Читать книгу Арабеска зеркал - Саша Лонго - Страница 7

Аркадия Павловна не могла даже предположить, что ее так взволнует воспоминание о сценическом дебюте. «Да, драматическая история!» Она помнила, как после блестящей премьеры, несмотря на восторженные рецензии и поздравительные открытки от родных, педагогов и друзей, преимущественно мужского пола (подруги у нее были лишь в ранней юности и в седой старости), Аркадия долго болела этим странным случаем. Эта история была про бессилие, которое она ненавидела в себе… Оно всегда тягостно наваливалось в тот момент, когда настолько поздно, что ничего нельзя предпринять. Как будто рисунок роли, раз и навсегда изломанный ее ошибкой, фальшивой интонацией, невозможно переиграть дальше, как бы точно ты ни выстраивал ее на протяжении оставшегося спектакля. Этот удар тогда чуть не свалил ее с ног ─ не знавшую поражений ни в жизни, ни на сцене, ни в любви. Слишком резкий скачок температуры! От кажущегося провала, когда противный холодок разливается где-то в центре живота, неприятно, лягушачьи охлаждая потеющие ладони, когда руки-ноги не поспевают за словами, слова за мыслями, а мысли замерзают ─ до полного триумфа на премьере, единения со зрительным залом и бесконечной власти над ним. А что бы было, если бы она не познала вкус профессиональной горечи? Тогда не было бы так вкусно жить! Все познается в сравнении, это Аркадия Павловна знала наверняка. Она ощутила тогда запах кулис, пережила тщету ранних надежд, крушение юношеского апломба, наждачное касание театрального производства о нежную душу. Но познала также упоительный полет вдохновения, роскошь полной внутренней раскрепощенности, пьянящее чувство успеха. А успех действительно был шумный! Она вновь открыла свой секретер и достала папку с газетными вырезками… Пожелтевшие страницы, уже пахнувшие пылью, запечатлели самые яркие моменты ее карьеры:

«Советская культура»: «Способность чутко слышать биение пульса времени, ярко воплощать его в художественных формах всегда была присуща ведущей актрисе Московского театра музыкальной комедии ─ Аркадии Фротте. Валерий Горский».

«Вечерняя Москва»: «…главные черты дарования Аркадии Фротте ─ умение рисовать своих героинь разными красками и использовать весь арсенал выразительных средств ─ слово, музыку, вокал, хореопластику, внешний образ. Примечательна еще одна черта, формирующая творческое кредо этой актрисы, ─ поиск своих ролей, своего репертуара. Павел Сафонов».

Аркадия Павловна захотела найти рецензии на тот драматичный дебют, который случился в Нижнем Новгороде. Некоторое время она перебирала пожелтевшие газетные страницы. Странно, когда-то она раздражалась на Левушку, который тщательно отслеживал и собирал их. Вот, кажется, то, что она искала.

«Горьковская правда»: «Это была неслыханная дерзость! Роль Ларисы Огудаловой достается девочке, которая только что окончила Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. Тот самый вуз, где конкурс ─ сто человек на место… Легко, раскованно она ощущает себя в пространстве сцены. Похоже, мы имеем дело с универсальной актрисой, которой в равной степени легко удаются и драма, и оперетта. Владимир Савранский».

«Ах, Савранский… Савранский… Теоретик от театра. Все вы понимали тогда, что актера „синтетического“ ─ играющего, поющего, танцующего ─ гораздо легче найти в музыкальном, чем в драматическом театре. Думаю, и ты разделял ошибочное мнение, что в оперетте работать легче, да и ответственности меньше. А мне кажется, что такой снобизм в отношении оперетты неуместен! Представлял ли ты когда-нибудь, насколько сложна, неоднозначна роль режиссера, балетмейстера, актера при создании современного по эстетике спектакля музыкальной комедии?.. Да что это со мной? Неужели защищаю жанр, имеющий многомиллионную армию поклонников? Оперетта, господин Савранский, ─ гораздо умнее, глубже, человечнее, чем кажется на первый взгляд. Она доверчиво-наивна, может показаться недостаточно серьезной, но при этом оперетта наделена безошибочным чутьем современности. Она про такие же общечеловеческие ценности, как опера, балет, драматический театр. Только другими выразительными средствами. Не так-то просты бидермайеровский уют „Летучей мыши“ Иоганна Штрауса, безумство флирта „Веселой вдовы“ Франца Легара. Оперетта ─ это истинная парижанка ─ элегантная, сдержанная, изысканная. А с фривольностью перебарщивали чудаки, которым в детстве не сделали прививку от дурного вкуса! Да еще снобы вроде вас ─ господин Савранский. Чувство меры ─ вот что характеризует настоящую француженку и ее стиль. Стоит чуть-чуть шагнуть в сторону, сделать лишнее движение, декольте поглубже, форсированный звук ─ и прекрасное, легкое, как пузырьки шампанского, искусство превращается в низкопробный товар, которому грош цена в базарный день! Знаете ли вы, господин Савранский, как трудно держаться в пределах „золотой середины“?»

