Читать книгу Падение. Том 1 - Рустам Рустамов - Страница 8

Орхан всю ночь спал крепким сном и проснулся лишь в половине десятого, хотя они с Зорданом договорились о встрече в девять. Поднялся, пошел в ванную, сполоснулся, побрился и вышел. Сирануш тоже встала и, когда он вышел из ванной, спросила:

– Вернетесь сегодня?

На что он пожал плечами и ответил:

– Не знаю, как там получится.

Она обняла его, крепко поцеловала и сказала:

– Буду ждать к вечеру все равно.

Буквально выбежал из номера, подошел к кабинам лифта, горела красная лампочка. «Тьфу! Вечно, когда нужно, то обязательно занят», – подумал про себя и быстрыми шагами пошел к ступенькам; когда спустился вниз, как и предполагал, Зордан сидел на диване и читал какую-то газету на армянском языке. Поздоровались, извинился за опоздание. Зордан похлопал его по плечу и сказал:

– Не стоит переживать, с тебя такси до Дилижана и столик на троих в ресторане, тогда считай оплаченным мое драгоценное время, потраченное на ожидание вашего величества.

Он улыбнулся и коротко сказал:

– Идёт, вопросов больше нет.

Вышли из гостиницы, новенькая 21-я ждала прямо у входа. Оказывается, Зордан уже давно заказал им машину для поездки. Сели на заднее сиденье, и машина плавно тронулась, словно поплыла; по дороге говорили о разном и за разговорами не заметили, как вскоре оказались на знаменитом Дилижанском перевале. Зордан сказал ему:

– Сейчас начинается самая интересная часть нашей дороги. Ты таких мест еще не видел, смотри, чтобы голова не закружилась.

Водителем оказался молодой человек лет двадцати пяти – тридцати, чувствовалось, что он знает свое дело. Зордан кивком головы показал Алику, как тот вёл машину на серпантине: практически не нажимал на педаль тормоза, скорость менял, только переключая передачи. Алик не выдержал и спросил, почему он так ведет машину (конечно, про себя подумал, что специально, хочет продемонстрировать свое мастерство), на что водитель улыбаясь ответил:

– На таких дорогах только так нужно. Если постоянно эксплуатировать тормоза, то нагреются колодки и система откажет, а к чему это приведет, можно посмотреть вниз и легко догадаться.

Прошло совсем немного времени, и они оказались в Дилижане. Зордан назвал адрес, и водитель сказал:

– Знаю, где это место. Скоро будем, от города всего пять-семь километров.

Вскоре они выехали из города и взяли курс к востоку. Через некоторое время свернули с трассы на проселочную дорогу и оказались в поселке. Поселок назвался Чархадж. Дома здесь были выстроены аккуратно в ряд по обе стороны дороги, по типу квартального проектирования. Центральную улицу, по которой они ехали, пересекали также улицы, но они были как бы второстепенными. Проехав до конца улицу, они свернули направо и остановились у ворот крайнего дома слева. Зордан договорился с шофером, чтобы тот приезжал за ними на следующий день к половине одиннадцатого. Шофер попрощался с ними, развернулся и уехал. После Зордан нажал на кнопку звонка, однако долго (может, так показалось) никто за воротами не отзывался. Алик предложил постучаться, сославшись на возможную неисправность звонка. Зордан дал рукой знак потерпеть, и в это время они оба услышали громкий голос: «Кто там? Сейчас иду», – и через короткий отрезок времени створка ворот отворилась и перед ними встал мужчина лет семидесяти – семидесяти пяти, выше среднего роста, крупного телосложения, с большим животом. Заметно прихрамывая на правую ногу, он вышел к гостям, протянул руку Зодану:

– Добро пожаловать, Зорик-джан, – затем повернулся к Алику, сказал: – Здравствуйте! – и подал руку.

При виде его наш герой немного растерялся, посмотрел на Зордана, а тот улыбаясь сказал ему:

– Не робей, это тот человек, с которым, может быть, всю жизнь ты мечтал встретиться. – Потом добавил: – Дядя Мелкон, познакомьтесь, это Алик, сын тети Наирик.

