Читать книгу Ключ - Седьмой - Страница 7

Коля родился ровно в середине XX века, а день рождения отмечал два раза: в конце декабря и в начале января. Январская дата появилась как результат сговора между бабушкой и знакомой сотрудницей ЗАГС – ради отсрочки на годик, всё будет легче парню служить.

О своем детстве Коля рассказывал мало, но и эти скудные истории крутились исключительно вокруг побоев либо их угрозы. Вот одна из них: каждый раз, когда родители поручали ему гулять с сестрой во дворе, Коля (тогда уже ученик начальной школы) прихватывал из дома табурет с перекладинами, ставил его вверх ногами у пустыря, где собирался гонять с друзьями в мяч, и опускал трехлетнюю сестру в этот импровизированный манеж со словами: «Не высовывайся, а то врежу». Она и стояла солдатиком – часами, до темноты, без питья и игрушек. «А почему стояла и не вякала?» – спрашивал, подмигнув, Коля. «А потому что уже тогда я умел бить без следов», – отвечал он сам себе с веселым смехом.

Колю тоже били. О побоях он рассказывал очень спокойно, как о неизбежном спутнике детства. Больше всего ему доставалась от родителей. Этому было несколько причин: во-первых, Коля был первенец и, кажется, не особо желанный; во-вторых, он был мальчиком, а с мальчиками «не чикаются»; и, наконец, судя по всему, были у Коли вполне объективные задержки и даже странности развития, которые в той рабочей среде, где он воспитывался, умели только «выбивать», точнее, «забивать» ремнем и кулаками.

У Коли была одна особенность – то ли врожденная, то ли выработанная в результате частых порок: даже самую сильную боль он переносил с удивительной стойкостью, граничащей с бесчувственностью. Более того, он даже как будто искал ее. В школе, во дворе, в армии, а потом и в обычной жизни он дрался так часто, что мог рассказывать часами, не повторяясь: в тамбуре электрички с мужиком, который «неправильно» затушил окурок; на заводской проходной с комсоргом, «потому что он сволочь»; на входе в автобус со стариком, который сказал «блядь» в присутствии женщин; даже за несколько часов до Нового года – с тремя милиционерами, пытавшимся без очереди отхватить торт «Птичье молоко».

Были у Коли и другие странности: он терпеть не мог чистой или новой одежды и надевал ее, только если ничего другого просто не было. Никогда, даже в самые лютые морозы, не покрывал головы (по семейной легенде именно эта привычка стоила ему кудрей: к концу службы на Севере, где после бани Коля принципиально выходил на мороз с мокрой непокрытой головой, все волосы с его макушки полностью и бесповоротно выпали). Избегал любых культурных мероприятий, и, родившись в Москве, ни разу не был не только в театре, но даже в кино или цирке. К врачам попадал только в двух состояниях: либо без сознания, либо с тяжелыми переломами. Но едва очнувшись, уползал на волю и за первым же углом сдирал с тела все свидетельства врачебной помощи, включая гипс. Лишь однажды Колина травма заставила его провести несколько недель на больничной койке, – это случилось в последние полгода его жизни, о которых я расскажу дальше.

Из моего описания может сложиться впечатление, что Колина неугомонная душа ютилась в теле, перекрученном от неправильно сросшихся переломов, с вечно синюшным от побоев лицом. Ничто не может быть дальше от истины. От рождения Коля обладал отличным здоровьем, красивой правильностью черт, высоким ростом и приятной поджаростью. Даже близорукость его красила: в очках он казался молодым кандидатом физических наук, хотя не закончил ни одного из трех институтов, куда последовательно поступал после армии. Помимо внешней привлекательности, Коля был остроумен и, пока его еще приглашали в гости, быстро становился душой любой компании. В спорах его любимым словечком было «обожди», которым Коля отмечал начало атаки, словесной или рукопашной. Но надо сказать, что с теми немногими людьми, кто относился к нему по-доброму, Коля почти не петушился. Правда, таких людей с годами оставалось всё меньше.

