нафисы прозвучал уже не столь уверенно. Может, на неё подействовала тяжёлая мужская поступь «жениха» и его резкий ультиматум?

Художник счёл необходимым тоже вставить слово:

– Попробуйте, Нафиса, пожить вместе… Потом видно будет…

– Ты так считаешь? – Нафиса неожиданно рассмеялась. – Так считаешь… – снова повторила она. Но глаза её не смеялись.

– Мой сын пустого не посоветует, он башковитый! – похвалил сына старик.

– Тогда ладно, – ответила Нафиса и вынесла из-за печки большую сумку. Такие сумки в большую клетку художник частенько видел у торговок на базаре.

Значит, Нафиса заранее приготовилась ехать с ними. И всё её сопротивление было наигранным. Впрочем, даже если женщина желает тебя всем телом и душой, она, стремясь выглядеть «порядочной», всё равно скажет «нет».

Если же женщина сдаётся сразу, то предпочитает украсить свою несдержанность психологической причиной вроде: «мне кажется, что я тебя давно знаю». Это и немудрено, поскольку мужчина, чтобы добиться своей цели, открывает душу настежь, так что для женщины, любительницы покопаться в чужой душе, там практически не остаётся никаких потаённых уголков. Впрочем, у большинства мужчин душа и не бывает особо сложной, она чем-то похожа на пустую комнату, которую только женщина способна заполнить разнообразными – нужными и ненужными – вещами… Среди которых ты потом можешь заблудиться и сам…

Перед тем как уйти, отец указал рукой на нехитрый скарб, заполнявший внутренность дома:

– А это?

– Пускай остаётся, – сказал сын.

– Ты же молодой и здоровый! В хозяйстве всё сгодится…

Вскоре кровать, стол, старый шкаф и два стула были перенесены на трактор. Кровать жалобно тренькнула ржавой пружиной, словно прощалась, отправляясь в последний путь.

– Мулла-абзый, давай не будем к вам заезжать… – начала было Нафиса.

– Нельзя, Нафиса. Без никаха нельзя, – мягко прервал её бывший лектор и нынешний мулла.

Полненькая приветливая абыстай встретила их в дверях: «Вот и славненько, вот и хорошо. Дай вам Бог счастья». На щеках у абыстай горел румянец. То ли потому, что долго стояла у печи, то ли неожиданное замужество Нафисы произвело на неё столь сильное впечатление. Женщины вообще всегда близко к сердцу воспринимают такие события, как женитьба, даже если речь идёт о совершенно посторонних для них людях, у них даже настроение улучшается…

Прямо от порога абыстай пригласила гостей к столу. Похоже, здесь их ждали уже давно, и угощение было щедрым.

Обряд никаха провели быстро. Абыстай постелила перед муллой белое полотенце и поставила на него солонку с солью. Мулла с торжественным видом обернулся к жениху. Было видно, что ему очень нравится быть муллой и узаконивать происходящие в жизни людей изменения.

– Сын Фасхетдина Сарим, согласен ли ты взять себе в жёны дочь Тимергали Нафису?

– Согласен, хазрат… – Жених степенно вытер губы.

– Дочь Тимергали Нафиса, согласна ли ты стать женой сына Фасхетдина Сарима?

Нафиса чуть улыбнулась, опустила ресницы, словно девушка, впервые выходящая замуж:

– Согласна…

Мулла вытащил из-под скатерти какие-то бумаги. Затем зашевелил губами, отыскивая нужную страницу. Улыбнулся простодушно и, словно бы извиняясь, сказал:

– Очень редко приходится читать никах. В деревне совсем не осталось молодёжи…

Нафиса вдруг почему-то засмеялась, подвинула к художнику плошку с мёдом и тихо сказала:

– Отведай, сынок.

Но мулла оставался серьёзным и начал громко читать записанную русскими буквами хутбу: «Альхамдулилля, альхамдулилля, альхамдулиллязи, энникаха суннати…»

«Голос хороший, но нет мелодики, – подумал художник. – Чтобы читать Коран, нужно иметь музыкальный слух».

