Читать книгу Окруженцы. Киевский котел. Военно-исторический роман - С. Терсанов - Страница 8

В полдень, за четыре километра до реки Супой, лейтенант Орликов развернул головную походную заставу и завязал бой с боевым охранением противника. Выбив его из расположенного на западном берегу реки села, Орликов донес, что на восточном берегу наблюдается большое передвижение войск. Село раскинулось вдоль реки в километре от ее берега. Когда Волжанов с комиссаром Додатко пришли на командный пункт первой роты, Орликов сказал:

– Нам надо учиться у немцев выбирать позиции для обороны.

Волжанов внимательно осмотрел луг в бинокль. Весь он был низко скошен, выглядел просохшим и твердым, но во многих местах между облепленными кочками, в небольших ямках, поблескивали лужицы. От недавно убранных немцами копен сена остались только круги, изжелта-белые, проросшие чахлыми стеблями осоки. Противник подготовил этот луг как полигон для стрельбы по движущимся целям. Перед самым урезом воды луг слегка приподнимался, образуя прибрежный гребень с мелкими кустами лозняка, между которыми холодно и зловеще сверкала лента реки. Противоположный берег тоже соединялся с узкой полосой луга, но там было несколько высоток, господствовавших над всей поймой. В районе этих высоток Волжанов заметил искусно замаскированные орудия. Пехотных позиций он обнаружить не смог.

– Где же они положили пехоту? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Я попробовал с ходу выйти к речке, – сказал Орликов, – но этот вот лозняк, что у самой воды, так ошпарил огнем, что я вынужден был отползти к селу и окопаться.

Волжанов еще раз внимательно осмотрел лозняк, но ничего подозрительного не заметил. Поворачивая голову все больше вправо, он увидел только обугленные култышки свай сожженного моста. Волжанов опустил бинокль и вопросительно посмотрел на комиссара Додатко.

– Да, Владимир Николаевич, – согласился комиссар, – не сладко нам здесь будет. Рассчитывать придется только на плотность артиллерийского огня и отчаянную решимость наших людей пробиться любой ценой… Но боеприпасы нам надо экономить, потому что никто их нам не пополнит. Остается только наша решимость…

Когда комиссар ушел, Волжанов сказал, что в этом амбаре будет и КП батальона. Через несколько минут телефоны были установлены и Волжанов доложил командиру полка обстановку перед своим батальоном. Шевченко молча выслушал и тяжело вздохнул.

– Такая же обстановка и перед всем полком, – сказал он. – До подхода главных сил дивизии я решил провести разведку боем. Для участия в этой разведке боем выдели по одному взводу от каждой роты. Сигнал для начала наступления – зеленая ракета. И не забудь усилить эти взводы станковыми пулеметами.

Тишина над широкой поймой реки Супой, казалось, застыла на вечные времена… На восточном берегу, в расположении противника, что-то вдруг звонко щелкнуло, потом треснуло, и над притихшей поймой тяжело и неуместно повис голос немецкого рупориста:

– Тофарищ зольдатн, официрн, комиссарн! Послюшайт сфотка верховный командований германски армее… – безобразно коверкая русские слова, немец весело сообщил, что германские вооруженные силы заняли Ленинград, Смоленск, Калинин, Брянск, Орел, Курск, Харьков и из дальнобойных орудий обстреливают Красную площадь в Москве; что всюду части Красной армии складывают оружие к ногам победителей и организованно отправляются в плен; что Советское правительство бежало из Москвы за Урал, а сам Сталин и Молотов улетели к евреям в Америку; что упорствуют лишь войска Юго-Западного фронта в киевском «котле», но их положение уже безнадежно. – Ви здэсь опманут есть жидофски комиссарн. Не слюшайт йюдн комиссарн! Сдавайс ф плен или – капут! Фсем есть капут!

После этой страшной угрозы ударил оглушительный марш. Алло, алло! – снова закричал немец. – Фюрер Адольф Гитлер фчера по радио скасаль: «Фсе рюски зольдатн и официрн после освобождений от жидофски болшевисмус будут получайт у себья на родина рапота и хлэп».

И – снова оглушающий марш… Сила этого пропагандистского удара состояла в том, что в основе его была страшная правда: германские войска развивали стремительное наступление в глубь нашей страны, отрезая пути отхода большим группировкам советским войск…

Перебегая от амбара к амбару, от погреба к погребу, Волжанов оказался на огневых позициях пулеметной роты. Он догнал комиссара, когда тот подходил по траншее к последним двум расчетам. Они уже закончили маскировку дерном своих пулеметов и на дне пахнувшего свежей землей окопа, окружили комиссара. Хорошо знавший каждого воина своего батальона, Додатко удивленно посмотрел на стоявшего в сторонке пулеметчика, которого никогда раньше в пулеметной роте не видел.

– А это кто такой? – спросил он командира отделения младшего сержанта Смелянского.

– Это, товарищ комиссар, первый номер пулемета красноармеец Грачев.

– Грачев? Откуда он взялся? Да еще в таком виде…

Новичок подошел поближе. Вид его не случайно насторожил комиссара. Как немец, светлоголовый, он был одет в немецкий серо-зеленый френч без погон, с засученными рукавами, подпоясан нашим командирским ремнем с плечевыми портупеями. Брюки на нем были тоже наши, красноармейские, а сапоги с короткими и широкими, как воронки, голенищами, за которыми торчали четыре трофейных рожка от автомата, были немецкие. При стойке «смирно» пулеметчик очень напоминал разряженного «кота в сапогах». Правда, не хватало только усов и хвоста. Но комиссару было не до сказок: Грачев своим нарядом напоминал ему реального, сегодняшнего немца-завоевателя.

– Нихт ферштеен руссиш, геноссе комиссар (не понимаю по-русски, товарищ комиссар), – сказал «немец» простуженным басом, и Додатко невольно отшатнулся от него, а пулеметчики дружно рассмеялись. Засмеялся и Волжанов, вспомнивший рассказ Жаркова о подвиге пулеметчика из маршевой роты.

– Что за шутки, комбат? – обиженно спросил комиссар, глядя то на смеющегося Волжанова, то на серьезную рожу новоявленного «немца».

– Ну, довольно, Грачев, – приказал Волжанов, подавляя в себе внутренний смех. – Пошутили и довольно! – И к комиссару: – Это, Денис Петрович, пулеметчик из маршевой роты, которая в Киев пробивалась.

– А, значит, он из воинства Жаркова? – комиссар пожал руку Грачеву и добавил: – Слышал, слышал, как ты из своего «максима» пощекотал фашистов.

Грачев довольно засмеялся и спросил:

– Как, товарищ комиссар, гожусь я во фрицы?

– Да, артист ты – хоть сейчас на сцену… Только вот сцена у нас не для спектаклей. Понимаешь? А впрочем, знаешь что? Ты только одну фразу знаешь по-немецки?

– Найн, ихь заге гут дойтш, геноссе комиссар (нет, я говорю хорошо по-немецки, товарищ комиссар) – быстро пролопотал Грачев. Пулеметчики снова рассмеялись.

– Где это ты нахватался немецких фраз? – спросил комиссар.

– Я родом из Линева. Есть такое большое село в Сталинградской области. На реке Медведице оно. А Медведица – приток Дона… В этом Линеве – сплошь немчура. Нас, русских, было всего несколько семей. Сейчас, правда, там больше эвакуированных хохлов с Украины, немцев же эвакуировали еще дальше – в Казахстан. Так вот… Рос я с немецкими пацанами, с нашими, конечно, а не с этими вот мерзавцами… – Грачев кивком взлохмаченной головы указал в сторону противника.

– Понятно, товарищ Грачев, – сказал комиссар, задумавшись, – Вот что, пулеметчик, хотел я сорвать с тебя это партизанское оперение, но подумал и решил: оставайся в нем. Может, еще придется партизанить, понимаешь?

– Есть оставаться в этом партизанском оперении!

Трах, трах, трах, трах, трах… – Чуть выше соломенных крыш, как воздушная телега, но только с двумя висящими колесами, тарахтел тихоходный советский самолет «У-2».

– Смотри, ребята, кукурузничек к нам притарахтел! – крикнул кто-то из бойцов. – И верно, хлопцы! Это же наш «У-2»! Как он, голубчик, сюда пробился? И вдруг над всей позицией взметнулись вверх каски, пилотки, саперные лопатки, послышались крики «Ура!»

А смелый «кукурузник» покружил над селом, потом снизился до самых окопов и выключил мотор.

– Держитесь, братишки! Пробивайтесь на восток! Сил у нас много… – кричал, высунувшись из-за борта самолета почти до пояса, пассажир, сидевший сзади пилота. Он сдвинул на лоб массивные очки, приветливо помахал рукой и начал бросать вниз белые пачки, которые мгновенно разрывались на ветру в массу лепестков. Потом он высунул за борт древко, на котором волнисто заиграло алое знамя с силуэтом Ленина… За рекой застрочили пулеметы, и к самолету сплошными цепочками потянулись разноцветные светлячки-пули. Но все они не достигали цели: необычно низко находилась эта воздушная цель. Не обращая внимания на стрельбу противника, бойцы начали ловить в воздухе опускавшиеся листовки, а «кукурузник» снова включил мотор, по-прежнему монотонно затарахтел, прощально качнулся с крыла на крыло и полетел к немцам. Летая там над самой землей, он начал выбрасывать на головы фашистов что-то черное и тяжелое. На земле, на огневых позициях противника, начали рваться гранаты. Эта отчаянная смелость советских летчиков была настолько ошеломляющей, что немцы, чтобы не обнаружить себя и свои огневые точки, прекратили огонь. Воспользовавшись этим замешательством врага, неуязвимая «воздушная телега» долго еще «плавала» над позициями противника и бросками гранат показывала нашим артиллеристам его огневые точки… Стихийный бурный восторг советских пехотинцев остановить было невозможно. Все кричали, пели, свистели, махали, кто чем попало, одним словом, ликовали.

– Ур-р-ра кукурузничку! Бей гадов! На нашу долю меньше останется. Смотри, как швыряют! Вот это молодцы, вот это герои!

Наконец, немцы опомнились и начали настоящую охоту за русской «фанерной этажеркой», которая причинила им столько бед. Сплошной треск пулеметов и автоматов заполнил всю степь за рекой. Целый рой трассирующих пуль, казалось, прошивал тихоходную машину, кружившую над вражескими окопами… Но вот выхлопы отчаянного «кукурузника» стали быстро удаляться и затихать, а вскоре и совсем пропали.

Комиссар Додатко развернул листовку и громко, чтобы слышно было и в дальних окопах, начал читать:

Славные защитники Киева! Дорогие друзья! Вы с честью выполнили свой долг перед родной советской Украиной, ее народом, перед всей нашей Матерью-Родиной. Два месяца насмерть стояли вы у стен города. Два месяца загоняли вы в могилы презренных фашистских захватчиков. Сто тысяч полегло их там! Эти сто тысяч никогда больше не поднимутся для разбоя. Этим своим подвигом вы подарили Отечеству нашему два месяца драгоценного времени для мобилизации сил, для накопления резервов, спасители Отечества! Стоя насмерть у Киева, вы отвели на себя жестокий удар, занесенный врагом на славную нашу столицу – Москву. Из-за вашей легендарной стойкости Гитлер был вынужден повернуть танковый таран Гудериана с московского направления на юг. Войска нашего Юго-Западного фронта оказались под угрозой окружения. Возможно, врагу удастся отрезать вас от нашего тыла. Но будьте, как всегда, мужественны в резко меняющейся боевой обстановке, дорогие наши братья и сестры! Не поддавайтесь панике! Паника – это самое опасное оружие врага нашего. Не слушайте россказни Геббельса и его подручных! Помните главное: вас здесь, на восточном побережье Днепра, больше, чем немцев. Окружая вас, они сами боятся быть окруженными.

Родина шлет вам помощь. Линия фронта на востоке недалеко от вас. Смело атакуйте фашистов и организованно пробивайтесь на восток! Не щадите ни одного малодушного в своих рядах! Свой трус и паникер теперь опаснее фашиста. Не забывайте, что спасение для нашей Родины теперь в одном – в поголовном истреблении фашистских мерзавцев, топчущих нашу советскую землю, насилующих наших жен и сестер, угоняющих в рабство наших подростков. Истреблять фашистскую нечисть можно и нужно везде и всюду, в том числе и в окружении. Товарищи бойцы, командиры и политработники Юго-Западного фронта! Беспощадно громите гитлеровских разбойников! Родина никогда не забудет вашего подвига! Смерть немецким оккупантам!

Главное командование

Юго-Западного направления».

Сентябрь 1941г., г. Харьков

– Вот фрицы! – возмущенно сказал Смелянский. – Брехали, что и Харьков давно взяли…

– Брехать они мастера, – Комиссар улыбнулся и начал читать напечатанную на обороте листовки самую свежую сводку Совинформбюро. Закончив чтение сводки, он крикнул: – Родина с нами, товарищи! Фашистские радиобрехуны в одном только правы: мы с вами оказались в очень тяжелом положении… Но мы пробьемся к своим! Пробьемся или геройски погибнем. Плен у фашистов – это тоже смерть, только смерть мучительная, рабская, позорная смерть труса или изменника!

– Пробьемся, товарищ комиссар! – ответил за своих бойцов сержант Смелянский.

Высоко над широкой кочковатой поймой реки зеленая ракета описала траекторию, и сразу же девять взводов пехоты, рассредоточившись по всему участку полка, пошли в наступление. Бойцы молча перебегали от одной высокой кочки к другой и, падая на животы, изготавливались к стрельбе. Изредка они стреляли по прибрежным кустам лозняка. Но кусты упорно молчали. Артиллерия противника, находившаяся на огневых позициях за рекой, тоже не открывала огня. Противник, видимо, понял цель этого демонстративного наступления русских и не выказывал своей огневой системы. Однако смертники, сидевшие в кустах лозняка, имея за спинами глубокое русло реки, а перед собой – все ближе и ближе сверкающие русские штыки, не выдержали и застрочили панически длинными, захлебывающимися очередями. Волжанов, Додатко, Ребрин, Орликов и Жарков, внимательно наблюдавшие из амбара за ходом наступления своих взводов, заметили, что из кустов через каждые 100—150 метров бил станковый пулемет.

– Хитрят фашисты, – сказал Орликов, не отрываясь от бинокля в дыре крыши. – По мне лупили гораздо гуще.

– Что-то Хромсков сильно отстал от своего взвода, – заметил Жарков, – Как же он может командовать на таком расстоянии?

Бойцы взвода Хромскова быстро продвигались вперед на уровне всех других взводов полка, а сам Хромсков, далеко отстав от бойцов, лежал за самым большим болотным холмиком и что-то истерически кричал командирам отделений, которые иногда оборачивались назад, не понимая, чего от них требует командир взвода. Один из них, сержант Кустов, вскочил на ноги и быстро побежал назад, к Хромскову. Короткая пулеметная очередь из кустов пришлась ему в спину, и он, как срезанный ударом острой косы стебель подсолнуха, упал лицом в лужицу.

– Ну, Хромсков, на этот раз тебе несдобровать! – процедил сквозь зубы комиссар Додатко.

Хромсков, будто услышав угрозу комиссара, сделал несколько перебежек. Прижимаясь к земле, он подполз к Кустову, попытался перевернуть его бездыханное тело, потом оставил его на месте и сделал еще перебежку. В это время в воздухе на несколько секунд повисла желтая ракета – сигнал к отходу. Прикрывая друг друга огнем, подбирая раненых, отделения начали медленно отходить на исходный рубеж. Сержанта Кустова и еще нескольких бойцов из других батальонов похоронили в общей могиле у сельской церквушки. После похорон Волжанов и Додатко вызвали на командный пункт батальона поочередно всех бойцов отделения Кустова. Все в один голос утверждали, что их командир погиб по вине младшего лейтенанта Хромскова.

Вызвали Хромскова. Он ожидал этого и прибежал удивительно быстро.

– Доложите, Хромсков, при каких обстоятельствах погиб сержант Кустов! – приказал комиссар.

– Видите ли…

– Без всяких «видите ли»! Мы-то видели…

– Гм… – Хромсков пожал плечами. – Дело в том, товарищ комиссар, что за сержантом Кустовым и раньше замечалась боязнь… И сегодня он не выдержал, побежал назад…

– Враки! – прервал Жарков.

– Подождите, товарищ Жарков, – сказал спокойно комиссар, – не надо горячиться.

Хромсков заметил, с какой ненавистью смотрели на него все присутствовавшие в амбаре командиры. Он понимал, что на этот раз командир и комиссар батальона могут расправиться с ним строго по законам военного времени, а по неписаным законам окружения – просто расстрелять. И он стал заискивать:

– Правда, могло быть, что сержант что-то хотел мне доложить или спросить…

– А где вы были в тот момент? – Комиссар в упор буравил воспаленными черными глазами маленькое белесое лицо Хромскова.

– Я находился от взвода на расстоянии слышимости голоса…

– Так почему же никто из взвода не слышал вашего голоса?

– Стрельба, знаете, множество команд… Комиссар, не отводя буравящего взгляда от Хромскова,

вдруг спросил его совершенно о другом:

– Давно я уже вас знаю, Хромсков, а до сих пор никак не пойму одного: просто трус вы или что-нибудь похуже? Кто вас таким воспитал?