Приятная наружность и природное остроумие дарили ему успех у женщин. Свою первую жену, мою маму, Коля очаровал в те несколько минут, пока с приятелем ждал в ее комнате соседку по общежитию. Мама вспоминала, что в тот вечер она не закрывала рта от смеха – и так до самой свадьбы, а потом и целый год после нее. Но когда медовый год прошел, шутки кончились.

Во-первых, выяснилось, что в свои двадцать с небольшим Коля – запойный алкоголик с солидным стажем. По его собственному горделивому признанию, алкоголь (как и сигареты) он попробовал еще в средней школе. После армии пил почти ежедневно и помногу, на спор мог и две бутылки водки зàраз, но домой добирался всегда на своих двоих, а потом быстро и тихо ложился спать, так что долгое время дед с бабушкой недооценивали серьезность проблемы. А когда правда открылась, решили оставить всё как есть: Коля был уже взрослый мужчина, сам зарабатывал, на шее не сидел, а опьянение, даже самое сильное, переносил достойно, так что по местным понятиям имел полное право проводить досуг, как посчитает нужным. Познакомившись с мамой, отец первое время тщательно скрывал свою «слабость», а дед с бабушкой подыгрывали из родственной солидарности. Но постепенно Коля привык – к браку, к молодой жене, к ее тихому спокойному нраву – и скрываться перестал.

Во-вторых, оказалось, что у Коли вообще нет стыда в том житейском проявлении, которое останавливает человека от подлости по отношению к самым близким. Например, бросив очередной институт, он много месяцев проводил все будни на тотализаторе, но скрывал это, чтобы «зарабатывать не погнали» – тогда каждая копейка была на счету. В результате в мой неполный год маме пришлось выйти на работу, а меня отдать в районные ясли – такие же мрачные, как подъезды окрестных домов. Каждый вечер из-за перенапряжения и хронического недоедания (у нянечек не было времени кормить всех досыта) я исполняла дома один и тот же ритуал: сначала полчаса выла и каталась по полу, а потом сметала со стола всё подряд – до рвоты, до боли в животе. Отец смотрел на это, а утром уходил «на учебу». Однажды, уложив меня спать после очередной истерики и последующего жòра, мама пошла стирать его куртку и нашла в кармане билетики с ипподрома. Она говорила потом, что именно в этот момент поняла, что жить с отцом не сможет. Но официально они развелись, лишь когда я пошла в первый класс, а разъехались и того позже.

Мое появление на свет Коля встретил совершенно равнодушно. Наверное, так мужики, выпивающие на летней кухне после удачной рыбалки, встречают грибной дождь: обернутся на стук первых капель, беззлобно сплюнут под ноги – и обратно к столу.

Пока я находилась в бессознательном возрасте – то есть лет до двух-трех – Коля был для меня лишь быстрым темным силуэтом в дверном проеме. Но по мере взросления этот силуэт, как граненый стакан, начал наполняться гремучей смесью страха, одиночества и – недоумения. Страх приходил всякий раз, когда Коля решал, что пора заняться моим воспитанием. Это всегда означало физическую боль непонятно за что. Точнее, формальный повод непременно находился, но даже мне было понятно, что на самом деле я плачỳ за обиды, нанесенные отцу кем-то другим. Сначала тычки, потом подзатыльники – сперва легкие, но всё более тяжелые, до гудения в голове, наконец – битье по попе, спине, ляжкам. Всё это быстро вошло в привычку – и для Коли, и для меня. Привыкнуть не удавалось только к незаметным приемам карате, которые он время от времени отрабатывал на мне в общественных местах. Они не оставляли внешних повреждений, но были очень болезненны: однажды мы ехали куда-то на метро; вагон было полупустой – Коля прислонился к поручню у дверей, а я присела на диванчик сбоку, ухватившись за железную рейку за его спиной. На одной из остановок Коля вдруг молча положил свою ладонь на мои пальцы и скрутил их в раскаленный жгут. Я даже не успела вскрикнуть, так внезапно перехватило дыхание от боли. Коля поднял меня за онемевшую руку с сиденья. Оказалось, в вагон зашла женщина средних лет, которой я не уступила места с достаточной, на Колин вкус, прытью (я просто не заметила ее).