Когда мулла замолк, отец начал шарить в кармане. После продолжительной возни на свет появилась пятидесятирублёвая бумажка. В день своей свадьбы парни бывают щедрыми!

Художник тоже сунул руку в карман и, вытащив оттуда десять рублей, протянул мулле.

Спрятав подношение под скатерть, мулла начал читать длинную молитву.

…Когда они вышли со двора, Хатмулла всё ещё спал. Открыв дверь кабины, художник ткнул его в бок, тот открыл красные глаза и начал озираться по сторонам: «Где я?»

– В Карабике, отцу невесту сватали, – ответил художник.

– А где магарыч?

– Дома, дома, – поспешил заверить его отец.

– Без горючего не поеду!

Из какого-то кармана своей широкой кожанки отец выудил бутылку и протянул Хатмулле. Тот огромной ручищей выдернул пробку и, запрокинув голову, сунул горлышко «горючего» себе в рот.

– Пар-рядок!

Трактор жизнерадостно зарычал.

Жених повернулся к невесте:

– Ты садись в кабину.

– Не-ет, вы старше… Мы с сыночком наверху поедем. – И Нафиса резво ухватилась за грядку тракторной телеги.

– Воля твоя! – Жених подтолкнул её снизу. Чтобы не видеть её открывшиеся взору сверкающие икры, художник отвернулся. Смеркалось.

Трактор нёсся вперёд, телега подпрыгивала вверх и в стороны. Нафиса расстелила брезент, который держала под мышкой. «Давай сядем!» – крикнула она на ухо художнику.

Так оказалось намного удобнее – ветер теперь совсем не чувствовался. Правда, трясло ужасно. Иногда молодая невеста со смехом валилась прямо на него. Художник пытался отодвинуться. Всё-таки мачеха! Но не мог же он высадиться на ходу!

Перед речушкой Кулькерау трактор остановился. Хатмулла, выпрыгнув из кабины, уставился на брёвна и растерянно почесал голову.

– И мы здесь проезжали? – спросил он удивлённо.

– Даже не притормозили!

– Такое дважды сделать невозможно! – заключил Хатмулла, прихватил топор, валявшийся в телеге, и направился в лес за ветками. Художник увязался за ним.

Совсем стемнело. При свете фар лес казался сказочным и колдовским. Постой, что это? Это же Домовой, ей-богу… Но он совсем не похож на тех домовых, которых он встречал до сих пор, – в его глазах читались насмешка и хитрость. Вот здесь чуть тронуть ножом, и его губы расплывутся в улыбке. В расположении рук читается призыв… Вынув из кармана свою всегдашнюю спутницу – маленькую пилу, художник отделил Домового от ствола, из которого он вырос.

– Тащи ветки к речке! Чего застрял там?! – Грубый голос Хатмуллы спустил художника на грешную землю.

Однако выяснилось, что ветки были не нужны, Хатмулла снова сумел попасть колёсами трактора точно на два бревна, и они благополучно переправились на тот берег.

– Счастливая ты, видно, Нафиса! – сказал художник, пытаясь изобразить оживлённую радость.

– Позавчера о тебе по радио говорили, – сказала Нафиса.

– Я не слушаю радио…

– Странный ты… Наверно, приятно услышать о себе по радио… Не ценишь то, что имеешь, сынок, – укорила его «мачеха».

Её тон художнику не понравился, и он начал рассматривать Домового. Здесь отрезать, здесь подкоротить, вот тут немного пройтись ножом…

– Ну и работка у тебя, – продолжала Нафиса. – Курам на смех. Только и надо, что найти ветку позаковыристее и приклеить к ней название. Тебе за это ещё и деньги платят?

