Читать книгу Пролог. Каренина Анна - Роман Госин - Страница 5

К станции Обираловка по просёлочной дороге ехала бричка. Сквозь густое облако пыли прорывался кнут кучера. Солнце уже клонилось к западу, но ещё не утратило своего жара. Кучер внимательно следил за верстовыми столбами. Изредка он поглядывал на небо, отмечая, что облака постепенно чернеют и собираются в большую мрачную тучу. Издалека доносились первые раскаты грома.

В бричке ехал граф Алексей Кириллович Вронский. Ему и так не терпелось скорее добраться до станции, а надвигающаяся гроза только усилила это желание. Гроза наводила на Вронского невыразимо тяжёлые чувства тоски и страха. Он был так же мрачен, как чёрное небо, раздираемое молниями и громовыми раскатами.

При каждом ударе грома кучер Михаил крестился. Он осмотрительно поднял верх брички. Лошади насторожили уши, раздувая ноздри, как будто принюхиваясь к свежему воздуху. Бричка всё скорее и скорее катила с небольшой горки по пыльной дороге.

Но вот передние облака уже начали закрывать солнце. Вот оно выглянуло в последний раз, осветило тёмную сторону горизонта и скрылось. Вся окрестность вдруг изменилась, принимая мрачный вид. В осиновой роще листья стали бело-мутного цвета, ярко выдающегося на лиловом фоне тучи. Макушки больших берёз закачались, и пучки сухой травы полетели через дорогу. Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с намерением остановить бричку, реяли вокруг неё, пролетая под самой грудью лошадей.

Вспыхнувшая молния ослепила Вронского. В ту же секунду раздался величественный гул. Будто поднимаясь всё выше и выше, шире и шире по огромной спиральной линии, он постепенно усилился и перешёл в оглушительный треск. Бричка быстро катилась под гору, стуча по дощатому мосту.

«Тпру! Оторвался валёк!» – прокричал кучер. Несмотря на беспрерывные оглушительные удары, он был вынужден остановиться. Прислонив голову к краю брички, Вронский с замиранием сердца следил за движениями толстых чёрных пальцев кучера. Тот медленно захлёстывал петлю, выравнивая постромки, толкая пристяжную ладонью и кнутовищем. Но как только бричка тронулась, ослепительная молния, мгновенно наполняя огненным светом всю лощину, заставила лошадей остановиться. Она без малейшего промежутка разрядилась таким оглушительным треском грома, что, кажется, весь свод небес обрушился на землю. Ветер ещё более усилился. Гривы и хвосты лошадей, а также края фартука кучера отчаянно затрепетали, подхваченные порывами ветра. На кожаный верх брички тяжело упала крупная капля дождя, потом другая, третья, четвёртая, и вдруг как будто кто-то забарабанил по ней, и вся окрестность огласилась равномерным шумом.

Молния светила шире и бледнее, а раскаты грома пошли на убыль. Капли дождя падали всё реже. Чёрная туча разделилась на волнистые облака. За их серовато-белыми краями показалась лазурь ясного неба. Через минуту робкий луч солнца заблестел в лужах дороги.

Блестящий обмытый кузов, спины лошадей, шлеи, вожжи, шины колёс – всё было мокро и блестело, словно покрытое лаком. С одной стороны дороги казалось необозримым озимое поле, кое-где перерезанное неглубокими овражками. Поле блестело мокрой землёю и зеленью, расстилалось тенистым ковром. С другой стороны дороги светилась осиновая роща, поросшая орехом и отцветшими большими кустами черёмухи. Роща стояла, словно в избытке счастья, а с обмытых ветвей деревьев медленно падали светлые капли дождя, приземляясь на сухие, прошлогодние листья. Как обаятелен этот чудный запах леса после июньской грозы! Запахи берёзы, фиалки, прелого листа, сморчков, черёмухи так сильны, что было трудно усидеть в бричке. Но Вронский не обращал никакого внимания на прелесть природы.

Подъехав к станционной казарме, бричка поравнялась с нищим в промокшем до нитки рубище, обтянувшем его худое тело. Качаясь от ветра, он остановился посреди дороги. Продолжая креститься и кланяться, побежал подле самых колёс. «Подай, Христа ради!» – потянул он руку к кучеру, не обращая никого внимания на графа Вронского. Кучер отпустил вожжи под фартуком брички и долго развязывал свой кошелёк. Наконец, медный грош полетел мимо колёс брички прямо в лужу на дороге. Нищий попытался поцеловать руку кучера, перекрестив его своим размашистым движением. «Храни тебя, Господи, ради Бога!». Он остановился, нагнулся над лужей и стал искать в ней монету.

Наконец, подъехав сбоку к станционной казарме, лошади сами остановились метров за двадцать пять от неё, не желая дальше двигаться. Кучер повернулся к Вронскому: «Слава богу, доехали, ваше благородие!».

Не обращая никакого внимания на его слова и то, что к его сапогам прилипли огромные комья грязи, Вронский как сумасшедший побежал в казарму железнодорожной станции. В маленьком её окошке был виден клочок неба. Стены и пол пахли сыростью. С потолка свисала клочьями паутина. На столе, сбоку под окошком, лежало тело Карениной Анны, бесстыдно растянутое, окровавленное, ещё полное недавней жизни. Красивая уцелевшая голова с тяжёлыми косами и вьющимися на висках волосами была откинута назад и смотрелась всё ещё живой. На лице Анны с полуоткрытым румяным ртом застыло странное выражение, словно бы говорящее Вронскому о том, что он раскается за её смерть. Граф заскрежетал зубами, чувствуя нестерпимую боль своего коренного зуба, и рыдания искривили его лицо.

Матушка Вронского, присмотревшая ему в невесты княжну Сорокину, вместе с братом уговаривали его не ездить на похороны. Матушка ему говорила о том, что женщина, не угадавшая сердцем, в чём лежит счастье её сына, сама не имела сердца. Он никого из них не слушал, точнее – не слышал. Особенно раздражал его старший брат Александр. Это был полковник с аксельбантами, невысокого роста, такой же коренастый, как и он, но более красивый и румяный, с красным носом и пьяным, открытым лицом. Брат был женат, имел детей и содержал любовницу из танцовщиц.

Теперь Александр Вронский, известный своей пьяной, разгульной жизнью, поучал брата, говоря с ним на неприятную тему о смерти Карениной Анны и её похоронах. Точно так же он поучал его перед скачками на ипподроме, принеся письмо от матери. Раздражённый разговором, Вронский был полон чувством вины, обдумывал, как её искупить, снаряжая пулями свой карманный револьвер Марлин-32 с чеканкой на стволе и рукояткой, отделанной медвежьей костью.

Граф Алексей Кириллович Вронский готов был застрелиться на похоронах Карениной Анны и мёртвым упасть в ту же могилу. И лишь одна мысль смущала его. Это была мысль о его дочери Анне. Её светлое личико в обрамлении темноволосых кудряшек, словно живое, стояло перед ним. Не проходило и часа, чтобы он не думал о дочери. В нём шла та борьба, что обычно возникает в минуты горя у колеблющегося человека, не потерявшего способности мыслить. Это была даже не борьба – это было сражение с самим собой.