Читать книгу Король в Желтом - Robert Chambers - Страница 6

Хотя в химии я ничего не смыслю, я слушал его как завороженный. Он взял в руки пасхальную лилию[16], которую Женевьева принесла утром из собора Парижской Богоматери, и опустил ее в чашу. Жидкость мгновенно потеряла свою кристальную прозрачность. На секунду лилию окутала молочно-белая пена, которая исчезла, оставив жидкость опаловой. На поверхности заиграли оранжевые и багровые сполохи, а затем со дна, где покоилась лилия, пробился луч чистого солнечного света. В тот же миг Борис погрузил руку в чашу и достал цветок.

– Опасности нет, – объяснил он, – если выбрать правильный момент. Золотой луч – сигнал.

Он протянул мне лилию, я ее взял. Цветок превратился в камень, в чистейший мрамор.

– Видишь, она без единого изъяна, – гордо сказал он. – Какой скульптор сможет сотворить такое?

Мрамор был бел как снег, но лепестки покрылись тончайшими лазурными прожилками, а сердцевина цветка отливала розовым.

– Не спрашивай меня, почему так получается, – улыбнулся он, заметив мое удивление. – Понятия не имею, откуда берутся эти оттенки, но они всегда присутствуют. Смотри – вот одна из золотых рыбок Женевьевы, с которой я поработал вчера.

Рыбка выглядела изваянной из мрамора. Но когда я поднес ее к свету, на камне проступили едва заметные голубые прожилки, а откуда-то изнутри полился розоватый свет, похожий на тот, который дремлет в опале. Я заглянул в чашу. Жидкость в ней снова стала кристально чистой.

– Можно попробовать опустить туда руку? Что будет? – спросил я.

– Не знаю, – ответил он, – но лучше не пытайся.

– Одна вещь определенно не дает мне покоя, – заметил я, – откуда там возникает солнечный луч?

– Ты прав, это свечение действительно похоже на солнечный луч. Но я не знаю, откуда оно берется, когда я погружаю в жидкость любое живое существо. Возможно, это душа вырывается из тела наружу и возвращается к своим истокам.

Я понял, что он насмехается надо мной, и пригрозил ему муштабелем [17], но он только сменил тему, проговорив:

– Оставайтесь на обед. Женевьева скоро вернется.

– Я видел, как она шла на раннюю мессу. Она выглядела такой же свежей и прекрасной, как эта лилия до того, как ты ее уничтожил.

– Ты думаешь, я ее уничтожил? – тихо и серьезно спросил Борис.

– Превратил в камень – значит, уничтожил, хотя, может быть, и сохранил в веках… Это как посмотреть.

Мы сидели в углу студии рядом с его незаконченной скульптурной группой под названием «Судьбы». Он откинулся на спинку дивана, вертя в руках резец скульптора, и, прищурившись, придирчиво разглядывал свою работу.

– Кстати, – сказал он, – я только что закончил статую Ариадны. Ничего новаторского или по-настоящему интересного не получилось, но, наверное, придется выставить ее в Салоне[18]. Эта вещь у меня единственная законченная в этом году, но после успеха, который принесла мне «Мадонна», мне стыдно отправлять им такую поделку.

«Мадонна» – изысканная мраморная скульптура, для которой позировала Женевьева, – стала сенсацией прошлогоднего Салона. Я внимательно осмотрел «Ариадну». Технически она была безупречна, но (и тут я был согласен с Борисом) до шедевра, которого теперь ожидала от него публика, она недотягивала. Что же касается великолепных и пугающих «Судеб», которые возвышались позади меня из глыбы мрамора, было очевидно, что завершить к Салону группу скульптор не успеет.

Мы гордились Борисом Ивейном. Мы считали его своим, потому что он родился в Америке, хотя его отец был французом, а мать – русской. В нашей среде все называли его просто Борисом, и он не возражал. Но лишь с двумя он был на короткой ноге – с Джеком Скоттом и со мной.

Возможно, его привязанность ко мне была как-то связана с тем, что я любил Женевьеву. Впрочем, в разговорах друг с другом мы этой темы старались никогда не касаться. Особенно после того, как я объяснился с Женевьевой, а она со слезами на глазах призналась мне, что любит только Бориса. Я поехал к нему домой и поздравил своего счастливого соперника. Сердечность этой беседы не обманула никого из нас, но, возможно, принесла мне хоть какое-то утешение. Вряд ли Борис и Женевьева обсуждали друг с другом мои к ней чувства, но Борис знал…

Женевьева была прекрасна. Чистота ее лица казалась навеянной Серафимской песнью из «Мессы» Шарля Гуно. Но мне больше нравилось не застывшее совершенство, а изменчивость ее настроения, из-за которой мы называли ее «дитя апреля». Как и погода в весенний день, она была непредсказуема. Утром – серьезная, милая и полная скрытого достоинства, в полдень – смешливая, ветреная и капризная, вечером… вечером такая, какой никто не ожидал. И мне она была мила во всех своих проявлениях, а не только в образе спокойной и невозмутимой мадонны, слишком глубоко ранившем мое сердце. Я полностью погрузился в мысли о Женевьеве, когда слова Бориса вернули меня к действительности.