Аркадия Павловна так до конца и не поняла, почему сегодня ее настолько раздражила рецензия Савранского, что захотелось выступить адвокатом оперетты. Может быть, потому что перед ее глазами пронеслась залпом прожитая в искусстве жизнь, целая галерея образов: Сильва из одноименной оперетты, Мариэтта в «Баядере» Имре Кальмана, Зорика в «Цыганской любви» Ференца Легара, Арсена в «Цыганском бароне» Иоганна Штрауса, Анфиса в «Сладкой ягоде» Евгения Птичкина… В театре ее памяти ─ избранные. Ее сердцем избранные. Аркадия Павловна открыла деревянную шкатулку, в которой лежали перевязанные атласной ленточкой письма. Учитель игры… Учитель жизни… Всеволод Сергеевич Горштейн. Ей вновь захотелось перечитать письма, которые ей писал ее Учитель.

«Я получил твое чудное письмо! С гордостью цитировал его киевским актерам. Да, ты становишься взрослей. Пока ты молода, это радостно! Я очень верю в тебя, Адочка! Ты ─ способный, талантливый человек… Что самое главное, очень способный к труду. И, преломив шероховатости характера, наверняка станешь большой актрисой. Я верю в тебя! Борис Абрамович очень хороший режиссер. К тому же обладает педагогическим талантом. Ему можно доверить себя. Я буду рад узнать все подробности о твоей работе и жизни».

Она представила Всеволода так живо и ясно, как будто видела его только вчера, но таким, каким знала его в студенчестве. Высокий, с венчиком седеющих, когда-то кудрявых волос вокруг лысого блестящего черепа, щемяще нелепый ─ с пластикой подбитой царственной птицы ─ он всегда держался прямо. Нарочито прямо. А глаза, тронутые улыбкой, светились изнутри мощным интеллектом, мудростью, ненасытной жаждой жизни и всеведением про все и каждого. Ему невозможно было солгать ─ ни в жизни, ни на сцене. Горштейн был блестящим оратором. Он мог говорить часами на заданную тему, потрясая своей эрудицией. При этом становился театрально артистичным, патетичным и высокопарным. Оторваться от него в эти моменты было невозможно. Он бывал по-настоящему красив! Хорошо поставленный баритон, богатый обертонами, кружил, вальсировал, ввинчивал, срывался вниз с тем, чтобы в следующее мгновенье воспарить, жонглируя фактами, мыслями, смыслами. И не было в его речи ни слов-паразитов, ни натужных попыток сформулировать тезис, задумку, афоризм, ни беспомощного блеяния, она устремлялась единым ровным потоком, напитывая твой разум, попадая прямо в сердце. Всеволод Сергеевич был талантливым публицистом. Он много писал о театре. Аркадии всегда казалось, что если он наговорит свой текст на диктофон, его практически не пришлось бы править для публикаций. А в письмах он был проще, домашнее, доступнее для понимания. Он стал ей неизмеримо ближе после того, как она стала получать эти весточки в казенных конвертах, потому что в них он представал из плоти и крови.

«Дорогая Адочка, да, и Лариса тоже ─ поздравляю с Женским Днем! Желаю тебе и Ларисе эмоциональных радостей. Целую. Всеволод Горштейн».

Отчего эта открытка ─ традиционная, стандартная, с цифрой восемь и веточкой желтой мимозы ─ так царапнула душу?