Читать книгу Король в Желтом - Robert Chambers - Страница 8

Я вернулся в полдень следующего дня и застал Бориса, который метался по студии в страшном волнении.

– Женевьева спит. – Он говорил отрывисто и очень взволнованно. – Растяжение связок – это пустяк, но у нее почему-то очень высокая температура. Доктор не понимает, что с ней.

– У Женевьевы сильный жар?

– Да, и ночью она жаловалась, что у нее кружится голова. И с ней происходит что-то странное. Только представь: наша маленькая Женевьева, беззаботная, как птичка, теперь все время твердит, что у нее разбито сердце и она хочет умереть!

Я почувствовал, как мое собственное сердце болезненно сжалось в груди.

Борис прислонился к дверному косяку и замер. Он стоял, не поднимая глаз и сжимая руки в карманах. Потом поднял голову, и я увидел, что его добрые и зоркие глаза художника затуманены, а рот болезненно кривится. Горничная обещала позвать его, как только Женевьева очнется. Мы ждали и ждали, а Борис, не находя себе места от беспокойства, то метался по мастерской, то хватался за воск для лепки и за красную глину. Потом всё бросил и пошел в соседнее помещение.

– Иди сюда и посмотри на мой розовый бассейн, полный смерти! – донеслось до меня.

– Смерти? – испуганно переспросил я.

– Ну, жизнью это не назовешь, – ответил он.

С этими словами он схватил из круглого аквариума плававшую там золотую рыбку, которая тут же принялась корчиться и извиваться в его руках.

– Отправим туда их всех, одну за другой. – В голосе его слышалось лихорадочное возбуждение.

Я задрожал как в лихорадке, мысли путались, когда я последовал за ним к бассейну с розовыми бортами, полному кристально чистой жидкости. Борис бросил туда рыбку. В падении ее чешуя вспыхнула жарким оранжевым блеском, она отчаянно забилась, но, как только погрузилась в жидкость, замерла и камнем пошла на дно. Появилась молочная пена, вспыхнувшая на поверхности тысячей оттенков, а затем из казавшейся бездонной глубины пробился луч чистого безмятежного света. Борис опустил руку в бассейн и достал изящную мраморную вещицу с голубоватыми прожилками, покрытую розоватыми опаловыми каплями.

– Видишь, как просто, – пробормотал он и с тоской посмотрел на меня, но мне нечего было ему ответить. В этот момент появился Джек Скотт и с жаром включился в «игру», как он ее назвал. Ничего не оставалось делать, как только провести эксперимент на белом кролике.

Я был рад, что Борис отвлекся от своих забот, но смотреть, как лишают жизни теплое, милое и ни в чем не повинное существо, оказалось выше моих сил. Взяв наугад книгу, я закрылся в студии и начал ее читать. Увы! Из всех книг я умудрился выбрать «Короля в желтом». Через несколько мгновений, показавшихся мне вечностью, я с нервной дрожью отложил проклятую пьесу. В студию вошли Борис и Джек с мраморным кроликом. В это же время наверху зазвонил колокольчик, и из спальни больной донесся крик. Борис исчез в мгновение ока, и почти сразу же мы услышали его громкий голос:

– Джек, беги за доктором и без него не возвращайся! Алек, иди сюда!