Но физическая боль была половиной беды. Коля требовал выдерживать экзекуции не просто без жалоб – а вообще без единого звука и движения, даже непроизвольного. За соблюдением этого условия следил очень придирчиво – и, если оно не выполнялось, с видимым удовольствием ставил мою четырех-, пяти- или шестилетнюю задницу «на счетчик»: добавлял к первоначальным трем или пяти ударам еще один мощный шлепок «с оттягом», а потом еще и еще – пока мои губы не переставали невольно сжиматься, а из горла не вырывалось даже вздоха боли. Конечно, на первых порах «счетчик» включался постоянно, но скоро я поняла, что боль переносить легче, если не прятаться от нее, а, наоборот, принять и растворить по всем мышцам и тканям, как сахар в чае. Эта техника помогала выстаивать практически любое количество ударов с совершенно каменным лицом. Да, я могла упасть от слишком сильного толчка (Коля в замахе не стеснялся), но, к счастью, такие падения нарушением не считались, если я сохраняла требуемую невозмутимость. Наоборот: такие случаи вызывали у Коли гордость силой своих рук – и силой страха, который они вызывали…

Отцовское воспитание проходило всегда в отсутствие мамы, которой я не догадывалась пожаловаться. Только однажды, навеселе, Коля решился продемонстрировать свои методы на публике, а именно перед бабушкой и тетей. Мы тогда были на даче, и отец взялся что-то подкрутить в дедовой машине. Подачу инструмента он поручил мне, и вскоре я как нельзя кстати уронила отвертку. Коля искренне обрадовался и тут же назначил мне три удара по заднице «во всю силу». «Смотри, как ребенок стоять должен! – кричал он тете, приводя приговор в исполнение, – А твой слабак сейчас заревет от страха». Мой двоюродный брат действительно спрятался за машиной, хотя бить его Коле никогда не позволяли.

Воспитывал Коля не только битьем. Как-то раз он решил, что я «неправильно» пью воду: у меня «странно» двигается горло при глотании, и это нужно исправить. Коля дал мне стакан воды, сдавил шею и приказал глотать. Вода не проходила, поднималась к носу. Я не могла вздохнуть или крикнуть, перед глазами стало темнеть. От обморока спасло лишь то, что дело было во время общего обеда, и вмешалась бабушка.

Когда бить меня не хотелось, Коля просто забывал о моем существовании, и я погружалась в одиночество, темное и глубокое, как река Ока на некоторых поворотах у холмистых берегов города Алексин. И в этой реке можно было погибнуть тихо и незаметно – как на глазах у рыбаков тонули каждый год в Оке местные ребятишки.

Несколько раз эта река чуть не поглотила и меня.