– Если купят…

– Не удивлюсь, если и покупают… Сейчас у многих денег навалом…

Художник замолк. Не станет же он объяснять ей в трясущейся телеге, что такое искусство. Нафиса снова со смехом повалилась на него. В нос ударил запах парного молока. Странно… Ведь у Нафисы нет коровы, подумал он с удивлением…

Приехали они уже ночью. Торопливо внесли вещи Нафисы во двор. Получив из рук жениха ещё одну бутылку, Хатмулла, забыв даже попрощаться, поспешил домой.

Художник шагнул к летнему домику. Когда была жива мать, она готовила там еду. Художнику хотелось растянуться на кровати и погрузиться в волнующие его думы… Только сейчас он, похоже, начал отчётливо осознавать произошедшую в его жизни перемену. Он теперь никогда не сможет чувствовать себя хозяином в доме, где прошло его детство. Казалось, что-то оборвалось в душе…

– Может, чайку выпьем? – предложил отец, хотя весь вид его говорил о том, что чай пить ему вовсе не хочется.

– Нет, пора спать, – ответил художник и ушёл к себе.

Жених с невестой прошли в дом. Несмазанная дверная петля сварливо проскрипела, словно дразня кого-то.

Однако сон не шёл. Тогда он, вооружившись стамеской, ножом и ещё бог знает чем, сел к столу и взял в руки Домового, привезённого из Кулькерау. Интересно, Домовой – мужчина или женщина? Пожалуй, ни то, ни другое… Но корявая ветка в руках художника с каждым прикосновением ножа всё больше становилась похожей на женщину. Постой, у неё и глаза, кажется, разные?.. Казалось, вот сейчас её ироничная улыбка превратится в хохот… Он словно даже услышал её хриплый смех, вскоре к нему присоединился и другой голос: «Вряд ли из этого что-нибудь путное выйдет, сынок…»

…А это что за стук?.. Отец топором рубит ветки! Вот он со всего маху опустил топор на шею Домового. А сам радуется: «Славные дровишки для баньки!»

Художник рывком сел на постели. Стучали в его дверь. Вон и Домовой, живой и здоровый, улыбаясь, приветствует его.

– Блины готовы, чай вскипел, иди в дом, – сказала молодая мачеха. – Ох и крепко ты спишь!

Взяв с полки Домового, художник протянул его Нафисе:

– Пусть это будет моим свадебным подарком.

– Спаси-и-бо… – Женщина с недоумением повертела подарок в руках. – Это Шурале?

Художника резануло запоздалое сожаление.

– Это Домовой… – Он вдруг разозлился на себя за то, что так неожиданно и бездарно потерял своё творение, подарив его Нафисе. – Он хранит спокойствие в доме.

Нафиса игриво улыбнулась.

– Спокойствие в доме хранит нечто другое, сынок.

Отец возился с оторванной дверью хлева.

– Хе-хе, – засмеялся он неожиданно. – Ты приучился в городе долго спать.

– Я ночью не спал. – Сын, словно бы оправдываясь, кивнул на Домового в руках Нафисы.

– Куклу вырезал?

Нафиса захихикала:

– Он говорит, что это Домовой…

– Э-эх, – махнул рукой отец. – Не сумел я вырастить хозяйственного и работящего сына.

В доме было прибрано, пол выскоблен и вымыт так, что от него до потолка распространялся желтоватый свет. На столе гудел самовар, дымились блины, от миски с варёной картошкой валил пар, а по всему дому разлился запах свеженадоенного козьего молока. Отец сел во главе стола, художник и Нафиса устроились напротив друг друга.

– Поживёшь немного? – Молодожён деревянной ложкой поднёс ко рту картошку, хлебнул молока.

– Сегодня уезжаю.

– Работы много, приехал бы как-нибудь.

– Теперь он часто будет приезжать, не так ли, сынок? – улыбнулась, глядя на него, Нафиса.

Художник взглянул на Домового, расположившегося на самом верху печи, но он тоже усмехался ему как-то слишком многозначительно.