Я пошел на его голос и остановился у двери в спальню Женевьевы. Испуганная служанка выбежала за лекарством. Женевьева сидела в постели выпрямившись, с пунцовыми от жара щеками и блестящими глазами, она лепетала что-то бессвязное и отталкивала от себя Бориса, который мягко, но настойчиво пытался ее удержать. Он позвал меня на помощь. Стоило мне коснуться ее, она вздохнула и откинулась назад, закрыв глаза, а потом, когда мы склонились над ней, веки ее поднялись и она глянула прямо в лицо Борису – бедная обезумевшая от лихорадки девочка – и раскрыла свою тайну. В тот же миг три наши жизни повернули в новое русло, а те узы, что так долго держали нас вместе, разорвались навсегда, и на их месте возникли новые, ибо она произнесла мое имя… Сейчас, когда лихорадка терзала ее, из ее уст изливался поток затаенной печали, тяготивший ее сердце. Изумленный и онемевший, я склонил голову: лицо мое горело, а кровь оглушительно стучала в ушах. Не в силах пошевелиться, не в силах сказать ни единого слова, я слушал ее лихорадочный шепот, сгибаясь под тяжестью стыда и невыразимой печали. Я не мог заставить ее замолчать, не мог смотреть на Бориса. Потом я почувствовала его руку на своем плече, и Борис повернул ко мне лицо, в котором не было ни кровинки.

– Это не твоя вина, Алек. Если она тебя любит… – Он не успел закончить, как доктор стремительно вошел в комнату со словами: «Это горячка!» Я схватил Джека Скотта за руку и поспешил увести его на улицу, пробормотав:

– Борису сейчас нужно побыть одному.

Мы разошлись по домам, но в тот же вечер, почувствовав, что тоже заболеваю, я связался с Джеком, а он в который раз отправился за врачом. Последнее, что я помню, были слова моего друга:

– Ради всего святого, доктор, что с ним такое? Почему у него такое лицо?

И я вспомнил о Короле в желтом и о Бледной маске.

Я был очень болен: вырвалось наружу напряжение последних двух лет, которое не покидало меня с того рокового майского утра, когда Женевьева прошептала: «Я люблю тебя, но, кажется, Бориса я люблю больше». Тогда я и представить себе не мог, что не смогу вынести тяжесть этой несчастной любви. Да, я оставался внешне спокоен, но я обманывал себя. Ночь за ночью в одиночестве своей комнаты я проклинал себя за дерзкие мысли и желания, оскорбительные для Бориса и недостойные Женевьевы, но утро всегда приносило облегчение, и я возвращался к моим дорогим друзьям с чистым сердцем, омытым моей внутренней борьбой.

Ни словом, ни делом, ни мыслью, пока они были рядом, я не выдавал своей печали. Я не признавался в своих чувствах даже самому себе. Маска самообмана стала частью меня. Ночь приподнимала ее, обнажала скрытую под ней правду, но никто не видел этого, кроме меня самого. А с рассветом маска сама собой прирастала к моему лицу.

Вот такие мысли проносились в моем беспокойном сознании, пока я лежал в лихорадке, и еще они постоянно перемежались болезненным бредом. Я видел белых существ, тяжелых и твердых как камень, ползающих в бассейне Бориса, из пасти волчьей головы на полу текла пена, и она скалилась на Женевьеву, которая лежала, улыбаясь, совсем рядом. И еще почему-то я вспоминал Короля в желтом, закутанного в изорванную мантию фантастических цветов, и о горьком крике Кассильды: «Пощади нас, о король, пощади!» Я лихорадочно пытался отогнать от себя эти видения, но мне являлось пустынное озеро Хали, поверхность которого не нарушала даже малейшая рябь, и я смотрел на башни Каркозы, освещенные светом двух лун. Альдебаран, Гиады, Алар и Хастур сквозили сквозь разрывы облаков, напоминавших обрывки рубища Короля в желтом.

Среди всего этого бреда в моем сознании сохранялась лишь одна здравая мысль: я живу на белом свете для того, чтобы, когда придет время, исполнить свой долг перед Борисом и Женевьевой. В чем заключался этот долг и откуда он возник, я понять не мог. То ли от меня требовалась защита от врага, то ли поддержка в минуту страшных испытаний. Впрочем, каков бы этот долг ни был, его тяжесть ложилась только на меня, и я откликнулся всей душой на призыв выполнить эту мою святую обязанность, как бы слаб и болен я ни был в тот момент. В то время рядом со мной вдруг возникали чьи-то лица, в основном незнакомые, но один раз мне показалось, что я видел лицо Бориса.