– Что ты думаешь о моем открытии, Алек? – спросил мой друг.

– Оно замечательное.

– Хочу тебе признаться, что собираюсь использовать его только для удовлетворения собственного любопытства, так что мой секрет умрет вместе со мной.

– Если оно станет достоянием гласности, это будет настоящий удар для скульпторов. Как случилось с изобретением фотографии, от которой мы, художники, потеряли больше, чем приобрели.

Борис кивнул, задумчиво крутя резец в руках.

– Мое открытие по природе своей порочно и разрушит мир искусства, – вдруг мрачно сказал он. – Я никогда и никому не открою свою тайну.

Трудно было бы найти человека более невежественного в этом вопросе, чем я. Конечно, я слышал о минеральных источниках, настолько насыщенных окисью кремния, что листья и ветки, упавшие в них, через некоторое время превращались в камень. Я смутно представлял себе этот процесс, но, по-видимому, заключался он в том, что окись кремния замещала растительную ткань атом за атомом, и в результате получалась точная копия предмета, но в камне. Признаться, меня никогда это особо не занимало, а что касается древних окаменелостей, полученных таким образом, то они и вовсе вызывали у меня отвращение. Борис, наоборот, испытывал жгучее любопытство к таинству превращения в камень. Он исследовал образцы и случайно получил раствор, который буквально атаковал погруженный в него объект с неслыханной свирепостью, за секунду проделывая работу, на которую обычно уходят годы. Вот и всё, что я смог понять из странной истории, которую он мне только что рассказал. После долгого молчания Борис снова заговорил:

– Честно говоря, теперь мне страшно. Многие ученые все бы отдали, чтобы самим совершить это открытие, а я получил чудесный раствор случайно. Когда я думаю о его составе и о том новом элементе, который каждый раз выпадает в осадок в виде чешуек металла…

– Какой новый элемент?

– Не знаю, даже имя ему не хочу давать. Сейчас в мире достаточно драгоценных металлов, за которые люди готовы перегрызть друг другу глотки.

Я навострил уши:

– Это золото, Борис? Ты нашел золото?!

– Нет, Алек, я нашел кое-что получше! – засмеялся он, передернув плечами. – У нас с тобой есть все, что нам нужно в этом мире, разве нет? Однако вижу в твоем взгляде неприкрытую алчность, друг мой!

Я рассмеялся и пошутил в ответ, что меня гложет золотая лихорадка и лучше нам сменить тему, так что, когда к нам присоединилась Женевьева, мы говорили уже не об алхимии, а совсем о другом.

Женевьева с головы до ног была одета в серебристо-серое. Ее светлые локоны, выбивавшиеся из-под крохотной модной шляпки, блеснули в лучах солнца, когда она сначала повернулась к Борису, а потом увидела меня. Она ответила на мое приветствие, коснувшись губами кончиков своих бледных пальцев.

Я тотчас пожаловался, что удостоился только воздушного поцелуя, и Женевьева в ответ со странной улыбкой протянула мне руку, однако тотчас отняла ее, едва дотронувшись до моей ладони. Затем, повернувшись к Борису, сказала:

– Пригласи Алека остаться на обед.

Это тоже было что-то новое. Раньше она всегда обращалась прямо ко мне.

– Уже пригласил, – коротко ответил Борис.

– Надеюсь, Алек согласился.

Она повернулась ко мне с очаровательной светской улыбкой, словно я был ее шапочным знакомым. Я отвесил низкий поклон:

– J’avais bien l’honneur, madame[19].

Но она не приняла мой шутливый тон, пробормотала какую-то банальность, ожидаемую от гостеприимной хозяйки, и быстро вышла из комнаты. Мы с Борисом переглянулись:

– Знаешь, кажется, мне лучше пойти домой. Как думаешь? – тихо спросил я.

– Вот не знаю, – честно ответил мой друг.

Но не успели мы пуститься в обсуждение этого деликатного вопроса, как Женевьева вновь появилась в дверях, уже без шляпки. Как же хороша она была! Лицо ее утратило свою обычную бледность, а прекрасные глаза опасно сияли. Она подошла ко мне и взяла за руку.

– Обед готов. Ты не обиделся, Алек? Я пришла с головной болью и была не слишком любезна с тобой, но сейчас все прошло. Иди сюда, Борис!

Второй рукой она притянула к себе моего друга.

– Алек знает, что после тебя он второй для меня человек в этом в мире. Так что, если он обиделся, это не страшно.

– A la bonheur! [20] – воскликнул я. – Кто сказал, что в апреле не бывает гроз?

Мне захотелось обыграть прозвище Женевьевы «дитя апреля», не обижая девушку.

– Вы готовы? – воскликнул Борис.

– Да! – хором ответили мы и все вместе, взявшись за руки, помчались в столовую, напугав и шокировав слуг. Не стоило нас в этом винить: Женевьеве было восемнадцать, Борису – двадцать три, а мне – неполный двадцать один год.