– Вы, товарищ старший политрук, хорошо знаете, что я пензенский сирота, – на маленьком белесом лице Хромскова появилась страдальческая гримаса.

– Это-то я знаю, потому именно и удивляюсь: ведь сироты хорошо воспитываются нашей советской властью. Я много видел детских домов.

– Я не был в детском доме, а рос и воспитывался у дедушки. Почти до двадцати лет ходил в лаптях и лыком подпоясывался. Еще мальчонкой я участвовал в ликвидации кулачества. Так что за мою социальную сторону вы можете быть спокойны. – Хромсков заносчиво приподнял голову. – Правда, в институтах я не учился, как некоторые из присутствующих, а кое-какую грамоту жизни постиг. В армии я с рядового бойца. Одиннадцатый год служу честно и напрямую скажу, что нигде еще меня так низко не ценили…

– Ах, вот оно что! – Додатко прищурился. – Тогда все ясно: недовольство карьерой… А при чем тут сержант Кустов? Его-то зачем вы погубили?

– Я ему не приказывал бежать назад…

– Ну, хватит, Хромсков! – комиссар побагровел от возмущения. – Идите! Когда Хромсков вышел из амбара, Додатко долго еще не мог успокоиться.

– Этот негодяй может наделать нам много еще подлости при удобном случае, – сказал политрук роты Жарков, – Это всегда надо иметь в виду.

– Да, – согласился Додатко. – Я, товарищи, схожу сейчас к комиссару полка: надо посоветоваться.

На командном пункте командира полка Додатко увидел странную картину. Перед командиром, комиссаром и уполномоченным особого отдела посреди церковной сторожки стоял ординарец Глазкова. Весь в поту и грязи, осунувшийся и почерневший, он суетливо вытаскивал из-за пазухи пакет. В углу сторожки со связанными руками сидел на кирпичном полу гражданский человек с широкой лысиной на голове и тяжелым взглядом схваченного преступника.

– Ба! Да это же доктор! Ух, какой вы смешной, Лободенко, в этом оперении!

Лободенко с кислой гримасой посмотрел на вышитую звезду на рукаве комиссара, но выше взгляд не поднял.

Ознакомившись с содержанием пакета, Шевченко передал его комиссару Лобанову и приказал ординарцу доложить, при каких обстоятельствах был задержан Лободенко.

– Дело было так, товарищ подполковник… При въезде в одно село, мы по приказу младшего политрука Хижняка спешились. Кречетов увел лошадей к ферме, а мы с младшим политруком пошли по дворам. В одном саду тетка рассказала нам, что утром один отставший от своей части командир с гадючками на петлицах переоделся у старика, ее соседа, в цивильную одежду и пошел полевой дорогой в сторону Днепра. И старик подтвердил это. Он показал нам военную форму с гадючками, Мы ее, само собой, реквизировали, сели опять на лошадей и вдогонку. Только через три села, мы настигли доктора. Когда он заметил погоню, то сразу свернул с дороги и удрал в балку. Мы, само собой, догнали его и арестовали. Потом приконвоировали в село. Туда, в аккурат, въехал особый отдел дивизии. Младший политрук Хижняк доложил майору, их начальнику. А начальник очень быстро организовал заседание военного трибунала. Приговорили доктора к расстрелу. Потом майор приказал нам связать его и доставить к вам. Вот и все, товарищ подполковник.

Тяжело вздохнув, Шевченко поблагодарил ординарца за добросовестную службу. К осужденному подошел комиссар полка.

– Лободенко, о чем вы думали, решаясь на такой позорный шаг? – спросил он строго. – Только откровенно. Теперь вам ведь все равно…

– Это я понимаю, товарищ комиссар. – Еще не старый по годам, Лободенко выглядел почти развалиной: смертный приговор делал свое разрушающее действие. – Я, признаться, решил, что раз мы окружены, то сопротивляться уже бесполезно, все равно всех нас перебьют. К тому же я не видел, во имя чего я должен отдать жизнь… Я ведь врач, а эта специальность хоть при немцах, хоть при турках – нужная специальность…

– Так вы что же, немцев собирались лечить?

– Гм… Почему немцев? У них свои врачи есть, а для меня и русских больных достаточно…

– В приговоре указано, что вы являетесь выходцем из семьи торговца. – Это правда?

– Да. Мой батя до революции имел в Житомире самую лучшую аптеку.

– А почему вы это от нас скрывали?

– Понятно, почему скрывал… – Лободенко изобразил на лице многозначительную ухмылку. – Кому это при советской власти захочется афишировать свое купеческое происхождение?

– Это, пожалуй, верно, – согласился комиссар и переглянулся с командиром полка. – Значит, вы уже похоронили советскую власть, надеялись, что в ближайшее время не только Украина, но и вся Россия станет колонией Германии лет эдак на тысячу, как уверяет весь мир Гитлер?

Лободенко, не поднимая голову, молчал. Организацию казни Шевченко и Лобанов возложили на начальника штаба и командира комендантского взвода. Комиссар Додатко доложил о недостойном поведении в бою Хромскова. Лобанов дал согласие сразу же после расстрела Лободенко на партийном собрании роты исключить Хромскова из партии.

– Только за дальнейшим его поведением смотрите в оба! – предупредил он Додатко.

За селом, прямо в степи, вокруг зияющей черной пастью ямы выстроились шестнадцать отделений бойцов и почти весь командный состав полка. Все затихли. Многие узнали бывшего полкового врача и недоуменными взглядами спрашивали друг друга, почему это его одели в гражданскую одежду?

Лобанов и Глазков подошли к осужденному и стали рядом с ним.

– Товарищи бойцы и командиры! – крикнул комиссар, гневно и вместе с тем брезгливо сморщив свой острый нос с бородавкой, – У этой позорной ямы – бывший старший врач нашего полка Лободенко. – Гул удивления прошел по рядам, – Все вы его знаете. В то время, когда все честные советские люди, в том числе и вы все, не щадят своих собственных жизней в борьбе с фашистами за честь и свободу Отечества… Этот мерзавец в самый тяжелый момент дезертировал, обменял военное обмундирование на гражданскую одежду и бежал в Киев, где собирался с приходом немецких оккупантов поступить к ним на службу в качестве врача. Не подумайте, товарищи, что это был необдуманный поступок, совершенный им в тяжелой обстановке окружения. Нет! Этот негодяй всю свою сознательную жизнь при советской власти маскировался под честного советского человека и тщательно скрывал, что до революции вместе с папашей занимался в Житомире крупной торговлей. Презренный осколок уничтоженного советской властью эксплуататорского класса дождался своего часа и поднял голову…

– Ах, сволочуга! Купчина проклятый! – полетело по рядам из уст в уста – Расстрелять гадину!

И взыграл людской гнев, бурлящий, неудержимый и страшный… Масса бурлила долго. А мертвецки белая лысина осужденного дезертира, казалось, побелела еще больше и покрылась тускло блестевшими каплями пота. Когда комиссар полка понял, что говорить что-нибудь дальше нет необходимости, он отошел в сторону, и Глазков стал неторопливо, громко читать приговор военного трибунала. Когда он прочитал первую фразу: «Именем Союза Советских Социалистических Республик», люди вздрогнули, смолкли и подтянулись. После последней фразы: «Приговор привести в исполнение немедленно», которая прозвучала как приказ военного трибунала, приказ Родины, комиссар Лобанов еще раз изучающим взглядом обвел весь строй и громко спросил:

– Кто желает привести приговор в исполнение? Из строя послышалось много голосов желающих. Из глубины строя к Волжанову протискался боец Чепуркин. Вид у него был как у драчуна, готового броситься в бой первым.

– Товарищ комбат, скажите комиссару, пусть меня назначит! – сказал он требовательно. – Я эту скотинку окуну в яму одним выстрелом. Через батайский семафор, как говорят у нас в Ростове. Только подошвами мелькнет, падлюка!

Волжанов подошел к Лобанову и попросил назначить Чепуркина для исполнения приговора. Лобанов согласился и кивнул Чепуркину. Подойдя к осужденному, Чепуркин грубо повернул его лицом к яме, отошел назад и навскидку выстрелил из винтовки в затылок, из которого ударила тонкая струйка крови. Лободенко, мгновенно сломавшись в коленях, действительно «нырнул» в яму, мелькнув подошвами…

– Послужи теперь своему Гитлеру, падлюка! – процедил сквозь зубы Чепуркин.

Долго еще в тот день шли разговоры о казни изменника Родины. Все сошлись на том, что лучше с честью пасть в бою с врагом, чем быть расстрелянным отечественной пулей. А исполнитель приговора Павел Чепуркин, сидя в окружении бойцов своего взвода, сказал:

– Если бы у меня была не одна, а три жизни, я бы согласился три раза заткнуть своим брюхом амбразуру немецкого дзота, но только не подставить башку свою своей, русской пуле. – Заметив удивленные взгляды бойцов, он добавил: – Что, не верите? Курва буду!

Все дружно рассмеялись…

А через полчаса парторганизация первой роты исключила из партии младшего лейтенанта Хромскова. Коммунисты выступали коротко, но зло, потому что подлый поступок Хромскова возмутил всех. Перед голосованием слово взял присутствовавший на собрании комиссар Додатко. Строго посмотрев на Хромскова, он сказал:

– Товарищи коммунисты, это верно, что мы с вами отрезаны от Родины. Я не хочу провести аналогию между поступком Хромскова и преступлением Лободенко. Но я считаю, что если Хромсков способен на поле боя спрятаться за спины своих товарищей, а потом так цинично и подло их же обвинить в трусости, то нет никакой гарантии, что при осложнившихся обстоятельствах он не последует примеру Лободенко. Говорят, от трусости до измены один шаг, а я бы сказал, что один сантиметр. И хотя мы не передали Хромскова в военный трибунал, это не значит, что мы должны терпеть его в своих партийных рядах. Он случайный человек в партии и должен быть изгнан из ее рядов!

Несмотря на потери, которые дивизия понесла на марше от непрерывных бомбежек и обстрелов с воздуха, к месту прорыва она подошла почти удвоившейся, так как многие части, подразделения и группы из состава отходивших с севера 5-й и 21-й армий, потеряв связь со своим вышестоящим командованием, вливались в дивизию с вооружением и техникой. Вместо трех стрелковых полков в ней теперь было пять, вместо двух артиллерийских – три. А пополнение все подходило и подходило…

Командир дивизии генерал-майор Дубнищев, пожилой, но еще пышущий здоровьем человек, тоже потерявший связь со своим начальством, принял на себя командование всеми подтягивавшимися к месту прорыва войсками. Он твердо был уверен, что без серьезных потерь «протаранит» еще не стабилизировавшуюся оборону противника на реке Супой. С шумом ворвавшись в церковную сторожку, он больно стукнулся головой о каменный свод в двери. Полевая генеральская фуражка слетела на пол. Шевченко поспешил поднять ее, но генерал опередил его. Бросив фуражку на стол, Дубнищев хрипловатым, но властным голосом спросил:

– Ну что, Шевченко, все рекогносциируешь местность? Давно бы уже со своими чудо-богатырями пробил мне дорогу, так нет, остановился и колдуешь над какой-то жалкой лужей, – он ткнул указательным пальцем в разложенную на столе карту. – Докладывай, что тут у тебя под носом делается!

– Главная трудность, товарищ генерал, – доложил Шевченко, – это местность, на которой придется делать прорыв, – топкий километровый луг. В конце этого луга, по восточному берегу реки, противник через каждую сотню метров поставил станковый пулемет, а на том берегу сосредоточил артиллерию разных калибров и минометы. На нашей стороне противник все пристрелял, даже успел убрать мешавшие ему копны сена. Надо предпринять какой-нибудь умный маневр, а не лезть прямо на рожон. Я тут кое-что подработал…

– Подработал, подработал! – перебил Дубнищев. – Только и знаешь, что подрабатываешь, глубокомысленный ты академик… Воевать надо, а не подрабатывать! Ты что забыл, что время учебы кончилось двадцать второго июня?

…Дубнищев служил в царской армии солдатом, когда в России одна за другой прокатились две революции. Будучи молодым расторопным парнем, он сначала был выбран в полковой солдатский комитет и взводным командиром. Во время организации Красной армии его назначили командиром роты. Воевал он за Советскую власть, не щадя живота своего. Большой личной гордостью его было то, что на восточном фронте он плечом к плечу сражался с Чапаевым и по его представлению из рук самого Фрунзе получил орден Красного Знамени. Но годы шли, и законная эта гордость незаметно для самого Дубнищева перешла в глубокое его убеждение в том, что он – образец совершенного военачальника, прошедшего такую практическую школу войны, перед которой любая военная академия ничто, «потешная школа», как он любил выражаться. От каждого предложения кадровиков поехать на учебу он отмахивался, как от назойливой осенней мухи. Но эти предложения со временем стали повторяться все чаще и все в больших инстанциях. В результате он превратился в жгучего противника «теоретической возни» и в фанатичного приверженца «практического кипения командира в гуще войск». И тех своих подчиненных командиров, которые рвались на учебу в академии, он одергивал в самой грубой и бранной форме. Правда, кадровики вырывали таких командиров из его цепких лап. И самого его года за два до войны под угрозой снятия с должности заставили-таки «пройти» какой-то ускоренный академический курс…

К тем молодым командирам, которым в свое время удалось вырваться от Дубнищева в академию, принадлежал и Шевченко. Он знал, что Дубнищев не простил ему самовольства, и видел в этом причину того, что при каждом удобном случае он обзывает его «глубокомысленным академиком».

– Мой командный пункт будет здесь, – сказал Дубнищев, присаживаясь к карте. – Адъютант, командиров и комиссаров полков – ко мне! – Находившийся за дверью адъютант приоткрыл дверь, громко крикнул: «Есть!», и закрыл дверь. Дубнищев уткнулся в карту, теребя густую, красиво седеющую шевелюру. Долго он так сидел, не предложив сесть командиру и комиссару полка.

– Вправо и влево по реке я направил разведчиков, – доложил Шевченко. – Возможно, найдут брод…

Генерал пропустил это мимо ушей. С минуту он еще смотрел на карту, потом стукнул по ней крепко сжатым кулаком и твердо сказал, как будто пришил:

– Р-р-раздавлю! Численным превосходством раздавлю! – Под ударом его кулака длинные и тонкие доски стола прогнулись, но сразу же упруго выпрямились.

Увидев опасную решимость комдива, Шевченко попробовал ее поколебать, пока она не стала безоговорочным приказом.

– Надо подождать, товарищ генерал, результатов разведки, возможно, там и местность будет более подходящей для прорыва, и плотность огня в обороне противника меньше. Взвесим все…

– Некогда уже ни разведывать, ни взвешивать! – прервал его Дубнищев. – Ты что, хочешь, чтобы противник выиграл время и еще больше укрепился? Да военный совет шкуру с меня снимет с головой в придачу. Ты посмотри, какая силища в наших руках! – Дубнищев встал из-за стола и, взяв Шевченко под руку, подвел его сначала к окну в сторону реки, потом к окну в сторону степи. – Видишь?

Все окопы на огородах и в начале луга были заполнены бойцами до отказа, а из степи бесконечными колоннами подходили войска.

Первыми в сторожку вошли командиры и комиссары артиллерийских полков – люди более точные и собранные, чем пехотинцы.

– Гнедич! – обратился генерал к одному из моложавых полковников с белорусским типом лица. – Моего артиллерийского бога еще в Киеве вызвали в штаб, и до сих пор его нет. Возьми всю артиллерию моей группировки в свои руки, но только крепко и быстро! Понял?

– Есть, товарищ генерал! – ответил Гнедич и поздоровался с Шевченко как со старым знакомым. Их служебные дороги не раз уже расходились и снова сходились. Гнедич быстро вышел. В сторожку втиснулась большая группа командиров и комиссаров стрелковых полков, которым Дубнищев поставил задачу коротко и просто: после артподготовки атаковать противника, засевшего в прибрежном лозняке, сбросить его в реку, форсировать ее и занять плацдарм на восточном берегу. Сигнал для атаки – красная ракета.

Недалеко в степи ахнуло одиночное орудие. Столб грязи, огня и дыма взметнул за кустами лозняка.

– Перелет, – сказал Дубнищев сам себе, – А ну-ка, давай второй! Раздался в степи второй орудийный выстрел.

– Хороша вилка! Молодцы пушкари! Покажите им кузькину мать, ребятки! Несколько минут продолжалась пристрелка. Противник упорно молчал. Казалось, что его вообще там нет… После пристрелки наступила минутная тишина, такая неестественная и жуткая, что даже в ушах ломило. Только по всему Киевскому тракту раздавались то далекие, то совсем близкие бомбовые взрывы. А здесь, на передовой, – ни единого выстрела… У немцев терпения в этой тишине не хватило. Они на всю мощь громкоговорителя воззвали:

– Халло! Халло! Рюськи зольдатн, сдавайс!

В этот миг на самом высоком холме за селом рванул артиллерийский залп, за ним левее – второй, еще левее – третий, и, будто наседая друг на друга, заговорили все наши батареи. Через минуту все слилось в сплошной гул, в котором уже нельзя было различить ни отдельных выстрелов, ни батарейных залпов… И генерал Дубнищев нисколько уже не сомневался в успехе. Тяжелой поступью, но с сияющим видом он расхаживал по сторожке и, стараясь перекричать пушки, восторгался:

– Молодец Гнедич! Ей богу, молодец! – Подойдя к телефону, схватил трубку: – Гнедич, это ты? Ты охрип, что ли? Голос изменился… Молодец, говорю, ты меня слышишь? Я говорю, молодец ты, настоящий бог войны! Перейдем эту лужу, – к Герою представлю. Заслужил, без сомнения заслужил! Так прописал фашистам отходную на небеса, что и на том свете, ежели он есть, вечно будут корчиться. – Он положил на ящик трубку и встал перед подполковником Шевченко. – Ну что, видел работу Гнедича? Сразу чувствуется рука мастера. Против такой науки и я ни слова не скажу. Понимаешь?