После чая отец пошёл во двор задать козе сена.

Нафиса положила тёплую ладонь на руку художника.

– Тебе с женой не повезло? – она вела себя и говорила, как очень близкий человек.

– Не твоё дело. – Художник резко встал и начал собираться.

– Я теперь твоя мать.

– Не пори чушь, Нафиса, мы вместе росли.

Прихрамывая, вошёл отец. Настроение у него было хорошее, он весь светился.

– Коза что-то неспокойна, придётся сегодня сводить её на ферму к доктору.

Но художник уже давно всей душой был далёк от этих деревенских забот. И, прихватив свою опустевшую сумку, он зашагал в верхний конец деревни, на автобусную остановку. Отец со своей молодой женой остались стоять у ворот, провожая его взглядом.


Простояв некоторое время в недоумении с телеграммой в руках, художник подошёл к телефону. Наверно, именно в такие моменты и нужны друзья… Он решил позвонить другу, работавшему редактором в одном из журналов.

Поговорив немного о том о сём, друзья примолкли.

– Из деревни телеграмма пришла, – перешёл к главной теме художник. – Вызывают меня… Вот, думаю, не случилось ли чего с отцом?..

– Надо немедленно ехать, – сказал редактор. Он иногда любил говорить вот так резко, категорично.

– Не мог бы ты дать мне свою машину? – Художник представил себе лицо друга в этот момент: губы сжаты, серьёзное выражение лица, левой рукой вытирает носовым платком вспотевшую плешь.

Художнику было неудобно, что он беспокоит друга. Отправить редакционную машину с шофёром в подчинение чужого человека – дело нешуточное. Мало ли какие неотложные дела могут возникнуть? В редакции всегда масса всяческих проблем и вопросов, которые нужно быстро решать… К тому же ребёнка надо отвезти в школу, жену привезти с работы и так далее.

Художник уже жалел, что попросил.

– Ты сегодня едешь?

– Хорошо бы.

– Через час машина будет у твоего подъезда. – Редактор помолчал. – Крепись! – И через паузу: – Шофёр переночует у вас, утром отправишь обратно.

– Отлично! – Привычка друга разговаривать категорично на этот раз художнику понравилась.

Через час они уже ехали в Черемшан. Шофёр, похоже, разговаривать не любил, и это было замечательно. Порой попадаются такие болтуны, что до тошноты доводят пустой болтовнёй и дешёвыми анекдотами. А художнику сегодня хотелось помолчать и подумать… Неужели отец и в самом деле заболел… Вспомнилось, как он, прихрамывая, ходил по дому. Как хрипло смеялся… Уже давным-давно они отдалились друг от друга, особенно сын, но сейчас, прожигая грудь, к горлу поднималась волна давно забытого чувства: оказывается, он любит своего отца, и отец бесконечно дорог ему! И захотелось, как в детстве, беспомощно и доверчиво прижаться головой к его груди, потереться щекой о его шершавую щёку и избавиться от этой невыразимой тоски, разъедающей душу.

Может, жизнь с молодой женой надорвала его здоровье? Если пожилой мужчина берет в жёны молодую, он и сам старается казаться молодым. Меняется ритм его жизни… И эти изменения бьют по здоровью…

Впрочем, художник знает и тех, кто действительно помолодел, женившись на молодых женщинах. Но, возможно, это просто иллюзия?

Они уже подъезжали к деревне, когда полил дождь. Он расстроенно подумал, что теперь они вряд ли смогут проехать на их улицу. «Уж если пошла невезуха, то держись, – раздражённо подумал он. – Эх, вот бы подъехать к самому дому, чуть выставив из окна машины локоть, и чтобы тебя увидели соседи – кто с восхищением, кто с завистью… Не дал же Бог…»

Машина остановилась в самом начале деревни. Шофёр был категоричен: «Дальше ехать не могу».