Потом мне сказали, что этого не могло быть, но я точно знаю, что однажды мой друг склонился надо мной. То было лишь прикосновение, слабый отзвук его голоса, а потом разум мой снова померк, и Борис исчез. Но хотя бы однажды он был у моей постели, в этом нет никаких сомнений.

Наконец болезнь отступила. Однажды утром я проснулся оттого, что солнечный свет падал на мою кровать, а рядом сидел Джек Скотт и что-то читал. У меня не было сил ни говорить вслух, ни думать, ни вспоминать, но я слабо улыбнулся, когда взгляд Джека встретился с моим. Он вскочил на ноги и засыпал меня вопросам, не нужно ли мне чего, а я только смог прошептать: «Хочу видеть Бориса…» Джек подошел к изголовью моей кровати и наклонился, чтобы поправить подушку: Я не видел его лица, но отчетливо слышал его мягкий, участливый голос: «Не всё сразу, Алек. Ты слишком слаб, чтобы встретиться с ним».

Я ждал. Силы постепенно возвращались, и скоро должен быть наступить день долгожданной встречи. А пока я думал и вспоминал. Как только память вернулась ко мне, я больше не сомневался: когда придет время, сделаю то, что должен. И Борис поступил бы точно так же. Но сейчас это касалось меня одного, и я знал, что мой друг меня поймет. Я больше никого ни о чем не просил, не удивлялся, почему от Бориса и Женевьевы нет никаких вестей, почему за неделю, пока я провалялся в постели, набираясь сил, никто не произнес их имена. Занятый собственными поисками правильного решения и слабой, но решительной борьбой с отчаянием, я покорно принимал молчание Джека. Считал, что он боится говорить о них, чтобы я не потерял терпение и не начал настаивать на немедленной встрече с ними. Тем временем я снова и снова спрашивал себя, что будет, когда для всех нас жизнь начнется заново. Наверное, мы трое будем жить так, как жили до болезни Женевьевы. Мы с Борисом будем смотреть друг другу в глаза, и в этом взгляде не будет ни злобы, ни трусости, ни недоверия. Я побуду с ними некоторое время, погружусь в милую сердцу атмосферу их дома, а потом без всяких предлогов и объяснений навсегда исчезну из их жизни. Борис будет знать почему, Женевьева – нет, и моим единственным утешением будет уверенность в том, что она никогда не узнает. Теперь, по зрелому размышлению, я, как мне показалось, понял, в чем состоит мой долг, мысль о котором не покидала меня все дни, когда я лежал в бреду. Я знал ответ, я был готов поступить правильно, и однажды я позвал к себе Джека и сказал:

– Джек, мне немедленно нужно видеть Бориса! И передай Женевьеве мой самый теплый привет.

Когда в ответ он объяснил мне, что они оба мертвы, я впал в дикую ярость, подорвавшую те немногие силы, которые успел восстановить. Я бредил, я проклинал себя, и болезнь вернулась. Я смог выкарабкаться только через несколько недель. В мир вернулся юноша двадцати одного года, считавший, что его молодость ушла навсегда. Страдать больше я уже не мог, поэтому, когда Джек вручил мне письмо и ключи от дома Бориса, я безропотно взял их и попросил всё мне рассказать. Конечно, с моей стороны было жестоко вновь бередить его рану, но тут уж ничего не поделаешь. И вот Джеку вновь пришлось мысленно пережить события тех ужасных дней, память о которых осталась с ним навсегда. Обхватив себя худыми руками, он тихо и скорбно начал свой рассказ:

– Наверное, Алек, ты знаешь об этом даже больше, чем я. По крайней мере, возможно, у тебя есть какое-то объяснение происшедшему. Подозреваю, что ты предпочел бы не слышать подробностей, но без них никак. Впрочем, буду немногословен. Видит бог, мне совсем не хочется касаться этой темы.