Самый первый случился, когда мне было года три-четыре. Дедушка только что купил свою первую машину – белую «Волгу» – и время от времени позволял Коле прокатиться на ней по Чертановской улице. Это была самая длинная улица в нашем районе, которая соединяла его с остальной Москвой. По ней проходила трамвайная линия, там стояли самые высокие дома, универсам, кинотеатр «Ашхабад» и детская стоматология. Обычно Коля катался по Чертановской вечером после работы, окликая в открытое окно приятелей и останавливаясь у киосков. В тот раз он взял меня с собой. Мы доехали до табачного ларька на пригорке, с которого было видно пересечение Чертановской с Балаклавским проспектом. Коля вышел из машины и склонился к окошку. Я смотрела на его спину, думая о своем, а она вдруг дернулась и поплыла вместе с киоском, урной и драными кустами назад, в ту сторону, откуда мы приехали. Это было загадочно и волшебно. Остановился прохожий и тоже поплыл. Он окликнул отца и показал ему пальцем на меня. Отец бросился к машине. Только тут до меня дошло, что это не киоск едет назад, а «Волга», набирая скорость, катится под горку. Я сдвинулась к центру заднего сидения и стала смотреть на пока еще далекий Балаклавский проспект, искрящийся закатными солнечными зайчиками на стеклах машин. Разум говорил, что будет очень больно, гораздо больней, чем от любой порки, а сердце дико веселилось от предстоящего приключения и не давало испугаться всерьез. Оставался и шанс на спасение: я знала, что за самой своей большой драгоценностью Коля помчится со всех ног (дед никогда не простил бы ему такую глупую гибель новенькой «Волги»). Расчет оказался верным: водительская дверь распахнулась, отец вскочил в машину, дернул ручной тормоз, и мой лоб больно врезался в ручку переключения скоростей…

Даже если мы делали с Колей что-то вместе, я была совершенно одна. Однажды, в серый и сухой осенний день, он решил научить меня кататься на велосипеде – и сразу на двухколесном, потому что привинчивать страховочные колесики Коле было лень («Их же потом всё равно снимать придется!»). Вывел меня на школьный стадион рядом с домом, закурил, молча посадил на велосипед и с силой толкнул вперед. По инерции я проехала несколько метров, а потом упала почти плашмя. Было очень больно, и я обернулась, чтобы поймать его взгляд. Коля стоял с совершенно каменным лицом, вокруг которого красиво струился сигаретный дым. Он даже не видел меня, настолько был погружен в собственные мысли. Мне стало так горько, что физическая боль отошла на второй план. Я молча поднялась и, прихрамывая, вернулась к отцу. Он даже не заметил моих свежеободранных коленей. Снова подсадка и толчок. Во второй раз я проехала те же несколько метров, но успела перед падением выставить ногу. Вернулась. Опять толчок, несколько метров по инерции и падение. Так было раз пять, а на шестой я вдруг поехала и даже сделала полный круг, пока не врезалась в гигантскую шину, которую выкатили по стадион местные мальчишки. На этом обучение было закончено, и мы так же молча вернулись домой.

За год до начала школы родители переехали в отдельную двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне Беляево. Наш шестнадцатиэтажный дом был огромен – на восемь или десять подъездов. Издали он напоминал поставленную на корешок книгу с аккуратным вырезом-аркой на месте переплетного сгиба. Из этой арки к станции метро, тогда конечной, шла через пустырь длинная и узкая, как змеиный язык, асфальтовая дорожка. Наша квартира располагалась на втором этаже, ее окна выходили на автобусный парк, где всё время хлопали двигатели и пахло дизельным топливом.

Мама работала полный день, а отец заканчивал рано и с двух часов был уже дома. Приходил он обычно навеселе и остаток дня спал в маленькой комнате; а мы с мамой занимали ту, что побольше. Однажды перед тем, как уйти «отдыхать», Коля поручил мне помешивать рисовую кашу в огромной суповой кастрюле. Плита была высокой, а я шестилетней, и в какой-то момент кастрюля скользнула к краю конфорки и перевернулась прямо на меня. Каким-то чудом я успела отскочить, и дымящаяся гора раскаленного риса плюхнулась на пол в сантиметре от моих босых ног. От грохота Коля проснулся и вбежал на кухню. Я приготовилась к расправе. Но, на мое удивление, он быстро и молча собрал кашу, вытер пол и сказал: «Я тебя прощаю, но маме не говори». И хотя я подумала, что Коля самый великодушный отец на свете, из глубины души печально усмехнулась пронзительная догадка.