Шевченко подошел к окну, еще раз увидел славную работу артиллерии, и ему стало радостно на душе и как-то неловко перед генералом за свою чрезмерную осторожность. А непоседливый и нетерпеливый генерал уже тянул к своему рту ухо заглянувшего в домик майора Казбинцева и кричал в ушную раковину, как в мегафон:

– Казбинцев, дорогой! Мой штаб еще не развернулся, передай понтонерам мой приказ немедленно подтащить к линии окопов понтоны! Пойдут к реке вместе с пехотой.

Казбинцев убежал выполнять приказание, а генерал снова схватил телефонную трубку:

– Гнедич! Как только увидишь мою зеленую ракету, весь огонь сосредоточишь на той стороне. Чтобы ни одно орудие, ни один солдат противника не подошли к реке во время нашей атаки! – Весь во власти радостного возбуждения, Дубнищев сиял. Впрочем, сиял не только Дубнищев. Командиры частей и подразделений с трудом сдерживали пехоту от преждевременного броска в атаку… Люда Куртяшова, Зинаида Николаевна, ординарец Квитко не усидели в своем санитарном погребе и прибежали к Волжанову на командный пункт.

– Вовочка, откуда у нас такая сила взялась? – крикнула Люда с порога амбара.

Волжанов взял ее под руку и подвел к оконцу.

– Обрати внимание, – сказал он, – всмотрись хорошенько в разрывы на этом берегу. Видишь? Кажется, что никаких немцев там и не было. А ведь оттуда через каждые сто метров бил пулемет. Куда они делись?

– Товарыш лейтенант, мабуть усим фрицам, яки там булы, жаба цыци дала, – Квитко довольно пригладил на щеки порыжевшие усы-метелки и широко улыбнулся. Волжанов тоже улыбнулся и приказал Орликову:

– Женя, придержишь свою роту и через небольшой интервал поведешь ее уступом за второй и третьей. Понял?

– Хорошо, придержу, если удастся. – Орликов поправил снаряжение и вышел из амбара.

Над лугом затрепетала зеленая ракета, и вся людская масса, не дожидаясь переноса огневого вала за реку, как неудержимый водный напор через низкую дамбу, выплеснулась на луг. Многоголосое «Ур-р-р-ра-а-а», казалось, накрыло заметно слабевший артиллерийский гул.

Волжанов и Додатко тоже были подхвачены мощным людским потоком, как небольшие щепки – открытым водостоком огромного бассейна. Но они бежали в гуще своих подразделений. Зажатые со всех сторон знакомыми бойцами, они сквозь тысячный людской крик бросали друг другу замечания.

– И конца не видно этой лавине! – крикнул комиссар прямо в ухо Волжанову.

– С ходу запрудят речушку. Может, и понтоны не потребуются… Огневой вал, к которому приближались атакующие, вдруг исчез. А на той стороне, далеко от берега, он почти удвоился: там творилось что-то неописуемое…

В районе прибрежного лозняка дымовая завеса, оставшаяся от разрывов, еще скрывала результаты адской работы огня и стали. Но вот дым немного рассеялся, и стала вырисовываться обглоданная и обугленная прибрежная полоса без малейших остатков лозняка. Орущим во все глотки передним атакующим осталось пробежать около сотни метров, вот-вот они перепрыгнут через обугленный участок и бросятся в воду… Но разжиженная дымовая завеса вдруг изрыгнула плотную стену пулеметного огня! Первые ряды атакующих, расстрелянные почти в упор, свалились, как густая высокая рожь под ударом только что отбитой косарем косы. Бежавшие за ними по неудержимой инерции перескочили через трупы своих товарищей и, обезумев от неожиданности и злобы, как разъяренные львы, бросились на брызжущие огнем пулеметы и тоже свалились наземь. Раненые с проклятиями проползали еще метр-два вперед и, добитые пулями, больше не шевелились; на них валились все новые и новые группы срезанных человеческих тел… Когда дым совсем рассеялся, на том месте, где еще так недавно был густой прибрежный лозняк, теперь вырисовалась зловещая шеренга оголенных снарядами, но целехоньких бронированных колпаков! Они ровной шеренгой сидели в распаханной земле вдоль всего берега, бронзово-черные и неприступные: из каждой зияющей над землей амбразуры хлестал пулеметный огонь. Все выше поднимался перед этим губительным огнем вал бездыханных окровавленных тел; мертвые придавливали собой раненых; раненые безуспешно пытались выкарабкаться из кучи мертвецов… Увидев эту ужасную мясорубку, комиссар Додатко остановился и на весь луг вдруг прорезавшимся сквозь простудную хрипоту голосом крикнул: Ло-ожи-ись!

Задние ряды атакующих залегли там, где застала их эта команда. Передние повернули назад, через несколько шагов тоже залегли и между кочками по-пластунски стали отползать от обстреливаемой зоны. Над головами бесчисленными стаями шмелей жужжали и свистели вражеские пули. Додатко и Волжанов тоже залегли, спрятав головы за большими кочками.

– Впер-р-ред, сукины дети, вперед! – послышалась сзади чья-то властная команда.

Обернувшись назад, Волжанов увидел генерала Дубнищева, быстро бежавшего от села между залегшими бойцами. Он был красив и грозен. Пылавшее огнем лицо его гармонировало с красным ободком генеральской фуражки, на широкой груди серебрился ряд боевых орденов. Жгучий гнев и решимость отражались в его обезумевших от увиденной катастрофы глазах. Рядом с ним, плечом к плечу, бежал его молоденький розовощекий адъютант, выбрасывавший вперед позолоченное древко знамени. Ярко-красное, с золотыми буквами и цифрами шелковое полотнище то плескалось над их головами, ударяя по щекам кистями, то взмывало вверх и звало залегших воинов вперед. За знаменем бежали Шевченко и Лобанов.

– За Родину, за Сталина, друзья, вперед! – закричал генерал, выхватил из рук адъютанта дивизионное знамя и понесся прямо на огонь ближайшего пулемета. Будто зачарованный увиденным, пулеметчик вдруг прекратил огонь. А вслед за ним прекратили трескотню и другие пулеметы. Генерал, с легкостью юноши вскочил на груду мертвых тел. Его отчаянный пример, как вихрь, подхватил залегших живых воинов. Казалось, еще один миг, – и страшные смертоносные колпаки будут позади, но… Амбразуры колпаков снова ошпарили огнем, и генерал, его адъютант и все, кто успел догнать их, свалились на остывшие уже тела однополчан…

– Безумству храбрых!.. – произнес Шевченко, залегший рядом с Волжановым. К своему удивлению, в душе он очень пожалел, что этот безумно храбрый, заслуженный в прошлом воин, не пал хотя бы часом-двумя раньше…

Трагическую, непоправимую ошибку допустил генерал Дубнищев! По бронированным колпакам противника били орудия малых калибров, тогда как надо было разрушать их самыми тяжелыми снарядами… Момент упущен, люди деморализованы, все надо начинать сначала, но с чем? Боеприпасы артиллеристы выпалили почти все. А как можно создать новый кулак для повторного удара без артиллерии? Шевченко кипел от злости на погибшего комдива за то, что он оставил его, подполковника Шевченко, ответственным за жизни еще больших и все пополнявшихся масс людей, а сам «умыл руки». Как ему хотелось в те минуты быть рядовым! Любым рядовым, только бы рядовым! Но судьба именно на него возложила тяжелую ответственность за судьбу всей отрезанной от тыла армии. «Что делать? Что делать?» – Спрашивал он сам себя и не находил ответа. В этот момент комиссар Лобанов, лежавший в небольшом удалении от него, крикнул:

– Иван Михайлович, из командиров стрелковых полков вы старший по званию. Принимайте командование дивизией на себя! Медлить нельзя!

Притихшие было фашистские бронеколпаки, в этот момент вдруг снова затарахтели длинными пулеметными очередями по всему берегу. Пули засвистели над головами так густо, что удивительно было, как они не сталкивались в полете. Но фашисты не могли вести прицельный огонь по залегшей пехоте, потому что кучи мертвых тел перед каждой амбразурой прикрывали собой живых воинов. Шевченко понимал, что тысячи людей ждут его твердого командирского решения, и от этого понимания он внутренне терзался, не находя в себе самом ни твердости, ни хладнокровия для четкой работы мысли. Из этого состояния растерянности его вывел глухой топот чьих-то тяжелых ног сзади. Не успел он оглянуться, как рядом с ним упали ефрейтор Мурманцев и боец Чепуркин. Запыхавшись от бега, они с трудом перевели дух и положили перед собой трофейные автоматы.

– Товарищ подполковник, – обратился Мурманцев, – мы от лейтенанта Орликова. Он велел вам передать, что на Карельском перешейке такие вот колпаки брали только взрывчаткой. Разрешите попробовать! Охотников много.

– Разрешите, товарищ подполковник! – поддержал просьбу и Чепуркин. – Саперов лейтенант подобрал, взрывчатки много. Мы этих шаромыжников вместе с колпаками вышвырнем в речку! По-ростовски, кинем через батайский семафор, только разрешите!

Иван Михайлович, осененный этим своевременным толчком «снизу», вдруг оживился, в мозгу молниеносно пронеслась вся операция по прорыву «линии Маннергейма», изучавшаяся на командирских занятиях. В душе он так был благодарен лейтенанту Орликову за эту своевременную подсказку, что готов был обнять его всенародно. Этот толковый лейтенант подсказал единственно правильный способ выполнить боевую задачу дивизии. Вырваться на тот берег, обеспечить коридор для выхода всех войск армии – это надо сделать немедленно, не теряя ни минуты, пока противник на той стороне не залатал брешь, пробитую артиллерийским ударом!

– Молодцы, ребята! – сказал Шевченко. – Ползите вперед, в промежутке между колпаками растащите в стороны мертвых, чтобы был проход. А ты, Волжанов, пошли кого-нибудь к Орликову, прикажи возглавить штурмовые группы из автоматчиков и саперов и подтянуть их сюда. Чтобы любой ценой был взорван хотя бы один колпак! Понял?

Волжанов сорвался с места и быстро побежал назад, к роте Орликова. А Мурманцев и Чепуркин, подобно крадущимся лягушкам, чуть ли не пропахивая носами землю, ползли вперед.

– Мурманцев, вытащите сюда тело генерала и знамя! – крикнул им Шевченко вслед.

Это приказание нового комдива слышали многие бойцы. Оно полетело по цепям из уст в уста. Оно влило в сердца людей хоть какую-то надежду, что не все еще пропало. Раз новый комдив проявляет заботу о теле погибшего генерала, приказывает доставить к себе боевое знамя дивизии, значит, он взял в свои твердые руки дивизию, значит, не все еще пропало…

Как мучительно, как медленно тянется время! Минута кажется длиннейшим часом… «Скорее взрывчатку, скорее взрывчатку! Скорее, скорее!» – шептал сам себе новый комдив и, с каждым новым ударом собственного сердца то посматривал на печальную работу Мурманцева впереди, то оглядывался назад в надежде увидеть штурмовые группы Орликова…

Прошло еще несколько томительных минут, прежде чем показалось, наконец, около десятка саперных групп с ящиками. Они быстро бежали от села по лугу. Навстречу им летели вражеские пули, но штурмовики не обращали на них никакого внимания. Даже тогда, когда один сапер с взрывчаткой упал и больше не поднялся, его ящик подхватили другие и продолжали движение вперед. Тела бойцов, павших от косоприцельного огня между двумя колпаками, были уже убраны, и Мурманцев с Чепуркиным залегли с автоматами за телами прямо против амбразуры одного колпака и изготовились к бою. Штурмовые группы лейтенанта Орликова, рассредоточившись, подползали к ним. С последними двумя группами был и сам Орликов. Маленький, как подросток, он быстро ползал по-пластунски от группы к группе и отдавал какие-то распоряжения. Вернулся и Волжанов. Он доложил комдиву, что понтонеры с понтонами и сельскими рыбацкими лодками подтягиваются тоже к реке. А в селе тем временем все больше скапливалось войск. Оттуда доносились рев автомобильных моторов, конское ржание и людской гвалт… Шевченко подозвал к себе комиссара Лобанова.

– Василий Иванович, тылы опасно напирают на село. Видно, там нет твердой руки.

– Я понял, Иван Михайлович, иду в село, – ответил комиссар.

– На всякий случай организуйте там круговую оборону. Подозрительно долго не возвращается южная разведгруппа. Не напоролась ли она на противника? Возьмите из первой роты надежных бойцов и действуйте решительно! Где не поможет крепкое слово, там пускайте автоматы. Помните: закон здесь остался только один – наша с вами железная воля. И Гнедичу это передайте. Кстати, если он за счет подходящих сюда частей пополнится снарядами, пусть по сигналу красной ракеты поставит хотя бы короткий заградогонь на той стороне в самом начале форсирования реки.

Лобанов пожал комдиву руку и, пригнувшись, пошел в сторону села.

– Пер-р-рвая группа, на взрыв дота ²… вперед! – скомандовал лейтенант Орликов, и к проходу поползли три сапера с ящиком. Первый из них, таща правой рукой ящик, левой прикрывал голову саперной лопаткой. Второй подталкивал ящик, а третий, карабкаясь с помощью локтей, держал наготове автомат. Как только первый сапер достиг прохода, оба ближних дота застрочили из пулеметов. Мурманцев и Чепуркин ударили из автоматов по амбразурам. Их пули, видимо, побеспокоили сидевших за броней фашистов: они перестали стрелять. Саперы, воспользовавшись этим, вскочили и бросились вперед, но один из дотов снова полоснул длинной очередью разрывных пуль. Саперы упали, и через мгновение раздался взрыв. Разорванные тела саперов разлетелись в разные стороны…

– Вторая группа взрывников… вперед! – Орликов, казавшийся теперь бессердечным командиром-роботом, сердито посмотрел на Мурманцева и Чепуркина. – Автоматчики! Вы не выполнили свою задачу. Нужен прицельный огонь по амбразурам!

Мурманцев и Чепуркин начали заливать немецкие амбразуры немецким же свинцом. Тогда немецкие пулеметчики перенесли огонь на них. Пули то просвистывали над головами автоматчиков, то с глухими хлопками взрывались в остывших уже телах павших бойцов. Продолжать поединок с пулеметами было бесполезно, поэтому Мурманцев и Чепуркин прекратили стрельбу и спрятали свои головы за мертвые тела, которые издавали пока еще только тошнотворный запах крови. Зло на свою беспомощность в борьбе с дотами переполняло душу Мурманцева. И вдруг он в трех метрах от себя услышал резкую, сильно оглушающую очередь из ручного пулемета. Он повернул голову, и первое, что ему бросилось в глаза, были снопы яркого огня, вылетавшие из вороненого раструба пулемета. Левый, самый беспокоивший дот сразу смолк. За ручным пулеметом лежал Ваня Грачев, тот самый пулеметчик из маршевой роты Жаркова, которому комиссар Додатко разрешил носить «партизанское одеяние». Под прикрытием огня ручного пулемета вторая штурмовая группа быстро поползла вперед. Доты и ее встретили огнем. Она так же, как и первая группа, взлетела на воздух… Грачев сменил позицию, Мурманцев и Чепуркин заменили магазины и приготовились прикрывать третью штурмовую группу. Дело приобретало характер азартной игры со смертью… После гибели пятой группы к лейтенанту Орликову прибежал боец Гениатуллин с немецким ранцем, наполненным землей. Спокойно ложась рядом с Орликовым, он сказал:

– Товарищ лейтенант, зачем допускал напрасный гибель бойца? Разреши мне…

– Хорошо, Гениатуллин, – сразу согласился Орликов, ударив кулаком по ранцу, – Ползи вместо первого сапера в следующей группе. Вперед!

– А я взрыва ни раз не делал…

– Ничего, главное протащить взрывчатку в тыл дота, а там уж саперы без тебя взорвут. Пошел!

Гениатуллин приподнялся, взял свой тяжелый ранец, подтащил его к очередному ящику с взрывчаткой и не спеша лег на место отползшего сапера. Потащил он ящик с величайшей осторожностью. Пропихнет вперед ранец с землей, потом, прикрываясь им, проползет сам и протащит ящик. И так – метр за метром… Долго тянулось время. Пока доты шпарят из пулеметов по ранцу, группа лежит. Как только они прекращают стрельбу, группа опять ползет вперед. Оказавшись между колпаками, на одном уровне с ними, смельчаки хотели, было, подняться и взять в руки ящик, но из боковой амбразуры справа пулемет дал короткую очередь. Гениатуллин и бывший с ним рядом сапер опять прижались к земле. Все, кто это видел, замерли в ожидании очередного взрыва… И вдруг ползший за ящиком второй сапер вскочил на ноги, прыгнул к боковой амбразуре и животом упал на ее огневые плевки. В падении он успел что-то крикнуть и растопыренными руками обхватить бронированное тело дота. Пулемет захлебнулся. Гарнизон левого дота был выведен из строя пулеметчиком Грачевым… Гениатуллин и оставшийся с ним сапер схватили ящик с взрывчаткой и побежали в тыл правого дота. С фронта на молчавшие доты бросились многие стрелки, но их встретил кинжальным огнем правый дот из лобовой амбразуры. Почти все они упали и больше не поднялись… Прошло еще несколько минут томительного ожидания, и раздался глухой подземный взрыв, земля колыхнулась, и злосчастный правый бронеколпак, вытолкнутый из земли вперед, перевернулся и лег на лобовую амбразуру.