При этих словах у молодого человека из-под ног словно земля ушла. Хотел сделать шаг вперед, не смог, перед глазами все поплыло, и чуть было не грохнулся о землю, однако сильные руки Мелкона подхватили его. Приходя в себя, он только произнес:

– Дядя Мелкон, вы не представляете, как я рад встрече с вами.

– Знаю, мой мальчик, все знаю, – ответил Мелкон.

Они вошли во двор. От ворот к дому вела вымощенная камнями дорожка, по обе стороны которой росли виноградные кусты, ветки которых, свиваясь по стойкам из труб, поднимались к верху и создавали коридор. Росли также другие фруктовые деревья, которые были аккуратно подстрижены. Чувствовалась забота знающего человека. Дом был большой, двухэтажный, с верандой. Жил здесь Мелкон один, после того как лет десять назад умерла жена. Единственная дочь, которая проживала в Ереване, изредка приезжала навещать отца. Жизнь его протекала однообразно, но и нельзя сказать, что совсем скучно. К нему постоянно ходили школьники, и сам часто по приглашению классных руководителей ходил в школу по поводу различных праздников. В школе его называли свидетелем века и всегда с интересом слушали его рассказы о войне 1918 года, которая происходила в Армении и вообще в Закавказье. Его также частенько навещали гости из Еревана: писатели, поэты, художники, которые в своем творчестве обращались к данной теме. Чаще всех у него гостил Зордан, который по своему духу и образу мышления был с ним очень близок. Поднялись они на веранду, откуда вид на сад был очень красивый. Мелкон оставил их, пошел колдовать над самоваром, который стоял на балконе первого этажа, и оттуда «отчитывал» Зордана за его редкие приезды; тот, в свою очередь, пытался как-то оправдываться, ссылаясь на занятость, но у него это получалось очень неуклюже. Зордан посмотрел на Алика и спросил:

– Ну как ты, не шокирован моим сюрпризом?

– Слов нет, это действительно сюрприз. Спасибо тебе. Последние слова мамы были только о нем, она просила меня найти его. Я твой вечный должник.

– Ладно, будет тебе. Радуйся встрече с родным человеком.

Прошло не так много времени. Старый, но очень бодрый Мелкон принес большой самовар и поставил на стол, попросив предварительно Зордана подставить под него небольшую алюминиевую тарелку. Потом поставил на стол три граненных стакана на блюдцах. На столе стоял также большой заварной чайник с сеточкой на соске и полная сахару сахарница.

– Недавно заварил, как раз отстоялся, хорошая заварка. Давайте пока попьем чаю, а потом вместе приготовим обед.

Зордан улыбаясь посмотрел на Алика и сказал:

– Нет, дядя Мелкон, тут один молодой человек задолжал нам с вами стол на троих в ресторане, и я думаю, обидим его, если сами будем готовить.

– Как решите вы, Зорик-джан. Тогда мы попьем чаю и вечером поедем в Дилижан, а сейчас легкий обед.

Он поставил на стол хлеба, сыра и прочей еды; тут же началась оживленная беседа.

– Расскажи про маму. Я не смог приехать на похороны, извини, мой мальчик, – обращаясь к Алику, сказал он.

Алик вкратце рассказал дяде о жизни своей и матери за последние немногим больше двадцати лет. Он также сказал о том, как мама, умирая, просила найти его, и все эти годы он думал только об этом. Также попутно благодарил Зордана за содействие.

Постепенно беседа из личной темы сползла на политическую. Мелкон спросил Зордана о работе армянской интеллигенции по установке памятника для увековечения памяти о геноциде армян. Сказал о том, что нельзя предавать забвению память трехсот тысяч армян, погибших в 1915–1918 годах в Османской Турции. На это Зордан ответил, чтобы тот не беспокоился об этом, так как уже внедрили в сознание людей число более шестисот тысяч, и работа в этом направлении будет вестись, пока в мировом масштабе в сознании людей не укрепиться более внушительное число, скажем, более миллиона.

– Надо, Зорик-джан, надо. Создание Великой Армении – это наша мечта, и мы должны сделать все. Мы должны освободить все наши земли от тюркской нечисти. Они недостойны жить на наших землях.

Далее Мелкон продолжил:

– Ожидаются большие перемены в верхних эшелонах власти. Об этом говорил каталикос. Недавно он вернулся из Москвы, встретился там с самим председателем, тот сам принял его и в приватной беседе поведал о том, кто займет место первого. Пока твердо не решили, но надо быть готовым ко всему. Зорик-джан, вы, творческая интеллигенция, должны сделать все, чтобы командарм занял достойное место в истории нашего народа.