К счастью, я оставалась с отцом наедине только пару раз в жизни и всего на два-три дня. Первый раз лет в пять, когда маму отправили в короткую служебную командировку. В то время они с отцом пытались наладить отношения, поэтому спали вместе в большой комнате, а меня перевели в маленькую. В день маминого отъезда я проснулась засветло и села караулить под дверью родительской спальни. Единственным источником света был бледный лучик уличного фонаря, который тянулся из окна кухни к дальнему концу коридора; единственными звуками – редкие посвисты и прищелкивания неизвестных ночных птиц. Хотя было лето, на линолеуме я быстро замерзла. Мне казалось, что от холода я точно не усну, но в следующее мгновение мама трогала меня за плечо, а коридор за ее спиной светился мягким розовым рассветом. Через полчаса она уехала, и мы остались с отцом один на один. Это было очень опасно, но я знала, как не пропасть. Надо было исчезнуть – конечно, не физически (отец бы точно меня нашел, а потом убил бы уже по-настоящему), а метафизически. Эти два дня меня не было, а был только Коля и его тихая удобная тень, молча следующая ровно на шаг позади. Когда Коля просыпался, тень была уже умыта и одета. Они с Колей пили по стакану сладкого чифиря с булкой, потом садились на метро и выходили в еще не разогретый, но уже влажный и душный город. Шли по неизвестным улицам с низкими особнячками, заходили в незнакомые подворотни и облупленные подъезды, пересекали стрекочущие кузнечиками пустыри.

Коля передвигался стремительной тпоходкой, не сбавляя шаг и не оборачиваясь в мою сторону. Если бы он отводил меня в детский сад, я бы не боялась отстать, потому что и сама могла найти дорогу. Но в городе я совсем не знала, где мы находимся и как вернуться домой, поэтому незаметно бралась за край его брезентовой жилетки или рабочей сумки и переходила на бег, чтобы Коля не чувствовал тяги назад (это его здорово раздражало). Пара часов трусцой по жаре совершенно выматывали меня. К счастью, еще до обеда Коля начинал регулярные остановки в питейных заведениях. Он занимал верхнюю столешницу, а я нижнюю. Себе заказывал пива или водки, а мне – лимонада, и мы пили каждый свое, разглядывая посетителей. За верхними столешницами быстро начинали весело переговариваться, то и дело заходясь прокуренным кашлем и стуча стаканами, а мы, дети и собаки – обитатели нижних ярусов – только переглядывались молча и мрачно.

После полудня визиты в рюмочные становились всё более частыми и продолжительными, походка отца – всё менее стремительной. В обратный путь мы отправлялись на последнем поезде метро. К этому времени я просто падала от усталости и висела на отцовском рукаве, уже не скрываясь, – он все равно мало что замечал. Но во второй вечер вдруг обернулся на меня, взял на руки и посадил к себе на плечи. От его лысины и редких кудряшек пахло солью и спиртом; жесткие от мозолей и мелких рабочих шрамов ладони крепко, но не больно, держали меня за лодыжки, чтобы я не упала; под курткой перекатывались стальные мышцы. Я обхватила его голову руками, легла щекой на лысину и стала запоминать каждую секунду неожиданной заботы обо мне. Беззаботно насвистывая, папа шел мерным шагом мимо курящих подростков, темных кустов с тощими котами, спящих троллейбусов, распахнутых голубых окон… Как и когда мы добрались в тот вечер до дома, моя память не сохранила. Я запомнила только, как щекой касаюсь чего-то прохладного и гладкого, а потом просыпаюсь уже ярким горячим утром.

Второй раз одна с отцом я осталась на три или четыре дня на даче. Мне тогда было лет восемь. Отец увлекся самодельным велосипедом, поэтому мы питались луком и морковью с огорода, ополоснув их в бочке с дождевой водой, а ещё мясными консервами, которые отец выколупливал из банки, кокетливо оттопырив правый мизинец, – однажды он глубоко порезался, повредив сухожилие, и палец больше не сгибался. Вечером пили много черного чая с сахаром и баранками, играли в карты. Потом отец выпивал, и мы ложились спать. В общем, прожили неплохо, но по возращении тете пришлось остричь меня «под мальчика»: в первый же день куда-то делась расческа, а через три мои густые, но очень тонкие волосы собрались в твердый и окончательный колтун…