И сорвалась с луга вся людская масса! С криками «ура!» бойцы побежали к обезвреженным дотам, густыми толпами бросились в речку и, не дожидаясь средств переправы, поплыли на ту сторону. Ими уже невозможно было управлять: ведь они вырвались из смертельного огненного кольца и окрылены были надеждой на успешный прорыв. Река вздулась под тяжестью множества людских тел, которые все новыми партиями погружались в воду и поднимали ее уровень. Многие барахтались во всем обмундировании, другие, белели в нижнем белье с поднятыми над водой узлами, а те, кто не умел плавать, метались по берегу в поисках какого-нибудь спасительного бревнышка и, не находя его, то с завистью смотрели на счастливых пловцов, то с надеждой назад, где на руках бойцов плыли по воздуху, быстро приближаясь к реке, лодки, долбленые челны, деревянные корыта, двери, доски, бревна – все, на чем человек может форсировать водную преграду. А на сельских огородах понтонеры уже поднимали большие металлические понтоны. В этом людском столпотворении подполковник Шевченко боялся потерять управление оказавшимся под его командованием авангардом армии. Теперь, когда появилась возможность создать хоть узкий коридор для выхода войск из окружения, самым опасным врагом была стихийность. Стихийное стремление каждого, прежде всего самому вырваться из страшных «клещей» врага, может привести к тому, что на том берегу реки не окажется не только коридора, но и мало-мальски закрепленного плацдарма. Подхваченный орущими толпами людей, Иван Михайлович беспомощно оглядывался вокруг. Он, новый командир дивизии, на которого лишь несколько минут назад все эти люди устремляли молящие взгляды как на своего спасителя, теперь ими был затерт, не замечаем и совсем им не нужен. Только его неотлучный ординарец сержант Митрохин, привыкший всегда «быть под рукой» у своего командира, стоял рядом с ним. На груди у него висел автомат, а на поясе – ракетница. Сдвинув каску на затылок и положив руку на кобуру с ракетницей, он вопросительно смотрел на командира… Встретив взгляд горевших в лучах заходящего солнца глаз ординарца, Иван Михайлович встряхнулся и приказал: – Давай, Алеша, красную!

Митрохин вынул ракетницу и выстрелил. В воздухе затрепетала красная ракета, и сразу же из-за села ударила артиллерия. Снаряды вновь стали кромсать огневые позиции артиллерии противника за рекой. Это остановило бежавших без оглядки на восток мокрых бойцов. Они начали залегать и окапываться. Сопровождаемый Митрохиным, Шевченко подошел к саперам с ящиками. Лейтенант Орликов за что-то их ругал, и они виновато суетились вокруг взрывчатки. Здесь же стояли Волжанов, Додатко и Жарков.

– Лейтенант Орликов, надо расширить прорыв! – приказал Шевченко. – Взорвите еще несколько колпаков!

– Как раз это я и приказал саперам, товарищ подполковник. Саперы, вперед!

Несколько штурмовых групп схватили ящики и ворвались с ними в толпу бежавших к реке бойцов. Навстречу им шли Мурманцев и Чепуркин с окровавленным телом генерала Дубнищева. Вместе с ними шел Ваня Грачев со знаменем дивизии. Мурманцев по всей форме доложил подполковнику о выполнении боевого задания. От села прибежали Казбинцев, Ребрин, Балатов и Хромсков. Казбинцеву Шевченко приказал переправиться на восточный берег и организовать круговую оборону на захваченном плацдарме, Балатову доставить в село тело генерала и вместе с комиссаром Лобановым похоронить бывшего комдива со всеми почестями. На Балатова же была возложена ответственность за охрану боевых знамен дивизии и полка. Когда у реки раздалось еще несколько подземных взрывов и из своих «гнезд» вылетели треснувшие колпаки-доты, Шевченко подозвал к себе пожилого капитана с инженерными петлицами, который руководил доставкой понтонов к берегу.

– Сколько времени потребуется вам для наведения моста? – спросил Шевченко.

– Около часа, товарищ подполковник, – ответил инженер не совсем уверенно. Судя по его мешковатости и плохо подогнанному обмундированию, он был, очевидно, совсем недавно призван из запаса.

– А если учесть, что речка с гулькин нос?

– Постараемся ускорить…

– Так вот… – Шевченко посмотрел сначала на часы, потом на быстро увеличивающееся у западного горизонта солнце. – Даю вам, товарищ военинженер третьего ранга, сорок минут. Чтобы через сорок минут по мосту потоком шли войска! Боевая задача понятна?

– Конечно… – Не вышколенный в строевом отношении, понтонер повернулся и пошел вслед за своими понтонами, но Шевченко остановил его:

– Вот еще что, инженер… Назначаю вас заместителем коменданта переправы. Комендант переправы – старший политрук Додатко Денис Петрович.

– Есть комендантом переправы! – по-военному ответил комиссар. – Разрешите приступить к выполнению обязанностей?

– Действуйте, Денис Петрович! – Шевченко по давнишней своей привычке взял комиссара за портупею. – Помните, комиссар, что для удержания плацдарма на той стороне в первую очередь потребуются противотанковые орудия и снаряды… больше снарядов к ним, с танками придется нам иметь дело.

– Я это понимаю, Иван Михайлович.

– Ну, приступайте!

Комиссар Додатко с красным лоскутом на рукаве шинели, с трофейным автоматом в руках быстро ходил от моста к орудиям-«сорокапяткам», подскакавшим к переправе на дико всхрапывающих лошадях, и торопил, торопил. Инженер, руководивший наводкой моста, подошел к комиссару.

– Товарищ старший политрук, – сказал он, – минут через десять мост будет готов…

– Очень хорошо, первыми пропустим противотанковые орудия.

– Но считается, что переправа на войне не считается готовой к эксплуатации, если она не прикрыта с воздуха…

Этим своим справедливым замечанием он как будто накаркал беду, от Днепра пришла большая стая «юнкерсов». На нее не густо затявкали зенитки, но она, не обращая внимания на огонь, разделилась на несколько групп и ревущим коршуньем бросилась на добычу. Главный удар пришелся на артиллерийские позиции за селом. Часть «юнкерсов» спикировала на луг, часть бомбила село, только что наведенный понтонный мост, свои бронеколпаки, которые были теперь бесполезны. Бомбили ожесточенно, сваливаясь с неба на головы людей бесконечной чередой. Рев в небе, взрывной кошмар на земле, и летели в разные стороны изуродованные орудия, вспыхивали кострами сельские хаты, поднимались к небу огромные фонтаны воды, грязи, огня и мелькали в этих зловещих фонтанах человеческие тела…

Шевченко подозвал к себе Волжанова.

– Сбегай, Володя, в село к Гнедичу, пригони сюда хотя бы пару зениток!

– А вы видите, что там у него творится?

– Вижу. Но сейчас переправа – это все! Выполняй!

Необходимость скорее привести к переправе зенитки и беспокойство за оставшуюся в селе Люду мчали его почти по воздуху. При входе в горящий переулок Волжанов встретил группу разведчиков, ходившую по заданию подполковника Шевченко вправо по реке.– Вы выполнили задание?

– Выполнили, товарищ лейтенант.

Сообразительный разведчик быстро нашел на карте нужное село и доложил:

– Вот в этом селе, километров пять отсюда, на той стороне реки скапливаются танки, броневики и мотоциклисты. Спешно наводится понтонный мост…

– Все ясно, товарищ сержант. Ваши сведения очень важны. Бегом к подполковнику Шевченко!

Сержант махнул рукой своим бойцам и побежал к переправе. Волжанов остановил одного бойца, маленького, щупленького, как первоклассник.

– Ты, сынок, тоже в разведчиках? – спросил лейтенант, всматриваясь в крошечное лицо бойца. – Кажется, под Киевом ты был в моей роте? Из новичков?

– Из новичков, товарищ лейтенант, – подтвердил боец, стараясь придать своему голосу хоть немного басовитости, но это не получалось: голос у него тоже был детский. – Был я в вашей роте, да вот лейтенант Орликов отдал меня в разведвзвод. Говорит, разведчик из меня будет лучше, чем стрелок.

– Наверно, правильно он решил. Как фамилия?

– Красноармеец Колобков я, товарищ лейтенант. – Разведчик потешно подбоченился, подбирая пальцами длинные рукава маскхалата и высовывая курносый нос из-под расплюснутой пилотки.

– Догоняй сержанта, разведчик Колобков! Последняя стая «юнкерсов», отбомбившись, улетела на запад, и наступила тишина. Только потрескивали плетневые сараи, да от вновь наведенного понтонного моста доносился скандальный людской гвалт.

Волжанов пошел к погребу, окруженному ранеными артиллеристами. Их было очень много. Одни стонали, другие кричали, третьи умоляли сестер и санитаров скорее показать их раны врачам. А от бывших артиллерийских позиций все подносили и подносили новых раненых. Ни стоны, ни мольбы, ни душераздирающие вопли, казалось, не трогали сердца и души медперсонала, который с удивительным спокойствием занимался своим тяжелым делом. В ярко освещенную керосиновыми лампами пасть каменного погреба поочередно вносили самых тяжелых и укладывали на походный операционный стол – во власть до крайности измученного, забрызганного кровью хирурга. Оттуда доносились переворачивающие душу вопли, стоны бессилия и всхлипывания плачущих мужчин… Вот одного только что оперированного вынесли обратно, а вслед за ним несли окровавленную ногу вместе с запыленным кирзовым сапогом. За следующим несчастным вынесли руку со скрюченными посиневшими пальцами. Раненых клали неподалеку от погреба прямо на землю, а их ампутированные конечности сбрасывали в глубокую воронку от бомбы. А на хирургический «конвейер» уносили все новых и новых страдальцев… Засмотревшись на тоскливое выражение лица одного оперированного сержанта, который провожал взглядом свою отрезанную руку до самой воронки, Волжанов долго стоял на месте и очнулся только тогда, когда его окликнул лейтенант Балатов:

– Эй, комбат! Ты как здесь очутился? – Он сидел на земле на небольшом удалении от раненых и тихо разговаривал с прилегшим на шинель полковником Гнедичем.

Левая рука полковника была забинтована до самого плеча и, поддерживаемая ремнем, лежала на животе. Обходя раненых, Волжанов подошел к Гнедичу.

– Товарищ полковник, комдив приказал подбросить к переправе хотя бы пару зениток… – Пораженный видом полковника, Волжанов не мог дальше говорить.

Лицо Гнедича, перекошенное, как в предсмертной агонии, показалось Волжанову сгустком мучительного страдания. От свалявшихся светло-русых волос до самого подбородка оно было покрыто слоем черноземной пыли. Скатывавшиеся из голубых глаз слезы прорезали в этом липком черноземе белые дорожки. Отвернувшись от Волжанова, он сквозь тяжелый вздох сказал:

– Доложите комдиву, лейтенант, что с восемнадцати ноль-ноль сего числа в его дивизии нет больше ни одного орудийного ствола, в том числе и зенитного… – Он с тоской посмотрел в сторону уничтоженных огневых позиций артиллерии и добавил: – «Юнкерсы» смешали с землей всю нашу артиллерию вместе с машинами, лошадьми и людьми. И еще доложите: в штаб дивизии – прямое попадание. Все погибли, в том числе и комиссар Лобанов. Еще скажите комдиву, что каждое прибывающее сюда орудие я буду ставить на противотанковое прикрытие правого фланга.

– Разведчики наблюдали в пяти километрах отсюда наведение переправы для танков, – доложил Волжанов.

– Вот, вот, этого и следовало ожидать от противника! – Гнедич вскочил на ноги, здоровой рукой размазал на лице грязь. – Комдив знает?

– Разведчиков я направил к нему.

– Хорошо. Вас я тоже не задерживаю. Лейтенант Балатов, вы тоже отправляйтесь со знаменами к переправе.

– Товарищ полковник, – спросил Волжанов, – можно мне забрать в батальон своих людей, которые здесь находятся? Батальону предстоит вести бой за удержание плацдарма за рекой.

– Забирайте. Здесь недостатка в людях не будет: несметные толпы движутся сюда с разных направлений.

Уже совсем стемнело, когда Волжанов, Балатов, Люда Куртяшова, Зинаида Николаевна, ординарец Квитко, каптенармус Ефремыч, знаменосцы и несколько легкораненых бойцов из первой роты подошли к переправе.

Когда Волжанов и его спутники подошли поближе, то заметили, что людской поток, как выпускаемая из огромного резервуара жидкость, устремлялся к своему «водостоку» – переправе. Комендант переправы комиссар Додатко силами своего батальона установил для этого людского потока своеобразную «воронку», через которую пропускал его к мосту. Сам комдив Шевченко стоял за пределами «воронки», неподалеку от моста, в окружении ротных командиров и политруков своего полка. Выслушав доклад Волжанова о гибели артиллерии, он внешне спокойно сказал:

– Это удар очень чувствительный для дивизии. Командуйте своим батальоном, лейтенант. Как только полки переправятся, один взвод останется здесь в распоряжении комиссара Додатко, а весь батальон – за реку, к Казбинцеву.

В полночь по мосту прошли санитарные машины с ранеными, часть тылов дивизии, а главные силы армии еще не выходили из Киева… По приказу командира дивизии Волжанов и Додатко сняли оцепление. Взвод за взводом направлялся батальон на мост. Взвод за взводом проглатывала на той стороне кромешная тьма. Когда в оцеплении остался один малочисленный взвод ефрейтора Мурманцева, Шевченко спокойно сказал:

– Ну, пора и нам, друзья мои! – Он посмотрел на горевшее село, на обезлюдевший кочковатый луг, на груды тел, скошенных немецкими смертниками из бронеколпаков, снял фуражку, – А они нас простят за то, что не уберегли мы их и даже не имеем возможности, похоронить их с почестями. В этот момент за рекой толщу осенней темени распороли два мощных прожектора, и сразу же раздался орудийный выстрел. Неподалеку от моста взорвался снаряд. Из-за реки донесся панический крик:

– Танки! Слева танки!

Из черной ночной степи выскочило еще несколько глазастых машин. Не выключая свет, они остановились и начали поливать свинцом убегавших от света бойцов. Много раз повторились орудийные выстрелы и взрывы. Многие из бойцов, боясь освещенного моста, в одежде и с оружием бросились в воду и поплыли. Танки фыркнули газами, лязгнули гусеницами и подползли еще ближе к реке. Они в упор начали расстреливать мост и барахтавшихся в воде бойцов.

– Ах, сволочи! – воскликнул комиссар Додатко. – Как они не вовремя пожаловали! А где же наши сорокапятки? Ведь я их переправил раньше всех…

– Видно, Казбинцев утащил их вперед, – ответил комдив и гневно заскрипел зубами, – А может, не успели занять огневые позиции и были раздавлены… Чёрт их знает! За танками, Денис Петрович, надо ждать автоматчиков.

Один из снарядов разорвался на самой середине моста, и в тот же миг понтоны, разделившись, под напором бурного течения начали отплывать от середины реки к обоим берегам. А на той стороне из-за черных силуэтов танков, изрыгавших клубы огня, вдруг высыпала масса светлячков, и вся пойма реки наполнилась треском мотоциклов. Затем в этот мотоциклетный треск ворвалось густое стрекотание автоматов.

– Товарищ подполковник, – крикнул ефрейтор Мурманцев, – в селе тоже танки!

Все обернулись к селу и остолбенели: по горящей улице в сторону Киева двигалась целая колонна танков. От нее в степь и к лугу убегали люди. Некоторые из них, не успев отбежать, исчезали под гусеницами.

– Противник загоняет наши окруженные войска в мешок и сужает его, – сказал Шевченко комиссару, – Но ничего, мешок этот еще очень велик, до самых Лубен. Выскочим, товарищи, если поспешим! Балатов, знамена намотай на себя! Все за мной, шире шаг! – Он подбежал к женщинам, схватил насмерть перепуганную Зинаиду Николаевну под руку, и вместе с ней побежал по лугу, в обход села. Все оставшиеся на этом берегу люди последовали за ним. Терзаемая врагом ночная Полтавская степь приняла их под свое ненадежное покрывало.

Почти всю вторую половину ночи они потратили на то, чтобы незамеченными перейти через Киевский тракт, по которому двигались мотомеханизированные колонны врага навстречу главным силам 37-й армии, выступившим из Киева. Преодолев этот тракт, Шевченко повел свою группу по глухим проселочным дорогам прямо на юг. Проходили села, в которых не было ни немецких, ни советских войск. Шевченко так хорошо знал местность и так был уверен, что не встретит до самого утра частей противника, что не считал нужным высылать вперед дозоры. Иногда он безошибочно называл лежавшие впереди села. Видя эту его уверенность, люди спокойно шли за ним, никто не отставал.

Комиссар сошел с дороги и, остановившись, сосчитал людей. Двадцать пять человек…

– Как самочувствие, товарищи? – спросил он негромко.