После этих слов Мелкон замолчал, уставился взглядом в неизвестную точку и смотрел, даже не моргая. Зордан не стал перебивать его, а Алик тем более смотрел на него все время как завороженный, ловя каждое слово, даже, можно сказать, каждый вздох его. Сколько прошло времени в таком молчании, никто не мог сказать, и наконец Мелкон «вернулся» из своего мира воспоминаний, полного драматических, незабываемых событий. Он, как будто и не «уходил», продолжил свой разговор.

– В нашей истории Андроник-паша занимает особое место. Никто не отомстил тюркам так, как это сделал он, разве что Нжде. Я горд тем, что служил под его началом.

Здесь Алик хотел попросить его рассказать об этом поподробнее, но не решился, и правильно, потому как тот сам продолжил рассказ об этом периоде своей жизни.

– С командармом я был знаком еще с Первой мировой, когда тот перешел в сторону сначала англичан, а потом русских, – был генералом Турецкой армии. Правда, эти уроды поймали его и, чтобы опозорить, отрезали ему правое ухо в надежде, что командарм покончит с собой. Они ошиблись, глубоко ошиблись: полководец наш сохранил свою жизнь для борьбы с врагом. Нас не так много, чтобы еще заниматься самоистреблением. Понятия чести, достоинства, самоуважения, гуманности и прочая ерунда должны отходить на второй план, а еще лучше исчезнуть, когда речь идет о судьбе Великой Армении. О них можно говорить на общих собраниях. Наши души, наша мораль должны быть многослойными и не подлежащими полному раскрытию, и при этом каждый слой, в свою очередь, обладает свойством гибкости. Говорят, точнее, придумали грязные турки, что у нас, у армян, мораль неуправляема; нет, как раз наша мораль даже очень управляема и служит интересам родины. Служил я у командарма командиром истребительно-карательного батальона. Почему такое двойное название этого подразделения – все очень просто, командарм говорил: «Врагов настоящих нужно истреблять, а врагов из своих нужно карать», – чем я и занимался все годы службы у него. Еще в Османской Турции в годы Первой мировой входили в села, где жили турки, уничтожали всех, не щадя никого, а когда приходили правительственные войска, просто отступали, при этом карая армянские населенные пункты, которые были пассивны в нашей борьбе или выступали против. Это было одним из гениальных тактических приемов командарма, как говорят, тактика на века. А потом же призывали мировое сообщество поглядеть на все это. В армянских населенных пунктах показывали зверства турков. Об этой тактике мы с вами еще поговорим, Зорик-джан, позже, – при этом взгляд направил на Алика, как бы спрашивая, можно ли ему доверять.

Зордан в ответ улыбнулся и незаметно кивнул головой в знак согласия. Алик же был в своем мире и вовсе не заметил их кивки и ужимки.

– С 1918 по 1920 год мы с командармом воевали, можно сказать, везде, по всему Закавказью. Начали из Нахичевани, прошлись по Зангезуру, Каракоюнлу, Геокча, Казах, Гянджа, Карабах Борчалы, Шамахы, Губа. Помешали нам большевики, так бы мы добились своего. Сначала они нас поддерживали, помогали всем: оружием, продовольствием и всем необходимым для войны, – а потом помешали. Оккупировали в 1920-м их, потом нас, а потом и Грузию. Теперь нужно создавать такую же ситуацию и не упускать возможность захвата, точнее, освобождения новых территорий. В последние годы я работал в тех местах, где воевал в молодости. Многих, против которых я воевал, знал лично. Эх! Столько воды утекло с тех славных лет. Если сегодня начнется такая же война, я готов взять под свое командование такой же батальон и вести его. Я знаю вход в каждый дом в тех краях. Все эти годы, что я работал там, был вхож во все дома. У этих азербайджанцев наивность и доверчивость граничит с глупостью. Правда, они не знали, что я тогда воевал против них, даже если и знали бы, ничего не изменилось: очень отходчивы, все быстро забывают и еще быстрее прощают. Об этом я не распространялся, сидя в их компании, слушал их беседы и в душе смеялся над ними. Они мне рассказывали, что большинство погибших в этот период армян были уничтожены своими же по приказу Андроника, будто я этого не знал, и при этом очень грубо обзывали командарма. От них же я узнал более точно, при каких обстоятельствах и кто ранил меня тогда в ногу. Если тогда знал бы точную картину, продолжил бы преследование и истребил бы всех. Да… Очень жаль, что не знал. Они меня приглашали в свой дом и угощали самым лучшим, чем могли, и считали, что я их друг.