– Начальник твой велел оставить тебя на ночёвку…

– Да тут расстояние-то небольшое. Через три часа я буду в Казани… – Было видно, что шофёру не терпится удрать отсюда. Шофёры из подобного рода путешествий обычно выжимают максимальную пользу.

Подняв сумку над головой и с трудом передвигая ноги по скользкой грязи, художник двинулся к своей улице. Сквозь пелену дождя темнела крыша родного дома, словно звала его.

Он добрался до дома, и тут же кончился дождь. Вокруг разливался яблочный аромат. Воздух был настолько густо наполнен чистотой и свежестью, что его хотелось пить… Да и дорога оказалась не такой уж грязной. Поторопился шофёр, поторопился…

Дверь он открывал с опаской… Отец сидел, прислонившись спиной к печи, и чистил картошку. Увидев сына, он встал и пошёл навстречу. Обнялись. Художник прикоснулся лицом к небритой щеке отца. Похлопал его по спине. Похудел старик, лопатки торчат.

– Ты не болеешь, папа?

– Да что мне будет, старому… Кых-кых…

– Телеграмма…

– Без телеграммы тебя разве сдвинешь с места? Не сердись, очень хотел тебя увидеть.

– Нафисы… (Не может же он называть её «мамой»!) дома нет, что ли?

Отец, прихрамывая, обошёл вокруг стола, похудевшей и словно бы усохшей рукой сгрёб в кучку луковую шелуху. А потом тихо произнёс: «Она ушла».

Сын обвёл глазами комнату. Жилище словно осиротело, было видно, что в последние несколько дней женщины в этом доме не было. Постой, а где же его подарок – Домовой? Но вслух он задал другой вопрос:

– Куда ушла?

– Развелась. Вернулась в Карабик. Уже десять дней тому назад.

– Вы поссорились?

Художник знал о вспыльчивом нраве отца. В ярости он мог наговорить всякого. И на руку скор… Но быстро отходит. Вспыхивает, как порох, но и гаснет так же быстро… Потому что справедлив. Но как это объяснишь чужой женщине, которая совсем его не знает и узнать толком не успела? Да и женщины сейчас нетерпеливы, спешат поскорее согнуть мужа в бараний рог. Начнёшь сопротивляться – тебе же хуже! Борьба за власть приобрела массовый и повсеместный характер…

– Строптивая оказалась жена, – отец, хромая, ходил из конца в конец комнаты. – А ведь она мне по душе пришлась…

Художник присел к столу.

– Скандалила, что ли?

– Ты, наверно, проголодался в дороге. Сейчас картошку сварю. А пока чайку выпей. – И отец поставил на середину стола закоптелый чайник. Художник вынул из сумки привезённые гостинцы: «Давай, и сам присаживайся. Картошку попозже сварим».

Отец, словно только этих слов и ждал, сразу сел к столу.

– Ревнивая оказалась жена-то… Окно на веранде сделал в сторону улицы, так она меня замучила, мол, это я специально, чтобы за девицами наблюдать… – Отец помолчал немного и, отвернувшись, добавил:

– Да и страстная она больно… У меня же, сам понимаешь, силы уже не те…

Что можно посоветовать отцу в такой ситуации?.. Пробормотав: «Не расстраивайся, отец, всё образуется», художник вышел во двор. Зашёл в хлев, затем заглянул в дровяник. Здесь он и увидел то, что искал: на поленнице, задрав ноги, валялся Домовой. Художник осторожно взял его в руки, смахнул пыль. Домовой, по обыкновению, улыбался. Сейчас бедняга словно говорил: «Ну что же, раз мне определили место здесь, то ничего не поделаешь…»

Подобное отношение к его творениям было для художника привычным… Помнится, чего только не писали в газетах, когда он организовал свою первую выставку. Мол, художник отвергает ислам и призывает к язычеству. Он тогда пытался утешить себя тем, что язычество – это тоже история народа. Некоторые его пережитки, переплетясь с исламом, дошли до наших дней. Тогда надо и Тукая упрекнуть в том, что он написал «Водяную»… Впрочем, сейчас, кажется, и Тукая не обходят критикой. Геростратова слава многим покоя не даёт.