В разнобой ему ответили несколько голосов:

– Терпимо, товарищ старший политрук.

– Пока есть силенки.

– Трохи важкувато, товарыш комысар, хочь бы мынуточку пырыдыхнуть!

– Скоро, товарищ Царулица, может, целый день будем отсыпаться, – ответил комиссар, узнавший бойца по голосу.

Часа за два до рассвета Шевченко, наконец, объявил, что в следующем селе будет большой привал. Волжанов предложил послать в разведку Мурманцева и Колобкова. Когда они вышли вперед и стали рядом – великан и почти ребенок – по группе пошел веселый смешок.

– Вот что, орел и орленок, – сказал Шевченко, тоже засмеявшись, – быстро изучите обстановку в селе!

– Есть изучить обстановку! – Мурманцев наклонился к Колобкову, взял его под руку. – Пошли, шпингалетик!

А Илюшу Гиршмана уже как ветром сдуло. В окнах хаты, у которой стояла группа, появился тусклый свет.

– Илюха уже орудуе, – сказал Копейка, – Ну и проныра хлопыць! А ты, Ефремыч, чого отстав?

– Да этот хлопец и без меня управится: как ни-то одессит! Пронырливый одессит вынырнул из сеней с нависшей стрехой, позвал:

– Можно заходить, товарищ подполковник! Хата просторная… Шевченко приказал Волжанову выставить у входа в село пост и разрешил всей группе войти в хату. В хате при слабом огне маленькой коптилки их встретила пожилая заспанная хозяйка в черном сетчатом чепце, какие носят женщины больше в России, чем на Украине. Она приветливо засуетилась:

– Проходите, проходите, сыночки мои, места всем хватит…

Шевченко с женой и Волжанов с Людой сразу прошли в горницу, и на них пахнуло такое приятное, разнеживающее тепло, какое бывает только в чистом и уютном людском жилище. Если мы с ним не расстаемся и ощущаем его повседневно, разве мы его ценим? Только после долгих мытарств и лишений мы его вспоминаем, и тогда оно кажется нам мечтой несбыточной, бесценным блаженством, великим счастьем. Веет от него интимностью и желанием зажить мирной, спокойной семейной жизнью.

– Хочешь, Володя, я скажу тебе, о чем ты подумал, когда переступил порог этой горницы? – спросил Шевченко, усаживаясь рядом с ним.

– А ну, скажите, Иван Михайлович! – подхватила Люда: – Это очень интересно…

– Не было бы войны, подумал ты, я бы уже женился. Пришел бы с тактических занятий в теплую, уютную квартирку, и меня ласково, нежно встретила такая же тепленькая и уютная, одуряюще пахнущая семейным счастьем, молодая блондиночка-жена… – Иван Михайлович с лукавинкой в глазах взглянул на Люду и, понизив голос, оговорился: – Конечно, не в этой грубой гимнастерке и кирзовых сапогах… Бросилась бы она мне на шею от радости, влипла бы своими пылающими нежными губками в мои огрубевшие на полевых ветрах губы, – и усталости как не бывало! Ну, а дальше… Ты и представить себе не можешь, что дальше, потому что не жил еще семейной жизнью. А именно дальше-то весь смысл и прелесть семейной жизни, настоящего семейного счастья… Что, отгадал твои тайные думы?

Волжанов, как застигнутый за какой-то шалостью мальчишка, виновато улыбнулся и снова вздохнул. Люда слушала Ивана Михайловича, как зачарованная, а Зинаида Николаевна тихо, чтобы не услышали в задней комнате располагавшиеся там бойцы и командиры группы, начала всхлипывать.

– Крепись, Зинок, нельзя так! Вон Люда еще совсем девочка и то не плачет, а ты… Не плачь, дорогая, не печалься… Отвоюем и прошлое наше, и еще лучшее будущее. А заодно и научимся его по-настоящему ценить.

Волжанов впервые видел проявление такой глубокой нежности и ласки со стороны мужчины по отношению к женщине, со стороны мужчины, которого он привык повседневно видеть только по-военному строгим, требовательным и лаконичным. Волжанову почему-то было неловко видеть подполковника таким мягким и слабым. Эта неловкость усиливалась тем, что Люда широко раскрытыми глазами, с ярко вспыхнувшим румянцем на щеках и с полуоткрытым ртом от удивления смотрела на трогательную любовь своих старших друзей-супругов.

Дверь горницы была открыта, и слышно было, как со двора вошли, переговариваясь, комиссар Додатко и уполномоченный Глазков.

– Доброй ночи, господынюшка наша! – поприветствовал хозяйку комиссар.

– Да уже, наверное, доброго утра, товарищ командир, – ответила хозяйка.

– Вы, я замечаю, не украинка?

– Трудно сказать, кто я. Из Рыльска. А там у нас и русские, и украинцы… Так что все равно.

– Так, так… И давно вы оттуда?

– Еще при нэпе выехали оттуда. Здесь построили с мужиком хату на самом краю села и живем. Вернее, жили… А теперь и он где-то воюет. И давно нет писем.

– Немцев у вас не было?

– Пока бог миловал… Вообще творится что-то непонятное. Все время стрельба была за Днепром, а потом вдруг будто перелетела через нас и теперь слышна далеко на востоке.

Комиссар не ответил. Он стал всматриваться в лица измученных до предела бойцов. Одни уже мертвецки спали, другие, разморенные теплом и покоем, сладко позевывали. Все винтовки, автоматы и каски были сложены в углу комнаты. Взглянув на лейтенанта Орликова, сидевшего за кухонным столом, комиссар спросил:

– Ты, Женя, на марше что-то прихрамывал. Наверно, натер ногу?

– Нет, товарищ старший политрук, осколочек застрял в ноге, – признался лейтенант.

Хозяйка ахнула, ударила себя по бедрам и побежала в сени. Возвратившись с тазом, она быстро налила в него горячей воды и хотела промывать ранку Орликова, но Люда вежливо ее остановила:

– Здесь, тетушка, медицина есть. Вы лучше приготовьте ему что-нибудь поесть, если имеете…

– Да как же, доченька, как же… Всех, конечно, накормить не смогу, а для него яишенка найдется. Ах, сердешненький, как он обескровился! – И хозяйка засуетилась у печи.

Люда начала обрабатывать раненую ногу Орликова. Орликова уложили на полати, прикрытые лоскутным многоцветным одеялом. Над полатями послышался старческий женский голос:

– Может, вы его, соколика, на печку поднимете? На краю печи, свесив ноги вниз, сидела старуха, а из-за нее выглядывали две нечесаные заспанные мордашки хлопчиков. Бабуся зашевелилась и хотела слезть с печи, но комиссар остановил ее:

– Вы не беспокойтесь, бабуся. Мы все равно скоро уйдем.

– Ой, господи! Куда же вы его, хворого, потащите? – воскликнула бабка.

– Нужно идти, бабуся, ничего не поделаешь. А он разойдется…

В хату влетел Илюша Гиршман, а вслед за ним вошли пять женщин с фартуками, наполненными всякой снедью.

– Ну, вы, родненькие, сложите все это на стол и – быстренько за молочком! – приказал Илюша неотразимым тоном души-снабженца.

Женщины с трудом добрались до стола, выложили сало, яйца, помидоры, соленые огурцы, большую связку луку, хлеб… Они ушли, а Гиршман – к Шевченко:

– Товарищ подполковник, через пять минут можно приступить к приему пищи.

– Молодец, Илюша! Поднимай людей!

Вскоре два с половиной десятка голодных ртов навалились на пищу. Для командиров и женщин Гиршман «организовал» две огромные, как тележные колеса, сковороды с глазуньей, а рядовых потчевал сухомяткой: яйца вкрутую, сало с хлебом, овощи и кислое молоко. Все уплетали за обе щеки, хорошо понимая, что впереди их ждет неизвестность. Какая она, эта неизвестность? Может, голодная, может, холодная, может, удача, а может, и смерть? Дверь распахнулась, и в нее втиснулся ефрейтор Мурманцев, а вслед за ним – Колобков, тащивший за руку безоружного красноармейца. Мурманцев прошел в горницу и доложил, что ни одного немца в селе нет, но обнаружен раненый красноармеец. Все посмотрели в открытую дверь и увидели длинного и тонкого, как жердина, бойца с забинтованной по локоть рукой.

– Ба, это же Цыбулька! – воскликнул Волжанов. – Ты как здесь оказался, Цыбулька?

– Я, товарищ комиссар, еще прошлой ночью с медсанбатом уехал из Киева, – маленькое веснушчатое лицо Цыбульки пылало или от смущения, или от радости, что встретил своих фронтовых однополчан, – всех легко раненых, кто близко живет, командир медсанбата почему-то отпустил по домам, а это мое родное село…

– Вот как? – удивился комиссар.

– Товарищи командиры, – взмолился Цыбулька, – дозвольтэ мне вернуться у свою роту! Еще дэнь-два – и моя рука будет зовсим здоровая. – Он еще больше покраснел, отчего крупные, стиснутые со всех сторон краской, веснушки уже нельзя было различить.

– Куда б вы не йшлы, а я от вас теперь не отстану! Хочь чорту в пэкло! – Уже из сеней он крикнул: – Я швыдко збэрусь!

Когда все заготовленное Гиршманом продовольствие было съедено, за исключением отложенного «расхода» для караульных, подполковник Шевченко приказал всем спать. Сон свалил измученных людей сразу. Это, видимо, очень удивило бабусю, сидевшую на печи. Как только наступила сонная тишина, она закряхтелаи сама для себя проговорила.

– Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие! Когда только люди образумятся?

– Это вы о ком, бабуся? – спросил комиссар, лежавший под ее ногами.

– А обо всех, кто воюет…

– Да что вам до них? Сидите себе на теплой печке, грейте старые косточки и доживайте свой век.

– Так разве дадут спокойно дожить? Я хоть и старая, а как почую тех супостатов, что в небе гудят, так затрясусь, будто в лихоманке.

– Не тряситесь, бабуся, – отозвался почти детский голос Колобкова, – скоро разобьем фашистов, и снова наступит тишина и спокойствие. – Трудно было определить, откуда доносился этот голос: не то из-под полатей, не то из-под стола.

Старуха шумно вздохнула.

– И-и-и, соколик! Ты говоришь, скоро… Я не знаю, верить ли тебе, а вот снам своим я верю…

– И что же вам приснилось такое убедительное? – спросил комиссар.

– А приснился мне, батюшка ты мой, сон сурьезный… Не сон, а предсказание… Сижу будто бы я на своей печке, как вот и сейчас сижу. И такая же темень в хате. Тоже, как и сейчас, война идет. И так я разозлилася на нее, проклятущую, что захотелось мне пожаловаться на нее самому господу богу. А в него я верю. – Она что-то полушепотом пробормотала, очевидно, перекрестилась. – И что бы ты думал, батюшка мой? Вдруг осветилась вся моя хата ярким солнцем, да таким ярким, что на столе, на лавке, на полу – везде так и запрыгали солнечные зайчики, а на душе сразу повеселело. Я выглянула с печи, посмотрела на дверь, да так и замерла: в двери стоит… кто бы, ты думал? – Старуха смолкла, давая возможность слушателям отгадать.

– Может, какой ни-то апостол, а то и сам господь-бог, царство и манна ему небесная, – попробовал отгадать, оказывается, еще не спавший Ефремыч.

– Нет, мил-человек, не отгадал… Ежели бы господь-бог, то это бы не так уж и дивно было: ведь к нему-то я и взмолилась…

– А кто же, бабушка? – Колобков даже приподнялся, зашелестев соломой.

– Сталин, – громко сказала бабуся, – вот как есть он – настоящий, живой Сталин. Будто, услыхав мою мольбу, сошел с портрета и – прямо ко мне припожаловал. Медленный такой, рассудительный… А в правой руке у него – небольшое, как глобус, но яркое, яркое солнце. Я вся замлела и не могла двинуться с места. И сама не знаю, отчего замлела: или от робости, или от радости… А он бережно так положил свое солнышко на шкаф, шагнул раз-другой ко мне, остановился посреди комнаты, пригладил трубкой свои усы, как это в кино показывали, и ласково улыбнулся. Я осмелела да как соскочу сначала на полати, а потом на пол и – к нему. Гляжу ему прямо в очи и жалостным таким голосом спрашиваю: «Осип Висарьонович, когда же эта проклятая война кончится? Сколько еще людей будет загублено? А он погладил меня по правому плечу… Как сейчас помню – по правому! и говорит: «Ставь ты, Ивановна, самоварчик, мы за чайком и побеседуем». Быстро задула я самовар, сели мы с ним за стол. Налил он чаю по старому русскому обычаю в блюдечко, поставил его на все пальцы правой руки… Заметьте, правой! подул раз-другой, хлебнул с сахаром вприкуску и ответил: «Правду скажу, Ивановна, не скоро еще война кончится. Но мы одолеем немца! Еще года два-три повоевать придется…» Ахнула я, закрыла глаза и горько зарыдала… Потом открыла глаза, хотела еще что-то спросить, но ни Сталина, ни стола, ни самовара уже не было… Солнечные зайчики пропали, в комнате опять наступила темень, и меня обуял страх… Пометушилась я по комнате в полной темноте, открыла дверь в сени, думала, он там стоит, но оттуда на меня глянула еще чернее темень, я затряслась от страха и… проснулась… Стояла я у открытой двери в сени. Дочь меня окликнула, и я вернулась на печь. До утра больше не уснула…

– И что же вы, бабуся, хотите нам сказать этим своим сном-выдумкой? – спросил Колобков.

Старушка обиделась и грубовато ответила:

– А то, голубок мой, что, в-первых, это не выдумка, а в-других, мое правое плечо, которое гладил Сталин, его правая рука, в какой он принес солнышко и блюдечко держал, – это тебе вся правда. Дело твое – верить или не верить этому сну, а мое дело рассказать. – Слышно было, как она, кряхтя, укладывалась спать. Что-то ласково пошептала спавшим уже хлопчикам и угомонилась.

Но Колобков не отставал от нее:

– Если верить твоему сну, бабуся, то выходит, что мы будем воевать еще два или три года… Да при нынешней мясорубке за это время и людей не останется на земле!

Старуха не отозвалась. И никто не отозвался. Пережитое за день, ночной марш и обильная пища тяжелым грузом придавили людей. Из двух углов уже доносился по-фронтовому тревожный солдатский храп. Смолк и Колобков. Подобрав под себя побольше соломы, он свернулся калачиком и несколько раз уже под шинелью шмыгнул носом. Было похоже на то, что он плакал…

В разреженном утреннем воздухе близкого степного простора звонко, призывно заржала лошадь. Иван Михайлович вскочил с кровати, как ужаленный, и прислушался.

– Зина, мой Руслан где-то близко… Слыхала? – крикнул он спящей жене почти в ухо и снова настороженно прислушался. Но ржание не повторилось. – Или мне почудилось?.. Вот до чего нервный стал! – оправдался он перед Волжановым, который тоже проснулся и приподнял голову.

– И-и-го-го! – повторилось ржание еще ближе, чем первый раз, и Шевченко, обрадованный, перескакивая через спящих людей, побежал во двор.

Только Зинаида Николаевна знала, что пережил ее муж, когда ему доложили, что от церковной сторожки, где на привязи стоял его любимец, осталась только штукатурка с глыбами кирпича, разбросанными вокруг бомбовой воронки. Только она, Зинаида Николаевна, видела всю силу привязанности мужа к боевому четвероногому другу. Узнав о гибели Руслана, в душе она против своей воли даже порадовалась: ведь и раньше, еще до войны, она ревновала мужа к этому красавцу-коню и не раз выговаривала за то, что он своего коня любит больше, чем свою жену… Из степи к селу подъезжала военная повозка, в которую был впряжен Руслан. Увидев Ивана Михайловича, конь радостно заржал, рванулся всем корпусом вперед, но под сильно натянутыми вожжами затанцевал на месте. Трогательной была встреча боевых друзей – человека и коня! Издавая легкое грудное ржание, Руслан тряс густой гривой, водил теплой верхней губой по лицу Ивана Михайловича, обнюхивал его гимнастерку, будто не веря повлажневшим глазам своим, потом снова возвращался к его лицу и снова терся губой о щеки. Иван Михайлович обнимал друга за шею, прижимался к ней щеками и ласково приговаривал:

– Русланчик, дружочек мой верный, уцелел! Даже не ранен, молодчина ты эдакий! – осмотрев весь стан своего серого в яблоках друга, Шевченко увидел на повозке широко улыбающееся лицо полковника Гнедича с забинтованной рукой. Фуражки на нем не было, и на ветру ерошились его редкие русые волосы.

– Привет, Шевченко! – поздоровался он, когда увидел, что объятия подполковника с любимым конем закончились. – Я, признаться, думал, что ты уже на том свете стучишься в благословенные врата рая, соскочив с повозки, он здоровой рукой энергично пожал руку Ивана Михайловича.

– Я тоже мысленно похоронил тебя и очень рад тому, что ошибся, – сказал Иван Михайлович, взяв храброго артиллериста под руку.

Гнедич повернулся к проселочной дороге, по которой только что приехал, и воскликнул:

– Ага, мой арьергард тоже на подходе. Не намного отстал от Руслана. Обласкиваемые первыми лучами солнца, к селу быстро шли четыре человека. Когда они подошли к повозке, Шевченко узнал в них воинов своего полка: командира взвода разведки лейтенанта Царева, младшего лейтенанта Хромскова, своего ординарца сержанта Митрохина и пулеметчика Грачева в том же «партизанском» одеянии, в котором он прибыл с маршевой ротой.