В этот момент Зордан и Алик поняли, что Мелкон разговаривает будто с самим собой, словно не замечая их присутствия. Зордан исподлобья посмотрел на Алика, и тот понял, что не стоит перебивать дядю, скоро сам «вернется».

– Я в последние годы работал в Алтычайском отделении Дилижанского управления лесничества. Знаете, я ведь там многим помогал обустраиваться. Помогал тем, что давал лесоматериалы для строительства домов. Не нравилось мне одно: стали возвращаться те, кого выселяли в 48–50-м годах. Такую политику нужно остановить. Последним, кому я помогал, был тоже возвращенец, но более того – мы воевали друг против друга. Свое ранение в ногу получил, когда преследовал их, и это был мой последний бой.

Здесь Зордан все-таки осмелился и спросил:

– Дядя Мелкон, а почему вы помогали им, да тем более последнему, с которым воевали?

На что Мелкон спокойно ответил:

– Ничего, пусть строятся, все равно нам достанется, мы же их выселим снова, и на этот раз безвозвратно; что касается последнего, то я знал весь его род, они потеряли столько, что не сравнить ни с чем. Я же сказал, пусть строится тоже, не жалко. Жаль только одного – он не увидит очередного изгнания их из тех земель, и я, наверное, не увижу. Знаешь, Зорик, больше жалею, что тот не увидит этого дня, нежели я. Да, не увижу этого дня, но нисколько не сомневаюсь, что этот день наступит. Ох… С каким удовольствием я снова преследовал бы их в тех горах. Знаешь еще о чем жалею? О том, что из семьи предателя Арменака, как выяснилось позже, мы тогда не всех покарали. Младший сын был у него еще, сейчас живет в Тутуджуре. Известен как огру – вор Ильяс, и как ты думаешь, с кем он дружит? Как и предатель-отец, с алтычаевцами, особенно с моим последним «знакомым». Такие друзья – не разлей вода. Говорят, в тюрьме сидели вместе. Ведь тогда о нашем плане им сообщил как раз Арменак, жил он тогда в Мартуни, когда я узнал о его предательстве, отправил туда Юзбашяна с несколькими бойцами. Юзбашян не справился, оставил в живых этого гаденыша, и тот ходил потом везде, трезвонил, что его семью уничтожили армянские бойцы, а не турки. Командарм был недоволен, Юзбашяна передали военному суду, и тот получил по заслугам. Знаешь, Зорик, эту тактику придумал командарм, оправдывает себя безотказно. Покараешь своих предателей и показываешь на врага, а потом можно и нужно поплакать по «невинно убиенным».

Мелкон чем больше рассказывал, тем больше волновался. Несмотря на это, не терял нити разговора. Алик удивлялся цепкости его памяти. Далее он продолжил:

– Нам важно не только изгнание из Армении азербайджанцев, но также воссоединение Карабаха и Армении. К сожалению, я не увижу возрожденную Великую Армению. Эта задача возлагается на вас, дети мои.

На этом месте Мелкон умолк, смотрел, уставившись взглядом в одну точку, будто спал с открытыми глазами. Зордан дал знак Алику, они встали из-за стола и спустились вниз; сказал, что такое бывает у дяди Мелкона, когда волнуется. Пройдет немного времени, придет в себя, и все будет в порядке. Они ходили по саду и говорили о старом Мелконе. Говорил в основном Зордан, в конце беседы сказал:

– Алик, ты счастливый человек: у тебя есть такой дядя, живая легенда, свидетель века. Подумай, напиши о нем, он ведь достоин этого.

В это время услышали голос Мелкона:

– Эй, молодежь, что вы меня оставили одного? Думаете, что старый Мелкон не способен с вами потягаться в спорах? Зря.