В тот день, когда я оставил тебя на попечение доктора и вернулся к Борису, я застал его за работой над «Судьбами». Он сказал, что Женевьеве дали снотворное и она крепко спит. А потом добавил, что она сошла с ума, но при этом продолжил творить. Больше он ничего не говорил, а я молча наблюдал за ним. Вскоре я увидел, что третья фигура в группе – та, что смотрит на мир прямо перед собой, – лицом стала напоминать автора, но не того Бориса, каким ты его знал, а того, каким он стал в те дни и каким оставался до самого конца. Хотелось бы найти этому какое-то объяснение, но вряд ли у меня получится.

Итак, Борис работал, я наблюдал за ним. Мы оба не произносили ни слова. Так продолжалось почти до полуночи. Потом мы услышали, как резко открылась и закрылась дверь, раздался топот шагов и в соседнюю комнату кто-то вбежал. Борис бросился туда, я – следом, но мы опоздали. Женевьева лежала на дне бассейна, сложив руки на груди. Тогда Борис выстрелил себе прямо в сердце.

Джек замолчал, лицо покрылось испариной, впалые щеки подергивались от нервного тика.

– Я отнес Бориса в его комнату. Потом вернулся, выпустил всю адскую смесь из бассейна и, включив кран, отмыл мрамор начисто проточной водой. Когда я наконец спустился в него по лесенке, то обнаружил ее там, на дне, белее снега. После этого я решился: пошел в лабораторию и сначала спустил весь раствор из чаши в сточную трубу, а затем вылил туда же содержимое всех банок и бутылок. В камине нашлись дрова, я развел огонь и, взломав замки секретера Бориса, сжег все бумаги, тетради и письма, которые там нашел. Молотком из мастерской я разбил вдребезги все пустые бутылки, загрузив их в корзину для угля, отнес в подвал и бросил в раскаленную печь. Шесть раз я проделал этот путь, пока наконец не осталось ни малейшего следа формулы, открытой Борисом. Ни одной подсказки для тех, кто захотел бы последовать по его пути. Только после этого я отважился послать за доктором. Он хороший человек, и мы вместе постарались не придавать эту историю огласке. Без него я бы никогда не справился. Потом мы рассчитали часть слуг, а часть отослали в деревню, где старый Розье рассказывает им сказки о путешествии Бориса и Женевьевы в дальние страны, откуда оба они не вернутся еще долгие годы. Мы похоронили Бориса на маленьком кладбище в Севре. Доктор – святой человек! Он знает, когда нужно пожалеть того, кто терпеть больше не в силах. Он выдал заключение о болезни сердца и не задал мне ни единого вопроса.

Джек расцепил руки, которые безотчетно ломал во время своего рассказа, и велел:

– Открой конверт, Алек. Это письмо для нас обоих.

Я вскрыл его. Это было завещание Бориса, составленное годом ранее. Он оставлял все свое имущество Женевьеве, а если она умрет бездетной, то дом на улице Сен-Сесиль отходил мне, а Джеку Скотту – имение в Эпте. Мы должны были лишь управлять этой недвижимостью. После нашей смерти наследство переходило семье его матери в России, за исключением изваянных им мраморных скульптур. Их он завещал мне.

Строки завещания расплылись у меня перед глазами. Джек встал и подошел к окну. Потом вернулся и снова опустился на стул. Я боялась услышать, что он скажет, но он тихо и отчетливо произнес:

– Женевьева лежит перед Мадонной в комнате с мраморным бассейном. Мадонна нежно склоняется над ней, а Женевьева улыбается в ответ, глядя в умиротворенное лицо, которое, по сути, является ее полной копией.

Голос Джека сорвался, но он схватил меня за руку и воскликнул:

– Мужайся, Алек.

На следующее утро он отправился в Эпт, чтобы выполнить распоряжение нашего покойного друга.