– Ты где пропадал, Митрохин? – спросил Шевченко строго.

– Товарищ подполковник, я искал Руслана.

– Где ты его нашел?

– Когда вы уходили от переправы в обход села, я побежал в село за Русланом. Подождал я, пока танки прошли через село, обшастал все дворы, а нашел его в поле. Вернее, он меня нашел. Бежал с поля к селу и сильно ржал. Видать, он вас искал. Меня тоже сразу узнал, паршивец, и очень обрадовался.

Шевченко благодарно посмотрел на ординарца и улыбнулся.

– Спасибо, Алеша, – сказал он. Грачев доложил, что по приказанию комиссара Додатко прикрывал огнем группу, когда она отходила от переправы, сбился с направления отхода группы и потерял ее.

– А пулемет бросил?

– Нет, товарищ подполковник. Он в повозке под соломой.

– Боеприпасы все расстрелял?

– Что были, те расстрелял, но в селе у бежавших обозников стащил много полных дисков.

– Молодец, пулеметчик. Возьми пулемет и смотри, чтобы он всегда был готов к бою!

– Это все, что осталось от всей моей артиллерии, – сказал Гнедич, кивком головы указав на раненых артиллеристов. – На мои огневые позиции обрушили бомбы и огонь пулеметов и пушек более ста «юнкерсов». Разве можно передать словами, что там творилось? Все вокруг они буквально вспахали, а заодно и забороновали бомбами и снарядами. Спасения не было никакого. Поверишь ли, Иван Михайлович, до того тяжело мне было видеть гибель своих батарей, что я не мог сдержаться… Я плакал… Стыдно, конечно, но это факт. Не мог я покинуть огневые позиции, пока оставалась хотя бы одна пушчёнка… Если бы от Киева подошла хоть одна батарея, я бы не пропустил прорвавшиеся в село танки.

– Не сокрушайся, Алексей Иванович, наши люди на Урале накуют тебе еще столько пушчёнок, что только успевай их принимать и вводить в бой. А теперь ты сбереги себя! Ты замечательный мастер огневого вала и еще так будешь нужен нашей армии, когда она пойдет в контрнаступление.

– Не обо мне речь, Иван Михайлович, – возразил Гнедич. – Я тоже верю, что наш народ накует и таких, и еще лучших орудий, но… Не тем я сокрушаюсь, что больше не будет у нас артиллерии. Уж слишком глупо, преступно глупо мы их теряем! Сотнями и тысячами мы их теряем… А ведь это – пот и кровь нашего народа, и если бы он знал правду, думаешь, похвалил бы нас? Ты же сам видел, какая сила была у меня в руках! А что она сделала? Вот то-то! Почему Дубнищев, этот лапотник твердолобый, не предупредил меня, что вдоль реки – доты? Да если бы я хотя бы подозревал об их существовании, я бы весь этот берег искромсал крупным калибром! Или дал бы он мне время хотя бы накоротке разведать огневую систему противника своими средствами… Так нет же: «Давай, говорит, Гнедич, раскроши огневые точки противника, как грецкие орехи!» А какой они крепости, эти орехи, и сам не знал.

Шевченко рассказал Гнедичу о своем намерении выйти на фланг южной, охватывающей группировки войск противника и попробовать там пробиться из окружения. Гнедич, подумав, согласился, и они вошли в хату. После завтрака, «организованного» Илюшей Гиршманом, Шевченко, Гнедич и Додатко закрылись в горнице и долго совещались. Потом они пригласили к себе Гиршмана.

– Вот что, товарищ Гиршман, – обратился к нему Шевченко, – придется тебе, помимо обязанностей начпрода, принять на себя и обязанности нач. МТО ³. Надо срочно раздобыть гражданскую одежду для Мурманцева, Колобкова и двух наших женщин. Задача понятна?

– Понятна, товарищ подполковник, только…

– Что такое?

– Я не уверен, найдется ли в этом большом селе одежка для такого верзилы, как ефрейтор Мурманцев?

Командиры засмеялись.

– Возьми себе на подмогу Николая Филипповича Квитко, – посоветовал комиссар: – у него в этих краях каждая хохлушка – кума или дальняя родня.

Гиршман озабоченно вышел из горницы и – к Квитко:

– Миколай Пилипович, вы поступаете в мое боевое распоряжение. За мной! Квитко схватил свой автомат и вопросительно посмотрел на Волжанова.

– Идите, Николай Филиппович, раз приказано! – сказал Волжанов.

Гиршман с ног до головы внимательно осмотрел Зинаиду Николаевну, Люду и Колобкова, потом подошел к Мурманцеву. Долго и, казалось, с мучительной досадой изучал он фигуру ефрейтора, который почему-то виновато улыбался.

– Боже ж мой, боже ж мой! – воскликнул Гиршман. – Задача совершенно невыполнимая… – Он схватился руками за голову и выскочил в сени. Квитко вышел вслед за ним.

Вернулись Гиршман и Квитко с гражданской одеждой и обувью. Когда разведчики переоделись, то их с трудом узнавали. Зинаида Николаевна под дешевым серым платком, в старушечьей синей с мелкими белыми горошинами кофте и черном мужском пиджаке; в грубой клетчатой юбке и поношенных полусапожках выглядела пожилой сельской женщиной, а ее чистый украинский говор был самым убедительным доказательством того, что она местная жительница…

Люда была одета почти так же, как Зинаида Николаевна, и Волжанов, увидев ее, засмеялся: она так разлохматила под косынкой волосы, что с первого взгляда даже отталкивала. Однако, ее юношеская свежесть лица, задорные карие глаза, такие знакомые и такие непослушные завитки светлых волос напомнили ему довоенную Людмилку.

– Как я тебе нравлюсь, Володя? – спросила она ласково и шаловливо. – Не разочаровала?

Волжанов придирчиво осмотрел ее, потом ответил:

– У Гюго где-то сказано, что жемчужина и в грязи остается жемчужиной. Только вот «москалячее» балаканье тебя выдает. Украинец сразу тебя раскусит.

– Ну и пусть! Я сразу буду говорить, что я русская. Разве мало на Украине русских девушек?

Колобков в маленьком, подростковом костюмчике, рваном черном картузе без козырька, в ботинках, «просящих каши», стал настоящим хуторским парнишкой. На плече у него была небольшая сучковатая палка, а на этой палке за спиной – замусоленная полотняная сумка с десятком вареных початков кукурузы.

Для Мурманцева Гиршман достал старые штаны из крашеного холста с единственной пуговицей, синюю сатиновую рубаху-косоворотку, ветхозаветную свитку и картуз, очевидно, еще гоголевского Ивана Ивановича. Обуви для Мурманцева не нашлось, но Гиршман доказал, что сойдут и армейские ботинки без обмоток. Несмотря на самые большие размеры добытой Гиршманом одежды, Мурманцев чувствовал себя в ней стесненно. Особенно безобразили его штаны, неприлично распахивавшиеся на одной пуговице. Зинаида Николаевна попросила у хозяйки три пуговицы и хотела их пришить, но особист Глазков остановил ее.

– Это не годится, товарищи, – обратился он к Шевченко, Гнедичу и Додатко. – Зачем переодевать человека, который явно не подходит для разведки? Есть же у нас настоящие украинцы. А Мурманцев в этой экипировке и по внешнему виду комичен, да и разговор у него типичного володимирца. – Глазков цветасто, с сильным «оканьем» произнес последнее слово, и все, в том числе сам володимирец, засмеялись.

В этот момент в хату вошел боец Цыбулька. Он был в полной готовности к походу.

– Во! Чем не разведчик? – воскликнул комиссар. – Цыбулька, ты местность хорошо знаешь?

– Тю! Та я пройшов всю Полтавщину вдовж и попэрэк…

– Прекрасно, Цыбулька! – сказал Шевченко. – Даю тебе десять минут. Чтоб за эти десять минут ты смотался домой и обратно. Оставь дома все военное и одень то, что носил до призыва в армию. Только одевай что похуже. Понял?

Цыбулька недоуменно посмотрел на командиров, но ответил:

– Понял, конэшно…

Цыбулька вернулся в узеньком темно-синем костюме, который еще больше подчеркивал его тонкую длинноту. Наступая ему на пятки, вошла и пожилая женщина, по-деревенски крепкая и загорелая. Она подошла к стоявшим у входа в горницу командирам, положила руки на бедра и спросила:

– Що ж цэ воно такэ, товарищи началныкы? Когда Цыбулька здоровый, тогда Цыбулька воюй, а як трошки поранэтый, то оставайся дома и дожидайся нимцив? Я уже стара, з мэнэ и пытання нимцям нэмае, а нащо ж вы мое хлопья бросаете? Чи нехай воно отправляеться на каторгу в нимэч-чину? – Она так расплакалась, что Шевченко растерялся и сразу не нашел, что ей ответить. Вмешался комиссар:

– Та вы нэ плачьтэ, товарищ Цыбулька! Ваш сын пойдет с нами. Только сейчас такая сложная обстановка, что без хорошего разведчика в цивильной одежде нам не обойтись. К тому же ваш сын хорошо знает местность. Понимаете?

Она немного успокоилась, помолчала, раздумывая, верить комиссару или не верить, потом решительно вытерла концом хустки глаза и шмыгнула за дверь. Дверь она оставила открытой и сразу же вернулась, волоча через порог большой мешок.

– Я собрала сыночкови харчи… Стряпотня тут всякая, – сказала она, вручая мешок сыну.

Все рассмеялись над тяжестью ноши, которую стыдливо держал в руке разведчик Цыбулька. Сам он так покраснел, что его многочисленные веснушки снова слились с краской. Было заметно, как он злился на свою заботливую мать, которая тем временем благодарила командиров:

– Спасибочко вам, товарыши командиры. Як можно будэ, то побэрэжить моего Грыцю: воно ще такэ малэ хлопья!

Это вызвало новый взрыв смеха у бойцов и командиров, смотревших на смущенное «хлопья», которое упиралось головой в потолок.

– Та годи, годи, мамо! – взмолился Цыбулька. – Ступай уже до дому! Мэлышь тут всяку чипуховыну…

Шевченко заверил женщину, что постарается поберечь ее сына, и она, успокоенная тем, что лично вручила свое дорогое «хлопья» командиру под его ответственность, ушла. Правда, при расставании с сыном она прочитала ему пространную материнскую нотацию о том, как он исправно должен служить, слушаться командиров, беречь себя, чаще писать и прочее… А уже из сеней крикнула всем:

– Чекаемо вас, сыны мои, з пэрэмогою! (Ждем вас с победой!)

Когда, она прошла мимо окна, выбирая слезы, и оказалась за воротами, Шевченко сказал:

– Сейчас, товарищи, мы пойдем навстречу немцам, прямо на восток… Кажется, здесь потише. Впереди, километра за два, будут двигаться Зинаида Николаевна и Колобков. Задача – разведывать села, которые будут на пути. Если в селе немцы, устанавливать примерную их численность и передавать сведения сзади идущим, в километре от основной группы, Цыбульке с Людой, а Цыбулька – мне. Старайтесь на глаза немцам не попадаться, а если невозможно избежать этого, выдавайте себя за киевлян, бежавших из Киева от бомбежек и обстрелов. Ты, Зина, запомни: идешь со своим племянником, а ты, Люда, – с женихом. Все ваше имущество и документы сгорели в Киеве. Идете в Лубны к родственникам… Вопросы есть?

– Товарищ подполковник, у меня в Лубнах и вправду багато родни, – сказал Цыбулька.

– Вот и прекрасно. А теперь – вперед, товарищи разведчики!

Как ни старался Шевченко вывести основную группу из села менее заметно для местных жителей, это ему не удалось. Не успели запрячь Руслана и усадить раненых на повозку, как во двор группами начали входить женщины с детьми и старики. Горестно и вместе с тем укоризненно смотрели они на своих защитников, которые оставляли их на милость жестокого врага. Плотным полукругом обступали селяне строй воинов. Поглаживая прижимавшихся к подолам взлохмаченные головы ребятишек, они долго молчали. Кому довелось тогда отступать на восток, тот до конца дней своих будет помнить, как стыдно было видеть эти обжигавшие душу, молчаливые взгляды оставляемых врагу людей. То был самый тяжелый, самый жгучий стыд солдата, которому приказано было отступать! Сознавая себя частицей армии, оставлявшей врагу область за областью, каждый воин этой армии не мог смотреть людям прямо в глаза. А люди хотели, искали его прямого взгляда и надеялись, что он вот-вот твердо скажет: «Все! Дальше враг не пройдет – ни шагу!» Однако, слабо вооруженный, он не мог одной лишь грудью своей остановить бронированных завоевателей и, сгорая от стыда и досады из-за своей беспомощности, отступал все дальше и дальше на восток… О, как тяжело быть солдатом бегущей армии! А бегущей по родной земле – в сто раз тяжелее…

Комиссар Додатко, который по долгу службы и по велению сердца своего в самую трудную минуту борьбы обязан уметь объясняться не только с воинами, но и с народом, при виде угрюмых лиц женщин и стариков понял, что настал момент такого объяснения… Но что можно сказать утешительного этим беспомощным людям? Чем он мог их приободрить, когда сам крепко был побит врагом и бежал от их новых ударов? Громкие речи, пустые заверения не только будут неуместны, а будут похожи на кощунство. И разумом понимал, и сердцем чувствовал комиссар, что теперь, как никогда, нужно смело сказать людям правду, какой бы тяжелой она ни была. А она, эта правда, была неслыханно тяжелой. И сказать ее нужно было с таким горячим сердцем, от которого люди почувствовали бы у своих сердец тепло и прониклись хотя бы малостью надежды… Додатко начал было соображать, с чего начать объяснение с этими людьми, но среди них пошел шепот. Все расступились, и воины увидели вошедшего в распахнутые ворота глубокого старика, которого медленно вели под руки два деда сравнительно помоложе. Подвели к комиссару. Старик был немощен и дряхл, как подгнивший на корню гриб-боровик: казалось, тронь его – и он свалится. Впалые щеки, уши, ноздри – все густо заросло седой стариковской растительностью. Жуткой ветхостью и беспомощностью сквозило от этого, слишком долго задержавшегося на земле, человека. Давно потухшими белесыми глазами посмотрел он на нарукавные звезды комиссара и, видимо, решив, что попал по адресу, удивительно бодро освободился от державших его дедов. Издав слабый звук, похожий на кашель, он тихо, но с очень заметным упреком сказал:

– Щэ, хлопцы, тикаетэ? – он передохнул и, собрав последние силы, уже по-русски продолжал: – Перед вами стоит старый солдат его императорского величества российской гвардии Денис Мартынюк. До круглой сотни хотел дожить, да, видать, не смогу… Вы, горе-вояки, загоняете в могилу раньше сроку. Разгневавшись, старик вдруг потряс перед грудью комиссара высохшими руками и сколько мог, повысил голос: – Да, это так! Вы, опозорившиеся потомки, каких я не могу назвать русскими! 3ачем вы бросаете русские земли та русских людей на поругание немецким супостатам? Мне дела нет до вашей коммунизьмы, я до нее не доживу. Но не смейте дальше пускать ворога! Это я вам велю не только от себя, а и от тех, какие уже много лет лежат и на Шипке, и у Плевны, и на Дунаю. Их давно уже нет и в земле, но даже трухлявые их кости теперь зашевелились бы, узнай они, что немецкие каты уже перейшли Днипро, а трусливые наши заступники бросають мундиры и гуртами тикають до Сибиру… Не смейте дальше, слышите? Не смейте! Остановить нимцив! Он задрожал частой мелкой дрожью, на мгновение вытянулся и трупом свалился на руки сопровождавших его дедов. Из-под распахнутого кожушка ярко блеснули приколотые к рубашке три георгиевских креста…

Одна из женщин склонилась над стариком, послушала его грудь, закрыла глаза веками и тихо всплакнула. Никогда в жизни комиссар Додатко не переживал более тяжелой минуты! Чувствуя себя пригвожденным к позорному столбу, он растерянно смотрел то на мертвого героя Шипки, то на всхлипывавших в хустки и фартуки женщин, то на плакавших детей, то на потупившихся от стыда бойцов. Взяв себя в руки, он молча подошел к лейтенанту Балатову и в полголоса сказал:

– Знамя…

Балатов быстро снял ремни и гимнастерку и на глазах притихших людей размотал со своего тела кумачовый шелк. Комиссар взял знамя и накрыл им покойника. Потом он снял фуражку, опустился на колени и поцеловал его в лоб.