С этими словами тоже спустился вниз, и молодые заметили, что он одет по-праздничному – не броско, но со вкусом.

– Ну что, едем в Дилижан на ужин? – весело спросил он. – Я угощаю, – и, не давая им возразить, добавил: – Вы – мои гости.

Не спеша они направились к центральной улице и сели в первую попавшуюся машину. Дело в том, что в поселке Мелкона все знали, относились с уважением и никто никогда ему не отказывал в просьбах.

Посиделки удались на славу, все было на высшем уровне. Вернулись домой за полночь, Алик был изрядно пьян, но Мелкон и Зордан были почти трезвые. Они уложили его спать, сами прошли в другую комнату. Мы сейчас не будем приводить содержание их беседы, но скажем только одно: в эту ночь Зордан получил от стареющего, но еще бодрого Мелкона план дальнейшей работы, можно сказать, до конца века. В эту ночь были посеяны семена злобы и ненависти, которые в будущем должны были дать (и, конечно же, дали) обильные всходы.

Утром, когда они только позавтракали, у ворот просигналило такси с ереванскими номерами. Тепло попрощались с Мелконом, тот проводил их до ворот. Сели в машину и взяли курс в сторону столицы. В голове у Алика все крутились последние слова дяди. «Мы, возможно, больше не увидимся, но ты должен делать то, чем гордилась бы твоя покойная мать и, конечно же, я».

Оба сели, как и раньше, на заднем сидении. Особого разговора не было, потому как Алик соображал с трудом; Зордан же, наоборот, был бодр и весел и пытался развеселить друга, будто получил дополнительный заряд энергии от чистого дилижанского воздуха. Он действительно получил заряд энергии, но не только от чистого воздуха. Самое главное, его вдохновляла встреча с Мелконом. Теперь знал, о чем и как будет писать, и осознавал, что произведения, которые напишет в будущем, будут иметь мировые последствия и не меньше. Только нужно обезвредить отдельных недоразвитых, которые мешают продвижению нации к благородной цели.

В город они приехали довольно быстро и сразу же поехали на конференцию.

– Успеем на вторую половину после обеда, все нормально, – сказал Зордан.

Действительно, ко второй половине конференции они успели. В глаза сразу бросилось, что все места в президиуме были заняты. Появилось много новых лиц из числа старшего поколения, творцов из всех трех республик, и в зале все места были заняты. Прибыли те приглашенные, которые по каким-то причинам не могли приехать в первый день. В зале уже сидели вперемешку, а не как в первый день – обособленно. Для выступления слово предоставили молодой поэтессе из Азербайджана, Текмине Ниязбейли. Когда она шла к трибуне, почему-то многие оборачивались и смотрели на молодого армянского поэта Карена Меликсетяна, которого в кругу друзей все называли за добрый и веселый нрав весельчаком, но после того как он перевел армянского поэта-песенника Саят-Нову на все три языки Закавказья, прозвали его Саят-Нова.

Саят-Нова писал на всех трех языках Закавказья, однако абсолютное большинство его произведений написаны на азербайджанском, и по этой причине многие литературоведы не без основания считают его азербайджанским поэтом.

К двухсотпятидесятилетию со дня рождения Саят- Новы Карен перевел его стихи с одного языка на два других. Он сам великолепно знал все три языка. Родом был из Иджевана, родился в семье простого сельского труженика – пастуха Вагана Меликсетяна. Его детство прошло на границе трех республик, и потому все три языка были для него родными. Что касается Текмине Ниязбейли, то, как говорили друзья, он «неровно дышал» к ней. Вот и сейчас, когда та шла к трибуне, все с улыбкой смотрели на него. Кто-то бросил:

– Саят-Нова, она тебе не по зубам! У нее мать – азербайджанка, отец – лезгин, а сама она с характером, как перец горький, и к тому же, говорят, уже обручена с каким-то композитором из горских евреев. Так что птичка улетела, можно сказать.

На это Саят-Нова ответил:

Это просто срифмованная игра слов и означает примерно: «Текмине, ай, Текмине, где тот смельчак, что бы оседлал тебя?»

При этих словах часть зала погрузилась в дикий смех. Они настолько громко смеялись, что с президиума им сделали замечание. Кое-как успокоились и стали делать вид, будто слушают оратора.