Кое-кто стал слишком религиозным. Вчерашняя проститутка, повязав белый платок и сменив имя на мусульманское, читает с экрана телевизора «Бисмиллу». Может, не следует этому удивляться? Ведь не зря говорят, что грешник, вставший на путь истинный, гораздо более дорог для Всевышнего, чем вечный праведник.

Увидев в руках сына Домового, старик, пряча глаза, пробормотал:

– Не понравилась эта штука Нафисе… Ей казалось, что он всё время смеётся над ней. Это я вынес его на поленницу – боялся, что кинет в печку. Не сердись, сынок.

– Я увезу его с собой.

Они посидели довольно долгое время молча. Потом отец сказал:

– Видишь сам, сынок, жизнь опять пошла наперекосяк. Мужику трудно жить одному. Пропадает он один, кых-кых!

Художник молча наблюдал за отцом. Похоже, тот собирается жениться ещё раз.

– Есть кто на примете?

– Думаешь, я зря тебя вызвал телеграммой? Потому что… без тебя никак. Всё же это серьёзное дело, ответственное.

Глядя на отца, ставшего на старости лет разговорчивым не в меру, художник улыбнулся.

– Я уже договорился с Хатмуллой. Сейчас он приедет.

– И в какие края ты навострил лыжи?

Старик сердито посмотрел на сына. Он совершенно не мог понять, почему во время обсуждения серьёзного вопроса сын вздумал шутить…

– Поедем в Карабик, – отрезал он. – Хатмулла вот-вот будет.

– И кого же мулла тебе сосватал на этот раз?

– Поедем за Нафисой…

Вот тебе раз! Художник почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Ему совсем не хотелось ехать в Карабик и снова просить Нафису выйти замуж за его отца. «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку», – говорили древние. Невыдержанность, страсть отца к молодой женщине разозлила его, и он резко ответил:

– Я туда не поеду! Езжай один.

– Я три раза там был. Она стоит насмерть: не поеду и всё! Порчу, что ли, кто навёл… – В голосе отца послышалась мольба: – Если ты поедешь, она не откажет. Сколько раз говорила мне – уважает она тебя. – И тут же льстиво добавил: – Ты же не грубая деревенщина вроде нас. Разговаривать умеешь… А женщины на красивые слова падки.

Художник сидел, обхватив руками голову. Ему ужасно не хотелось ехать в Карабик сватом, но не ехать тоже было нельзя. Ведь родной отец просит…

– У тебя нога лёгкая, с детства, – продолжал уговаривать его старик.

Разумеется, он знал, что сын не ослушается его. Но ему не хотелось омрачать ссорой столь щепетильное мероприятие. Иначе удача может отвернуться.

А вскоре и Хатмулла прибыл. Сегодня он почему-то был трезв.

– Ну что, двинули, зятёк? – громко рассмеялся он. Потом протянул руку художнику: – Ага, и сын приехал на свадьбу. В нашей деревне только Сарим-абзый женится так часто, – шутливо похвалил он соседа. – Женщины теперь только о нём и говорят…

Художнику вдруг стало жалко отца: небось, за спиной старика все смеются над ним. Он почти ненавидел Нафису, из-за которой всё случилось.

– Поехали, – бодрым голосом сказал он. – Если будет сопротивляться, мы её силком привезём.

Отец радостно засмеялся, Хатмулла посмотрел с подозрением.

– Тогда давайте поскорее, – сказал он. – Скоро стемнеет…

Не заперев даже двери, они поспешили к трактору. Отец нырнул в кабину к Хатмулле, а художник полез в замызганную телегу.

Поехали…

2001

1

Габдельджаббар Кандалый – татарский поэт XIX века.

Меч Тенгри (сборник)

Подняться наверх