– Прости нас, тезка Денис Мартынюк! – сказал комиссар. – Пока бьются сердца наши, ни на минуту не забудем твоего последнего гнева…

Тишина как будто застыла. И вдруг одна пожилая женщина заголосила, за ней вторая, третья. Додатко встал и выпрямился. Он почувствовал, что безраздельно господствовавший в душах людей гражданский упрек сразу уступил место гражданскому состраданию. Люди поняли, что их защитники покидают их не потому, что не хотят драться с сильным врагом. Но теперь была заметна другая крайность в настроении людей – слезливая жалость к своим битым защитникам и покорное склонение головы перед своей тяжелой участью. Поняв это, Додатко негромко, но в доверительном тоне обратился к селянам с речью:

– Батькы и матэри наши! Ридни наши сэстры та малэньки диты! Мы не обижаемся на ваши упреки. Любая армия, если она сдает врагу цветущие сады и нивы своей Родины, достойна самого сурового упрека своего народа. От самой границы, в каждом городе, в каждом местечке, в каждом нашем советском селе слышали мы справедливые упреки советских людей. Эти упреки сжигали наши сердца и души огнем заслуженного стыда и позора. Но то, что мы чувствуем сейчас перед вами, нам еще никогда не приходилось чувствовать. Устами этого почти столетнего русского солдата нас пристыдили героическое прошлое и былая победная слава нашей великой Отчизны. Языком этого славного старца нас отругали поднявшиеся из своих могил наши великие предки – храбрые российские богатыри. И нам, недостойным их потомкам, лучше провалиться сквозь землю, чем услышать этот упрек! – Он обернулся к стоявшим в строю бойцам и командирам и по их потупленным взглядам заметил, что говорил как раз то, что думали и они, – Многие годы вы отрывали от себя и от своих детей, порой, даже самое необходимое. Последнюю копейку свою вы с потом и кровью вкладывали в дело укрепления Красной армии и теперь вправе потребовать от нее защиты…

– Правду вин каже, жинки! – громко сказала одна из женщин. Внимательно посмотрев на нее, комиссар продолжал:

– Конечно, наша армия отступает не потому, что не хочет защищать свой народ. Она потоки крови проливает за вас, беспощадно истребляет вторгшихся на нашу землю фашистских захватчиков. Бойцы и командиры Красной армии не щадят жизней своих и сотнями тысяч кладут их во имя будущей Победы, но… – Он подумал, как бы понятнее объяснить простым людям причину отступления непобедимой Красной армии. – Представьте себе двух сильных молодых парней… Они долго враждовали между собой, но потом договорились жить мирно и друг на друга не нападать. И вдруг один из них внезапно, предательски нападает на противника и сбивает его с ног. Парень не пал духом. Он храбро отбивается от вероломно напавшего врага, хотя и много получает тяжелых ударов. Измотав драчуна в оборонительной позиции, собравшись с силами, он, конечно, победит его и строго накажет за вероломство… Так же и у нас получилось. Мы враждовали с фашистской Германией, потом договорились друг на друга не нападать. Мы честно соблюдали этот договор, а Германия, под прикрытием договора, подтянула свои отборные войска к нашей границе и вероломно, без объявления войны бросила эти войска на нашу землю. Мы пока обороняемся. Но мы уверены в том, что соберем силы, разгромим гитлеровскую армию и строго взыщем с банды Гитлера!.. Эта вот маленькая боевая группа – остаток храбро сражавшейся за Днепром воинской части. Боевое знамя наше – святыня части – с нами. Получим пополнение и под этим боевым, пропитанным кровью наших воинов знаменем будем еще беспощаднее истреблять оккупантов… Сейчас мы уходим. Но вы будьте уверены, что недалеко от вас на востоке мы сражаемся за вас. Помните: Родина стоит, Сталин в Москве – они не оставят вас в вечной кабале у немецких баронов! Мы вернемся к вам как освободители! Ну а если мы сложим головы на поле битвы, к вам придут другие, но обязательно придут!

Женщины вдруг зашумели, заволновались, образовали небольшой коридор для прохода. От крыльца дома мелкими старушечьими шагами семенила бабуся, которая ночью своим рассказом о необыкновенном сне очень расстроила разведчика Колобкова. Она молча подошла к комиссару, достала из вместительной ладанки маленькую иконку и, требовательно глядя в его воспаленные глаза и колючий кустик усов, поднесла ее к его губам.

– Целуй, сын мой! – тихо приказала она, не вытирая слез, курсировавших по лабиринтам морщин ее лица.

Комиссар с минуту озадаченно смотрел в изображение божьей матери, после чего решительно приложился к иконке губами. «Мои губы не отвалятся от прикосновения к этой деревяшке» – подумал он, – а для верующих людей это будет какой-то поддержкой в условиях фашистской оккупации». Старушка с благодарным взглядом потянула комиссара за карман гимнастерки вниз и, перекрестив его, поцеловала в лоб. – Спасибо, сынок, – сказала она тихо. – Да хранит вас всех господь! – С этим напутствием она теми же мелкими шагами ушла в хату.

Двор быстро опустел. А когда группа Шевченко выходила из ворот, ее снова окружили женщины с детишками и со всех сторон совали в руки воинов хлеб, сало, яйца, бутылки с молоком и самогоном, горшочки с ряженкой. Многие целовали уходивших бойцов и плакали…

Разведчики беспрепятственно прошли несколько сел. Немцев не встретили. Но вот впереди послышались автоматные очереди, людской шум и куриный переполох. Не входя, в село, Зинаида Николаевна и Саша Колобков сели у дороги и стали наблюдать. Люда Куртяшова и Цыбулька тоже остановились, присели на пшеничную стерню в полукилометре от передовых разведчиков, зорко следили за их сигналами.

Зинаида Николаевна внимательно осмотрела крошечную фигуру Колобкова теплым материнским взглядом.

– Вот что, племянничек… Звать-то тебя как? – спросила она.

– Александр Колобков я, – отрекомендовался «племянничек».

– Ну, так вот, Сашок Колобок, катись-ка ты в это село и быстро разведай, сколько там немцев, чем вооружены, что делают и как расставлены часовые. Понял? Я буду тебя ждать в крайней хате. Там немцев, кажется, нет. Входи смело и называй меня титкой.

– Как?

– Титкой. У нас говорят не тетка, а титка. Впрочем… Можешь и по-русски: разве у меня не может быть русского племянника?

– Знаете что, тетя, я буду собирать куски… Милостыню. Хорошо, мальчик мой, это ты хорошо придумал, а главное – вовремя. В каждой хате, кстати, побываешь, всех немцев посчитаешь. Катись!

И пронырливый Сашок-Колобок покатился в первое занятое немцами село. Размахивая «нищенской» сумой, он прошел вдоль палисадников несколько хат. Людей на улице не было. Войдя в один двор, он постучал в окно, но никто не ответил. Затем в сенях скрипнула дверь. Кто там? – робко спросила женщина.

– Тетенька, подайте, Христа ради, кусочек хлебушка бедному сироте! – взмолился Колобков таким жалобным детским голосом, которому женщина как будто обрадовалась и сразу открыла дверь.

Сашок вошел в хату. Хозяйка, отрезала большую краюху белого хлеба, сочувственно посмотрела на «сироту» и спросила:

– Звиткиля ж ты идэшь, хлопчеку?

– Из Киева я, тетенька… Разбомбили у нас все.

– Ах, сэрдэшненьки! А батько та мати вбыти, чи шо?

– Погибли, тетенька… И сестренка тоже…

Сердобольная женщина сунула в сумку Колобкова такой ломоть хлеба, от которого парню стало не по себе. Если в следующей хате отвалят такой же, то уже и класть некуда будет.

– Спасибо вам, тетенька, – тихо проговорил он.

– Кушай, хлопчеку, на здоровьячко. Зашел Колобков еще в две хаты, после чего тяжела стала его «нищенская сума». А в следующей хате добрая старушка так расчувствовалась, что усадила за стол и упросила парнишку съесть вкусный наваристый борщ и большую кружку молока с паляницей.

Длинная сельская улица все время тянулась прямо, потом повернула влево и за поворотом расширилась в просторную, заросшую травой площадь. Главным строением на площади была сломанная школа с большими окнами, а перед окнами – спортивная площадка, на которой десятка полтора здоровенных, бронзовых от загара парней играли в волейбол. Колобков подошел к площади и остановился в недоумении: откуда взялись в такое тревожное военное время загорелые спортсмены? И вдруг до его слуха долетело несколько фраз на непонятном языке. Сердце разведчика сразу же зачастило, и он стал обшаривать глазами всю площадь, дома и дворы. На разгороженном дворе школы стоял ровный ряд мотоциклов с люльками. В каждой люльке лежало по три автомата. Вдоль ряда мотоциклов на траве аккуратно были сложены комплекты серо-зеленого обмундирования. Из школьного класса донесся громкий женский крик, и сразу же в распахнутое со звоном стекол окно выпрыгнула растрепанная и бледная от испуга девушка. На волейбольной площадке началось дружное мужское зубоскальство с какими-то выкриками и улюлюканьем. Измученная и униженная девушка, держась рукой за ушибленный бок, медленно пошла к улице. Колобков с нахлынувшей в душу жалостью к ней и злобой на бесчинствующих завоевателей провожал ее взглядом до тех пор, пока не увидел, как из одного двора выбежала пожилая женщина, обняла ее и увела в хату. Вернувшись к наблюдению за площадью, Колобков увидел четырех рослых фашистов, которые тащили за руки двух совсем еще юных девочек лет по 15-16-ти. Одна из них шла безропотно, как невменяемая, а другая изворачивалась, стараясь схватить зубами волосатую руку насильника, но, обессиленная, падала на землю; ее поднимали и тащили на руках. Мать этой сопротивлявшейся девочки, тоже еще очень молодая женщина, шла следом за фашистами и громко кричала:

– Не трогайте! Отдайтэ! Цэ моя одна-однисэнька доця… Изверги, каты (злодеи) проклятущщи! – Она пыталась схватить тащивших ее дочь оккупантов за руки, но те отталкивали ее ногами. Обезумев от горя, она рвала клочьями свои черные волосы, падала на землю, хватала руками бившие её то в грудь, то в живот сапоги-коротыши с подковами. – Нэ дам, нэ дам мое чадонько! Нэ дам мою горлыцю яснооку на знущення (поругание)!

Один из насильников остановился, зло выругался и с перекошенным от гнева лицом начал бить обезумевшую женщину ногами. Женщина пыталась хватать его ноги, но он снова и снова наносил ей удары кованым каблуком, где попало… Пораженный этой зверской сценой, прижался Саша Колобков горячей щекой к плетню и, опасаясь собственного стона, зажав рот кулаками, до боли зажмурил глаза. А когда он снова открыл их, то увидел зрелище еще ужаснее…

С огорода на площадь немцы привели пожилого еврея с целым выводком ребятишек. Колобков быстро сосчитал их: пять мальчиков и три девочки. Отец их внешне был удивительно некрасив: коротенький, на потешно расставленных в стороны ногах, он, казалось, и расставлял их для того, чтобы они не мешали большому, как пивной бочонок, животу, который безобразно нависал над ними. Еврей был совершенно лыс, и только жалкие остатки рыжих волосёнок сиротливо лежали на блестевшей макушке головы. Выступившие капли пота усеяли всю его голову. Не по росту длинный горбатый нос, большой с толстыми губами рот, некрасиво торчавшие широкие уши и черные, горящие в смертельном испуге глаза… И надо же было этому человеку так некстати иметь слишком заметные еврейские черты!

Игравшие в волейбол откормленные фрицы оставили площадку и, быстро окружив еврея с детишками, дико запрыгали в каком-то колдовском танце. Из всего их «ритуального» гвалта Колобков понял только два слова: гут и юден, которые выкрикивались чаще всех и громче всех. Еврей пугливо озирался вокруг, предчувствуя недоброе, и внимательно следил за пляшущими в хороводе голыми немцами. Детишки его не плакали и все плотнее прижимались к ногам своего отца. Старшему из них мальчику было на вид около семи лет, самой младшей девочке – годик или полтора. Все они были черненькие и курчавые. Когда их первый испуг прошел, они как будто даже повеселели, а предпоследняя по возрасту девочка, привыкнув к безобидному хороводу и зубоскальству больших дядей, начала задорно хлопать в ладошки. Отец покосился на свою наивную крошку и заискивающе улыбнулся прыгающим вокруг него немцам. В глубине трепетавшей в страхе души своей он, наверное, надеялся на их снисхождение к его прелестным малюткам. До Колобкова доносились его слова:

– Паны дойтшен, херрен дойтшен я из Киева… Эвакуация… Майне фрау капут… Бомбен… Дас зинд майне киндер… Их бин кранк менш… – В сильном волнении он путал немецкие слова с еврейскими и русскими.

Но фашисты, хорошо понимавшие все, что он говорил, еще больше входили в экстаз адской пляски. Вдоволь наплясавшись, фашисты разомкнули круг и вытянулись в две шеренги. Один из них побежал во двор школы и быстро вернулся оттуда с кучей городков без палок. Построив из городков неровную шестиконечную звезду, он крикнул:

– Халло! Битте, херрен зольдатн!

Самый меньший ростом подбежал к самой маленькой девочке, схватил ее за ножку и с высокой траекторией швырнул ее в фигуру. Несчастная малютка, очевидно, сначала подумала, что дядя шутит, и не издала ни звука и только во время своего смертельного полета слабо пискнула, но сразу же захлебнулась. Как брошенная лягушка, она ударилась о твердую землю перед самой фигурой, тихо квакнула и безжизненно покатилась через городки…

Оставшиеся дети, увидев смертельное сальто своей сестренки, завизжали и в испуге стали прятаться между раскоряченными ногами оцепеневшего отца. Но отец не устоял на ногах. Он упал на колени и закричал:

– Паны зольдатен, паны зольдатен! Убейте меня, сначала убейте меня! Молю вас, умоляю убить меня! Не могу видеть я этого! Не могу!.. – Ползая между босыми грязными ногами пьяных садистов, он пытался целовать их, но те поочередно отшвыривали его и гоготали, гоготали…

В некоторых домах заголосили женщины. У Саши Колобкова потемнело в глазах, зазвенело в ушах, застучало в висках. Он уткнулся лбом в плетень и потерял ощущение реальности. Ему казалось, что он спит и видит кошмарный сон, хочет скорее проснуться, но не может. Очнулся он от женского крика на площади. Из ближнего к площади двора выбежала чернявая пожилая украинка и со словами: «Це мои диты, я их матъ, нэ трогайтэ моих дитэй!» вихрем налетела на оторопевших немцев, грубо растолкала их и решительно подошла к сбившимся в кучку детям. Один из немцев что-то скомандовал, и два его подчиненных быстро побежали во двор школы к мотоциклам. На площадь они вернулись с автоматами. Первым порывом Колобкова было выскочить из-за плетня, наброситься на фашистов и поочередно перегрызть им глотки. Но он овладел собой. Его мятущийся мозг и обшаривавшие обстановку глаза искали верный способ спасения детей, безоружный отец которых, потеряв сознание, неподвижно лежал на земле. Только смелая посторонняя женщина, сгруппировавшая вокруг себя трепетавших в страхе детей, без страха и с каким-то бойцовским вызовом смотрела прямо в дула автоматов.

– Мои ридни диты, – сказала она твердо в наступившей вдруг тишине площади, – я – их матка! А я нэ еврейка, я – чиста украинка… И мои диты нэ юды… Нэ дам я вам своих дитэй, каты скаженни! – Вид ее в ту минуту был страшен: широкое, по-степному загорелое и обветренное лицо вдруг заострилось и угрожающе нахмурилось; большие, до блеска черные глаза запылали жаркими искрами гнева, мести и готовности броситься в драку не на жизнь, а на смерть; выбившиеся из-под белой хустки пряди жгуче черных волос волновались на ветру, и, казалось, могли стегануть каждого, кто приблизился бы на недозволенное расстояние… Немного осмелевшие дети прижимались к ногам своей защитницы, прятались в складках ее просторной юбки, как цыплята – в распущенных крыльях, увидевшей коршуна наседки…

Колобков сорвался с места и, оставив у плетня суму с кусками хлеба, побежал по селу навстречу своей группе. Миновав крайнюю хату, в которой ждала его Зинаида Николаевна, он помчался дальше.

– Что с тобой, Колобков? – спросил Шевченко, когда он подбегал к группе. – Ты будто угорелый…

– Товарищ подполковник, там детей казнят! Скорее! Можно еще спасти, только скорее, только бегом!

– Сколько немцев? – спросил комиссар строго.

– Не больше тридцати, товарищ старший политрук, но они в трусах да в майках. Только у двоих автоматы в руках…

– А все где?

– В мотоциклах, а мотоциклы во дворе школы. Если отрезать от мотоциклов, можно перебить фашистов, как куропаток…

– Способные вести бой, ко мне! – скомандовал Шевченко.

Колобков вывел боевую группу огородами прямо ко двору школы. По убийцам детей – огонь! – крикнул комиссар, и первый полоснул из трофейного автомата. Треск длинных очередей, – и оккупанты, обливаясь кровью, повалились на землю. Те, которые были с автоматами, не успели их применить. Уцелел только один. И Колобков узнал его. Он был самый меньший ростом и, видимо, самый трусливый. Вовремя отскочив от своих обреченных друзей, он сразу поднял руки вверх, а когда стрельба прекратилась, белыми, как полотно губами, забормотал:

– Гитлер капут, Гитлер капут!

Костя Копейка и Курбан Караханов схватили его за руки и подтащили к бойцам и командирам, которые окружили украинскую женщину с еврейскими детишками. Женщина, не мешая детям копошиться в складках своей юбки, стояла над мертвым уже их отцом и едва дышавшей сестренкой и тихо, расслабленно плакала. Люда Куртяшова и Зинаида Николаевна наклонились к девочке и поочередно подносили к ее носу какие-то пузырьки. Не приходя в сознание, девочка дважды глубоко вздохнула. Зинаида Николаевна бережно взяла ее на руки и понесла в школу. Люда и плачущая женщина с детишками последовали за ней. Окружившие волейбольную площадку селяне почтительно давали им проход.