Переводил он и современников, и при этом если старших, то называл их «дядями», если же ровесников, то они были для него «братьями». Обращаясь как бы ко всем, Саят-Нова сказал, что дело идет к концу, наверно, завтра к обеду все это закончится и будет грандиозная научно-практическая и творческо-показательная пьянка.

– Откуда знаешь? – спросил его давний друг, грузин Роман Николайшвили. Также на него вопросительно посмотрел абхаз Валерий Бегелури. Опять же он, обращаясь ко всем, сказал:

– Вы что, не видите? В президиуме и в зале все места заполнены. Такая заполняемость бывает только перед праздничным обедом, который переходит в ужин. Такое мне знакомо еще с детства, когда встречались (и встречаются сейчас) возле Красного моста партийцы трех республик из близких районов. Все кончается пьянкой.

Все снова дружно засмеялись.

Когда Алик и Зордан зашли в зал, не нашли места рядом и сели поодаль друг от друга. Алик глазами озирался по сторонам и искал ее, однако не увидел. Вопросительно посмотрел на Зордана, тот в ответ пожал плечами и кивнул головой, что означало: «Не знаю, но скоро все выясню». Далее они сидели молча и в шутках, нарушающих порядок, не участвовали.

Объявили перерыв на тридцать минут, и все начали выходить из зала. Алик вышел и встал недалеко от выхода, и все озирался по сторонам. Через некоторое время подошел к нему Зордан, отвел в сторонку и сказал, что ее больше не будет, уехала домой, у нее умер отец. Алик не знал, что сказать, только молча смотрел на друга, и тот, в свою очередь, только смог вымолвить:

– Такие вот дела, друг мой, – и с этими словами взял его под руку и сказал: – Пойдем.

Алик понял, куда его зовут, ничего не сказал, и они пошли в буфет.

Закончился перерыв, все постепенно стали заходить в зал. Прошло минут двадцать, а то и больше, пока наконец этот улей не успокоился. Постукивая карандашом по графину с прозрачной жидкостью (кто его знает, возможно, там была вода), ведущий обратил внимание зала к себе и предоставил слово гостю из Москвы. Представитель из Москвы поздравил всех, пожелал им успеха в творчестве и очень долго рассказывал о роли литературы в формировании и воспитании человека нового типа. Когда он говорил об этом, чувствовалось, что сам не верит тому, о чем ведет речь. Вся речь была построена на избитых газетных оборотах.

Наконец наступил долгожданный заключительный день конференции, и все заметили одно грубейшее нарушение в повестке. Как правило, везде важный гость, приглашенный из Москвы, должен был выступить последним, с заключительным (так сказать, напутственным) словом, однако его задвинули куда-то в середину, а с заключительными речами выступили представители старшего поколения закавказской интеллигенции.

Несколько отвлекаясь, заметим, что ничего удивительного в этом не было: мероприятие проходило в Армении, где второй секретарь ЦК, и не только он, но даже председатель республиканского КГБ были армянами, тогда как во всех других республиках и национальных автономиях они обязательно были русскими.

Последними выступили трое из знаменитых. По неписаной традиции выступающий заканчивал свою речь на подобных мероприятиях на языке одной из тогдашних братских республик. Первым выступил писатель Нодар Гурамашвили и закончил свою речь добрыми пожеланиями молодым писателям и всем братским народам на довольно сносном армянском языке. Затем выступил армянин Кагрманян, и он, начав свою речь на приличном русском, закончил ее на чистом азербайджанском, и сразу было видно, что эти языки он знает, а не вызубрил их перед выступлением. Наконец слово предоставили народному поэту Азербайджана Салману Рустами. Тут Саят-Нова засуетился, начал всех утихомиривать и призывать послушать его знаменитого «дядю», так как Саят-Нова перевел очень много его стихов на армянский и грузинский языки. Салман Рустами говорил очень долго на русском языке, очень чисто и грамотно, только с достаточно заметным азербайджанским акцентом, и все никак не мог перейти к заключительной части. Дело в том, что ему для заключительного слова достался грузинский язык, а с этим, скажем мягко, были проблемы. В сердцах ругал своего лучшего друга Гурамашвили: если он свою речь закончил бы на азербайджанском, тогда ему бы автоматически достался армянский язык, а тут надо только на грузинском. Пересилив себя, он что-то говорил – всего несколько предложений вроде бы на грузинском, все поняли, кроме грузин. Они начали смотреть друг на друга и недоуменно пожимали плечами. Тишину нарушил Бегелури, начал аплодировать, и все последовали его примеру. Кто-то попросил у Саят-Новы перевести сказанное дядей, и тот невозмутимо повернулся к вопрошающему (был кто-то из азербайджанцев) и «перевел»:

– Дядя сказал, что отсюда поедет в Тбилиси, к молодой тете Ромы Николайшвили, погостит у нее несколько дней, а затем поедет в Сухуми, к другой тете.