В школу я пошла в шесть лет и одиннадцать месяцев. Ездила одна: сначала пешком через пустырь, потом три остановки на метро, наконец еще полчаса через дворы – и вот она, первая учительница Лидия Владимировна. Пару раз по дороге домой за мной увязывались старшие ребята с требованием отдать десять копеек, которые время от времени мама давала мне на мороженое. У входа в метро они всегда сбегали. Лишь однажды начинающий вымогатель поехал со мной дальше, но на пустыре и он смылся. Может быть, просто надоело плестись за незнакомой первоклашкой впустую… Почему-то эти новые знакомые меня совсем не пугали: я была искренне убеждена, что мальчики никогда не обидят девочку, тем более намного младше их.

На второй год из дворов вокруг школы начали пропадать дети. Созвали экстренное родительское собрание, на котором участковый убедительно просил в течение ближайшего месяца сопровождать детей из школы. Отец в то время работал полдня как раз неподалеку, но мама уже подала на развод, поэтому он сказал просто и честно, не стесняясь моего присутствия: «Ольга теперь твоя проблема, вот и разбирайся как знаешь». Маму с работы не отпустили, мест на школьной продленке уже не было, поэтому мы решили так: после школы я буду бежать со всех ног к метро, ни с кем не разговаривая. И точно так же от метро через пустырь к дому. Так я и делала. Вскоре ко мне присоединилась еще одна девочка, которую тоже некому было провожать. Несколько недель подряд мы брались после уроков за руки и неслись со школьного крыльца в яблоневый садик, а потом мимо девятиэтажки, и через детскую площадку, и на пригорок, и на еще один пригорок, и мимо детсада, и через вторую площадку, и мимо поликлиники – а вот и вход в метро! А потом так же быстро через пустырь домой, где уже отдыхал на диване папа, работавший в полсмены.

Изредка Коля поступал настолько дико, что обижаться было просто невозможно – только чистое немое изумление перед невиданной формой жизни.

Как и большинство молодых семей в округе, наша была крайне бедна. В новостройку мы въехали с родительской софой и старым диваном из комнаты бабушки и дедушки (они очень кстати получили открытку на покупку нового). Кухонным столом и стульями долгое время служили картонные коробки, выпрошенные мамой в соседнем мебельном магазине. Поскольку Коля был не только отличным электриком, но и плотником, идея самодельной мебели витала в воздухе. Наконец, через несколько месяцев после новоселья, он поставил в общем тамбуре столярный стол, притащил с завода, где тогда работал, несколько плит ДСП хорошего качества и начал из них выпиливать какие-то детали. Вечером мама спросила, что это будет, но Коля отшутился. Мама шепнула мне, что папа, видимо, решил сделать нам мебель! Впервые за много дней она вынесла ему чай и бутерброды, а утром приготовила общий завтрак. Коля ел и шутил, мама смеялась. К этому времени родители почти перестали общаться, и мне показалось, что теперь всё может наладиться. Работа в тамбуре продолжалась каждый день, и уже стало ясно, что папа выпиливает дверцы и полки. Под столярным столом выросли банки с краской и металлическая фурнитура. Укладывая меня спать, мама мечтала, что папа мастерит не только шкаф в большую комнату, но и стол на кухню, а может – и встроенную кровать для меня, как показывали в фильмах из ГДР! И в один прекрасный день я приду домой и увижу совершенно невозможную красоту! С этого момента, если отец работал в коридоре, я то следила за ним, то выходила в свою комнату, чтобы представить зачатки будущего столярного шедевра в реальном интерьере. И вот наступил великий день, когда после школы меня встретил чистый тамбур. Идеальный встроенный шкаф шоколадного цвета с серебряными ручками и уголками был готов – но установил его Коля не у нас в квартире, а в общем коридоре, потому что – как тем же вечером объяснил он за ужином на картонной коробке из-под телевизора – мальчишкам из соседней квартиры, куда он часто заходил «на огонек», было негде хранить велосипеды и клюшки, а их родителям – новым Колиным друзьям – лыжи и палки. А нам такой большой шкаф все равно не нужен – ставить туда было нечего.