– Что с девочкой? – спросил Шевченко у Колобкова.

– Этот вот гад, – Колобков указал на уцелевшего фашиста, – швырнул ее в городки вместо палки… Успел бросить только ее… – Сказав это, разведчик испуганно отшатнулся назад, потому что подполковник испепеляющим взглядом пронзил его маленькую фигурку и, казалось, готов был вырвать его язык… До хруста в суставах сжав кулаки, Шевченко резко отвернулся от Колобкова и пошел на что-то бормотавшего по-немецки фашиста. Встретив лицо русского офицера, кипевшего неудержимым гневом и решимостью сурово наказать, фашист из трепещущего осинового листа вдруг превратился в одеревеневшего истукана. Заметив это мгновенное превращение обезоруженного врага, Шевченко с презрением отвернулся от него и уже спокойно приказал:

– Расстрелять!

Из толпы, селян кто-то негромко проговорил:

– Жалко, шо закону у нас такого нэмае, а то повисылы б его, падлюку, як скаженну собаку…

Услышав эту фразу, Шевченко вздрогнул и сразу изменил свое решение:

– Отставить расстрел! Именем моего народа, властью, данной мне советским народом, приказываю: фашистского изверга, палача-детоубийцу повесить!

По толпе пробежал щепоток одобрения. Один из стариков властным тоном распорядился:

– Бабы, тащить налыгач! (веревку) Стоявшие рядом с командиром комиссар Додадтко и уполномоченный особого отдела Глазков, недоуменно переглянулись: ведь советские законы даже на военное время не допускали такого вида казни. Однако Глазков колебался недолго. Увидев брошенную из толпы длинную гладкую веревку, он что-то шепнул бойцу Чепуркину и решительно подошел к приговоренному «городошнику». А Чепуркин схватил веревку и сделал петлю.

– Боец Чепуркин, выполняйте приказ комдива! Чепуркин засуетился, подбежал к фашисту и почему-то зло вцепился всей пятерней в его свалявшиеся рыжеватые волосы. Опомнившись, он начал как-то неумело надевать петлю на шею врага, который понял, что наступила расплата, схватился обеими руками за веревку и, упав на колени к ногам Чепуркина, стал кричать:

– Рус, жить! Геноссе рус гут, Сталин гут, Гитлер капут! Чепуркин растерялся и не знал, что дальше делать. На помощь ему подбежал ефрейтор Мурманцев. Он сердито взял свободный конец веревки и потащил упиравшегося фашиста к турнику…

– Ага, собака, доигрався в городкы! – сказала пожилая женщина, когда вздернутый на перекладине высунул отвратительно посиневший и слюнявый язык. – Так тоби, душегубу проклятому!

– Мы его, мать, по-ростовски, – отозвался Чепуркин, – через батайский семафор. – По-деловому, но брезгливо ростовчанин осмотрел результат своей «работы» и быстро пошагал между расступившимися селянами вдогонку покидавшей село боевой группы…

Еще три села на избранном командиром маршруте разведчики прошли без осложнений. За четвертым селом послышались резкое урчание и фырканье танков, натужное завывание перегруженных скоростью и бездорожьем автомобильных моторов, крики людей. Километрах в двух впереди, между разбросанными по полю копнами почерневшей пшеницы, на предельных скоростям мчались два советских грузовика «ЗИС-5» с высокими брезентовыми будками. На бортах и крышах будок ярко алели огромные кресты. За грузовиками, отшвыривая гусеницами фонтаны земли и дыма, гнался черный танк с желтыми крестами на бортах. Когда один из выпущенных танком снарядов разорвался вблизи кабины заднего грузовика и обдал огнем кабину, грузовик на ходу качнулся в сторону и, врезавшись в копну пшеницы, заглох. Из правой двери кабины выскочил человек. Размахивая над головой белым лоскутом, он пошел навстречу танку. Танк, сбив человека лобовой броней, резко тормознул и смолк. Как огромный нос чудовища, ствол орудия «клюнул» к земле. Из будки грузовика начали вылезать убеленные бинтами люди. Увидев их, чумазый танкист нырнул в башню и сразу же полоснул длинной очередью из пулемета. Приглушенная курившейся степью строчка выстрелов донеслась до группы Шевченко вместе с воплями тяжело раненых людей.

Когда все безоружные раненые были расстреляны, черное бронированное чудовище несколько раз по-свински хрюкнуло мотором, дернулось и прыгнуло на загоревшийся грузовик. Это был садизм. Садизм не обычный, а моторизованный. Разделавшись с одной машиной, танк победоносно зарычал и погнался за другой, которая ушла уже на порядочное расстояние. Догнал ли он ее, – никто из группы Шевченко не видел, потому что из-за холма, за который уходила на восток полевая дорога, выскочило сразу четыре танка. Они охотились за рассыпавшейся по полю большой группой бойцов с белевшими повязками. Метавшиеся по стерне скошенной пшеницы в поисках спасения от множества разрывных пуль, они добежали до длинных рядов копен соломы и стали прятаться под ними. Но спастись им не удалось: танки на большой скорости налетели на эти ряды и стали давить копны вместе с людьми. Многие раненые выскакивали из соломы и поднимали руки, однако и они попадали под гусеницы…

– Ах, мерзавцы! – процедил сквозь стиснутые зубы комиссар.

Больше всех разгневанный неслыханным садизмом вражеских танкистов, Шевченко уже открыл, было, рот, чтобы скомандовать уничтожить танки противника, но до сильной боли прикусил язык и тихо проговорил:

– Противник справа… Этого и следовало ожидать. Все повернули головы в сторону дороги. В сторону села двигалась обволакиваемая брызгами земли и дымом танковая колонна.

– Это, похоже, главные силы, – заметил полковник Гнедич.

– Да, – согласился Шевченко и, кивнув головой в сторону четырех танков, гонявшихся за ранеными, добавил: – а передовой отряд занялся не своим делом… Посмотрите, какой смельчак!

Из-за копны, которую вот-вот должен был раздавить ближний к группе Шевченко танк, вдруг выскочил человек и метнулся в сторону, В тот самый момент, когда танк врезался в копну, человек исчез в облаке из соломенной пыли и гари. Казалось, он погиб в этом облаке, но он вынырнул из него и быстро побежал рядом с танком, держа высоко над головой, маленький, как будто игрушечный, пистолет. Со стороны это казалось безрассудством, однако, смельчак со спортивной легкостью вскочил на броню и выстрелил в чумазого танкиста, высунувшегося из люка башни. Танкист упал в башню, а храбрец, прижимаясь к броне, пополз вперед, к смотровой щели водителя. Перед следующей копной он выстрелил в щель, и танк, круто развернувшись, одной гусеницей угодил в какую-то яму, сильно скособочился и заглох. А его дерзкий победитель послал еще две пули в открытый люк башни. Потом он перелез к машинному отделению, несколькими выстрелами поджег его, швырнул на землю пистолет, спрыгнул на землю сам и скрылся в черном дыму. Однако увлекшийся погоней за ранеными передовой отряд противника, увидев, что его опережают охраняемые им главные силы, круто развернулся и пошел обратно. На безопасном расстоянии от своего охваченного огнем собрата танки остановились, с минуту постояли и на больших скоростях ушли на запад. Вскоре прибежал никем не замеченный Саша Колобков. Он доложил, что по оставленным немцами указкам видно направление их наступления – город Переяслав. Выслушав разведчика, Шевченко отошел вглубь лощины, развернул планшет с картой, позвал комиссара Додатко, полковника Гнедича и лейтенанта Волжанова.

– Посмотрите, товарищи, что получается, – сказал Шевченко, когда все они склонились над картой, – противник решил разрубить войска фронта и уничтожать их по частям. Двадцать шестую армию, которая держала оборону по Днепру южнее Киева, изолирует от нашей тридцать седьмой и от всех войск севернее Киева. Это очень понятно… Ну, а мы – где? А мы чуть-чуть не угодили под топор… Мы оказались на маршруте танкового тарана… Хорошо, что вовремя сошли с дороги… Что будем делать, товарищи командиры? С минуту длилось молчание. Первым его прервал комиссар:

– Если нет шансов проскочить на восток здесь, то надо взять еще южнее. Может, удастся встретить части двадцать шестой.

Двое суток шла группа Шевченко по бездорожью, обходя не только большие села, но и мелкие хутора, занятые противником. Однако в тех случаях, когда разведчики доносили о малочисленности гарнизона в населенном пункте, Шевченко принимал решение атаковать. Такие атаки были внезапными и почти бесшумными. Фашисты уничтожались все до единого. Эти скоротечные схватки с ненавистным врагом поднимали дух бойцов, пополняли запасы трофейных патронов и продовольствия, укрепляли веру в успешный выход из вражеского окружения. Привалов для отдыха Шевченко не давал. Только в те небольшие промежутки времени, когда нужно было группе залечь на дне балки, а командиру изучить обстановку перед броском в следующую балку или лощину, люди валились на землю, поднимали ноги кверху и отдыхали. К тому скудному пайку, который выдавался комиссаром, люди добавляли сырые початки перезревшей кукурузы с неубранных полей. С тошнотой и отвращением разжевывали они брызжущие сладкой молочной жидкостью зерна. Однако ни голод, ни физическую усталость нельзя было даже отдаленно сравнить с тем моральным изнеможением, которое чувствовали люди небольшой группы Шевченко, метавшейся в поисках выхода из западни. В самом деле, легко ли прятаться в оврагах и балках, избегать дорог, обходить населенные пункты, украдкой перебегать или переползать открытые участки поля – и все это на своей, на советской земле, хозяином которой ты привык сознавать себя с самого детства. Это очень тяжело – понимать, что у твоего народа надежда только на тебя, а ты ничего не можешь сделать, чтобы оправдать эту надежду! Шевченко остановил свою группу на дне вымытого вешними водами оврага, выставил охранение и направил двух бойцов за разведчиками. Холодна и неприятна осенняя ночь под открытым небом. Но как она была желанна для людей, которые каждую минуту дневного времени рисковали быть обнаруженными противником и уничтоженными в неравной схватке! Натянутые за день нервы под покровом спасительной ночи сразу ослабли, уставшие мускулы обмякли, наслаждаясь отдыхом

Итак, товарищи, – сказал Шевченко, стоя среди лежавших вповалку бойцов, – мы с вами дошли до обреза моей карты. Дальше пойдем вслепую… Теперь вся надежда наша на проводника нашего – Цыбульку…

– Вся надежда на тебя, Цыбулька, – сказал он. – Карта кончилась, а звезд на небе, похоже, и сегодня не будет: вон как заволокло тучами.

– Так это дуже просто, товарыш подполковник. Скажить тилько, куда направлять оглобли, – чи на юг, чи на восток… Нэ по зиркам, а по сэлам довэду куда хочэтэ.

– На юго-восток надо, товарищ Цыбулька.

– На юго-восток? Хвылыночку, товарищ подполковник, сейчас я помозгую… Спэрэду у нас нэ далеко – Зарожье. Мы з Людою в ему уже были… А дале будет хутор Авраменко, а там спросим…

– В Зарожье нет немцев?

– Ни наших, ни хвашистив нэмае. Селяне кажуть, шо германци за ричкою Оржицэю…

– Денис Петрович, вы харьковчанин. А речку эту, Оржицу, случайно не знаете? На Харьковщине нет такой?

– Нет, это, кажется, приток Сулы на Полтавщине. Здесь я не бывал.

– Форсирования ее не избежать, но вот где форсировать? Эх, карта! Почему она не кончилась после Оржицы?

Шевченко вызвал Колобкова.– Ты, Саша, устал не меньше других, но… Ничего не поделаешь, придется тебе сбегать еще в этом направлении, вперед. – Иван Михайлович указал в сторону села Зарожье. – В первом селе Цыбулька с Людой были, немцев в нем нет. А вот дальше…

Ночь навалилась необыкновенно темная, и удивительно тихая. Долго не возвращался разведчик Колобков. Только в полночь, никем не замеченный, вошел он в овраг и, стараясь не разбудить по-фронтовому чутко спавших бойцов и командиров, склонился над подполковником Шевченко:

– Товарищ подполковник, проснитесь!

– Это ты, Колобков? – спросил Шевченко, не поднимаясь с согретого телом участка земли, – Что там, в хуторе… Как его?

– Хутор Авраменко, – подсказал Колобков. – Ни немцев, ни наших войск еще не было. Бабы говорят, на той стороне, за рекой, много танков, мотоциклов, грузовиков и артиллерии. Простой пехоты не видели.

Как быстро продвигалась на восток линия фронта! Как ее догнать этой маленькой пешей группе, мечущейся по бездорожью в поисках участка внутреннего фронта окружения, быстро сужающегося кольца? Где оно теперь, это огненное кольцо? Может, где-то совсем рядом…

К Волжанову трусцой подбежал ординарец Квитко.

– Товарыш лейтенант, зъижьтэ трошки хвасоли, – сказал он и высыпал в карман Волжанова горсть сырых бобов.

Волжанов взял несколько штук в рот, разжевал и сразу почувствовал во рту отвратительно терпкую горечь.

– Где вы взяли эти бобы. Николай Филиппович?

– Те Колобок назбырав, Такэ бачу че та пронырлывэ хлопья!

– А сам-то он их ест?

– А то як же, ест!

– Ты слышишь, Люда? Человек того – с наперсток, а какая душа! Ценой большого риска и унижения насобирал он для группы мешок хлеба, а сам ест эту сырую мерзость! Волжанов ускорил шаг, увлекая вперед и девушку. Догнав командира и комиссара, он рассказал им об этом и угостил фасолью. Комиссар Додатко, несший на плече «нищенскую суму» Колобкова, достал из нее ломтик хлеба и подозвал к себе разведчика.

– Приказываю тебе, боец Колобков, съесть этот хлеб при мне…

– Товарищ старший политрук, это же для раненых… Я собирал для раненых…

– Отставить разговоры, боец Колобков! Ешь при мне! Идя рядом с комиссаром, Колобков начал отщипывать

от ломтика крохи.

– Товарищ старший политрук, – заговорил он робко, – Я очень маленький, для меня этого хлеба будет многовато… Разрешите поделиться с ефрейтором Мурманцевым… Он такой великан, а давно ничего не ел.

– Разрешаю угостить его вот этим куском. – комиссар достал из «нищенской сумы» Колобкова еще один ломоть и сунул его в руку разведчика…

В самой глубине леса Шевченко остановился и выслал вперед неутомимого разведчика. А весь лес вдруг начал что-то нашептывать листьями. Прислушавшись к этому шепоту Шевченко не сразу понял, в чем дело.

– Дождик пошел, – сказал Гнедич.

– Да. Только его нам и не хватало! – Шевченко на ощупь приподнял жене воротник пиджака, и быстро пошел вперед.

Сначала тихий и редкий, дождь вскоре превратился в сплошные потоки, лившиеся из прохудившегося осеннего неба. У кого была плащ-палатка, тот старался прикрыть ее концами побольше своих товарищей. Но неприкрытых оказалось много. Они в душе очень пожалели, что бросили металлическую каску, и старательно прикрывали голову, насквозь промокшей пилоткой. Быстро развезло дорогу. Непослушные ноги разъезжались в стороны, жирная черноземная грязь налипала на них, мешая людям двигаться вперед. А вода, как будто процеживаемая сквозь крупное решето, все лилась и лилась с неба… В полночь по размокшему картофельному полю они обошли и хутор Авраменко. Вернувшись в группу, Цыбулька доложил командиру результаты разведки и добавил:

– Мабуть, в районному центри есть переправа.

– Хорошо. Пойдемте, товарищи, в районный центр! – сказал командир и снова выслал вперед Колобкова.

Саша сразу же исчез в перекошенных сетях дождя. Вскоре, у самой крайней хаты следующего села, он доложил, что это и есть райцентр, что немцев в нем нет и наших войск – тоже. Когда вошли в хату, заспанная худощавая женщина с аккуратным пробором черных волос, стыдливо засуетилась и нырнула в горницу. Потом она вышла оттуда уже в юбке, но без кофты.

– Ой, яки ж вы мокрисэньки, соколыкы мои! – воскликнула она.

– Яке сыло, кума? – спросил комиссар Додатко, глядя на свои мокрые сапоги и быстро увлажнявшийся под ними земляной пол.

– Оржыця – наше сэло, – ответила хозяйка.

– Оржица, сказали вы? – переспросил Шевченко.

– Та знамо, Оржыця…

– А немцы у вас были?

– Гэрманци и сэйчас за ричкою… Чогось до нас не заходють.

– А наши войска не отступали от Днепра?

– По дви та по пьять машин проскакувалы, алэ вийска… Ще не йшлы.

– Так и есть, товарищи, – сказал Шевченко, расстегивая шинель, – Двадцать шестой тоже предстоит пробиваться. Ну что ж, подождем ее здесь. – Приказав Волжанову выставить посты, он разрешил группе спать.

Измученные, промокшие, грязные и голодные, люди сразу же повалились на внесенные в хату охапки мягкой просяной соломы и душистого степного сена. Большинство из них совершенно равнодушно услышали это ничем не примечательное название одного из многих, пройденных ими, сел Украины – Оржица. Они еще не знали, какое тяжелое испытание ожидало их в этом тихом, приютившемся в болотистом междуречье селе.