При этом хитро посмотрел на Бегелури. Тот хотел было возмутиться, но Роман Николайшвили смеясь успокоил его:

– Перестань, если не хочешь услышать чего-нибудь еще веселее.

Тот действительно успокоился и уже смеялся громче всех. Взрыв смеха охватил весь зал, не смеялись только те, кто не слышал, о чем шла речь, в том числе Зордан и Алик: каждый из них думал о своем, Алик – о Сирануш и поэтому ничего не слышал, а Зордан – от высокомерия и ненависти к азербайджанцам и к тем, кто общался, смелся и радовался с ними.

Наконец ведущий всем на радость объявил об успешном и плодотворном завершении мероприятия, поздравил всех и пригласил на вечер, начало которого было назначено на семнадцать часов в большом банкетном зале. Все ринулись к выходу, как далекие от воспитанности и более близкие к нахальству старшеклассники на урок физкультуры. У выхода образовалась толкотня. Все работали локтями кто как мог и не понимали, что еще больше задерживают самих себя, но видно было, что эта потасовка организована искусственно: просто искала себе выход энергия, накопленная за эти дни, никто не обижался, все толкались и смеялись. Старшее поколение сидело на местах, смотрело за молодыми и, улыбаясь друг другу, что-то обсуждало или, скорее, вспоминало себя в их возрасте.

Когда все оказались на улице, Геродот предложил узкому кругу (тем, которые в первый день ходили в ресторан), пойти так же, как и в первый день, в ресторан, а не со всеми в банкетный зал. Вся компания поддержала идею, и к ним присоединились Роман Николайшвили, Валерий Бегелури и еще несколько человек из азербайджанцев, в том числе и две очаровательные дамы – Текмине Ниязбейли и Умай Санылы. То, что не было с ними Сирануш, расстраивало всех, особенно Алика.

Вечером в условленное время все уже собрались у ресторана «Арарат». Геродот держал в руках какую-то небольшую упаковку. Все дружно прошли в малый зал ресторана. Как и в первый день, столы были сдвинуты и богато накрыты. Видно было, что организацией занимался Геродот, потому что первым зашел в зал и сразу же к нему подошел работник ресторана (видимо, старший над официантами) и что-то ему тихо сказал, в ответ Геродот улыбнулся и кивнул головой. Все расселись за столы. Хотя зал и назывался малым, но был довольно просторный, и даже оставались свободные места. Вечер (потому вечер, что все были с ясной головой и незатуманенными мозгами) открыл Геродот. Попросил всех только об одном – не скатываться в яму политики, посидеть, повеселиться, поговорить, рассказать что-то познавательное другим. Он по характеру был немногословным, и вскоре стали слышны позвякивания ножей вилок и бокалов. Не будем во всей красе и подробностях описывать, как протекала эта, как бы мягче выразиться, интеллигентная пьянка. Вечер шел своим ходом, кто-то говорил, кто-то перебивал кого-то – одним словом, все как обычно.

Произносили разные тосты; наконец дали слово неугомонному Бегелури. Он степенно поднялся, говорил медленно, с выделением каждого слова. Произнес тост за матерей и всех женщин и в конце неожиданно для всех попросил Умай рассказать о себе, почему ее так называли, и что означает ее имя. Роман ответил ему, что Умай – главная героиня поэмы Самеда Вургуна. Бегелури строго посмотрел на него и сказал:

– Ты что, думаешь, я не знаю, да? Я спрашиваю, что означает это слово и почему ее так назвали.