После шкафа дружба Коли с соседями стала ещё крепче. На первый после переезда Новый год он достал особенно роскошный кремовый торт. Принес его вечером 31ого декабря, поставил перед нами с мамой и гордо открыл крышку. Мама ахнула, вскочила за чашками и тарелками, но Коля ее остановил: «Это соседям, но, если хочешь, могу вам отрезать по кусочку». Мама молча накрыла торт крышкой и вручила обратно Коле. Он так же молча взял коробку и вышел. Дома появился только на следующий день – отсыпаться после встречи Нового года «с ребятами».

Заботливым и даже нежным Коля становился только с «добром», как в деревнях называют имущество. Охранял он свое добро неистово, не жалея сил – от всех реальных и мнимых захватчиков. Жемчужин в Колиной имущественной массе было три: полное собрание «Всемирной библиотеки», приобретенное в начале первого брака; дедова «Волга»; и, наконец, однокомнатная квартира, которая досталась ему после разъезда с мамой. И ни одну из этих жемчужин он не уберег. «Библиотеку», за которую так воевал при разводе, в конце концов продал маме за небольшие деньги. Машины регулярно бил, меняя на всё более старые, пока не попал в самую крупную и последнюю свою аварию, в память о которой Колину голову, как сваренное вкрутую яйцо с трещиной в скорлупе, опоясывал глубокий шрам. Эта авария лишила Колю не только машины, но и остатков глубинного разума. После нее любовь к добру переросла в бессмысленное собирательство по помойкам, которое обезобразило и обесценило его последнюю драгоценность – квартиру.

При такой жадности делать подарки Коля, конечно, не любил. По крайней мере я не получила от него ни одного. Лишь однажды, на мой третий день рождения, Коля принес домой радиоуправляемую модель танка. По меркам нашей семьи она стоила слишком дорого даже для взрослого, так что мой праздник был только предлогом. Соблюдая сценарий, Коля не без внутреннего сопротивления поставил танк к моим ногам и отдал пульт. Но едва машина дернулась, повинуясь моему пальцу на кнопке, отец взревел от негодования на небрежное обращение с ценной игрушкой и изъял ее в соседнюю комнату – «для наладки». Танк пропал на несколько дней, а потом безнадежно сломался и потерял Колино покровительство – я поняла это, когда из помойного ведра, куда собиралась кинуть яблочный огрызок, на меня вдруг вытаращилась зеленая пластмассовая пушка.

Так что на память о Коле у меня нет ничего, кроме двух фотографий. Первая сделана на лестничной площадке перед моей первой съемной квартирой. Коля стоит у мусоропровода, в черном стекле за его спиной отражается мертвенный казенный светильник. Правой рукой он опирается о раму окна, левой подносит к губам дымящую сигарету. Глаза прищурены, взгляд серьезный, оценивающий. Вторая – большая студийная фотография восьмилетнего Коли в форме ученика начальной школы. Она досталась мне вместе с массивными настенными часами, когда тетя затеяла капитальную переделку квартиры на Красном маяке. Мальчик Коля сидит в пол-оборота, чуть опустив плечи. Он еще не знает, сколько чужих судеб испортит и как страшно поломает свою собственную, и просто смотрит в камеру, без улыбки, чуть приподняв одну бровь, – то ли в осторожном интересе, то ли из-за врожденной асимметрии лица…

Странно, что именно этот слабый человек оказался моим Первым Пассажиром, хотя осознала это я только после его безвозвратного ухода. Но, может быть, только таким и бывает Первый Пассажир? Может быть, его единственное предназначение в том, чтобы открыть Проводнику собственный Путь?