Тут встал писатель Сабироглу и коротко рассказал следующее (Умай, как только пошел о ней разговор, сидела опустив голову):

– Наша Умай-ханум – дочь известного поэта Гаджибека Санылы, который был репрессирован в 1938 году. Обвинили его в пантюркизме. Умай родилась через три месяца после его ареста. Перед арестом он попросил жену, если родится девочка, называть Умай, а если мальчик – Атилла. Родилась наша принцесса Умай. Древние тюрки исповедовали тенгирианство. «Умай» есть «Божья матерь». От этой веры берут начало религии иудаизм, христианство и ислам, и даже учение буддизма.

Геродот внимательно слушал и смотрел на Сабироглу, во взгляде чувствовалось, что тема ему знакома.

– Слушай, а почему ты так разделяешь – вера, религия, учение? – спросил он.

Сабироглу посмотрел на Геродота, улыбнулся и сказал:

– Не думаю, что ты не знаешь или не понимаешь, что я этим хочу сказать. Ну что же, с твоего позволения я пойду в обратном порядке. Учение – это система взглядов одного конкретного человека. Оно формируется в результате переосмысления в собственном сознании событий и явлений, происходивших и происходящих в окружающем мире. Человек, выработав свои взгляды, делает их достоянием общества, но при этом никому их не навязывает. Однако несмотря на то, что учение никому не навязывается, оно может превратиться в страшное оружие, если завладеет умами фанатичных людей. Завладев умами людей, учение может перерасти в религию. В отличие от учения, религия базируется на вере, но при этом остается земной. Отличительная особенность религии в том, что она насильственным путем навязывается людям и, более того, оправдывает физическое уничтожение своих противников. Что касается веры, то она есть нечто небесное, к нему человек приходит сам. Такой верой была вера в Бога небесного Тенгири. Эта была вера древних алтайских тюрков.

«Да, парня понесло, так можно и до Баку не доехать, снимут по дороге», – подумал Геродот и уже пожалел, что задал этот вопрос, поскольку прекрасно знал об имеющихся контактах Зордана с «конторой глубинного бурения», как тогда в шутку называли самую мощную и беспощадную государственную структуру в кругах интеллигенции. Посмотрел на Карена, и тот сразу понял, что нужно сменить тему, и лучше будет, если удастся как можно быстрее втянуть в разговор всю компанию. Карен налил себе коньяку и произнес тост, все повернулись к нему, в том числе и Сабироглу. Карен предложил помянуть героев войны, которые не вернулись. Геродот был доволен, тему хорошую подкинул; теперь, чтобы повернуть разговор в нужное русло, добавил:

– Может, справедливо будет, если мы вспомним героев гражданской войны тоже.

Он прекрасно понимал, что Зордан не удержится, начнет нести всякую чепуху, и таким образом забудется Сабироглу.

Зордан действительно был связан с «конторой». После окончания школы не получилось сразу поступить в институт, и его призвали на срочную службу, там-то на него и обратили внимание. Согласился без особого раздумья, интуитивно почувствовал, что из этого можно извлечь выгоду. Впоследствии действительно связь с конторой использовал в своих целях. Везде, где это можно было, затевал провокационные разговоры и выбирал людей в зависимости от того, как они реагировали. Тех, которые не разделяли его взгляды, сдавал «конторе», а тех, которые были с ним одного взгляда, оберегал и со временем завязывал с ними дружбу. Ему даже предлагали переходить на работу туда, однако не согласился, потому как его устраивало существующее положение.

После окончания службы поступил в медицинский институт и успешно закончил его, и не порывал связи с «друзьями» ни в студенческие годы, ни после. Со временем ему даже удалось найти единомышленников и среди «конторщиков», и в дальнейшем они ему очень помогли как советом, так и практическими делами в организации провокаций.

Когда разговор пошел о гражданской войне, Зордан словно ожил. До этого будто все разговоры проходили вне области его мысленного пребывания, никого не слушал и ничего не слышал. Он тоже, как и Алик, думал о Сирануш.

Дело в том, что сам испытывал к ней очень нежные чувства, и были у них очень близкие отношения, но, чтобы склонить Алика в свой лагерь, устроил ему вечер, точнее, незабываемую ночь с ней. Справедливости ради отметим, что в этом плане (впрочем, и в других тоже) Сирануш не отличалась высокими моральными принципами, сама была не против встреч с Аликом, обладающим прекрасными внешними данными.