Читать книгу Ключ - Седьмой - Страница 8

Когда выходишь из воздушного океана на сушу, в спутанный лес человеческой жизни, приходится учиться не только ходить, но и плавать – по многочисленным рекам и болотцам, которыми так обилен этот край. А все реки очень разные: то быстрые и холодные; то вялые и теплые; а иногда такие неподвижные, что течение можно угадать лишь по медленным паровозикам зеленой ряски. Но всегда опасные, если не знать брода. Думаю, на берегах людских рек я провела много больше магических десяти тысяч часов5, потому что уже годам к семи научилась оценивать не только ширину и скорость потока, но и рельеф дна и состав речной живности – другими словами, понимала не только мотивы поступков конкретного человека, но и фундаментальные особенности его личности, эти мотивы сформировавшие.

Дети были самыми непредсказуемыми, поэтому я предпочитала держать их на максимальном расстоянии. Со взрослыми так не получалось, потому что обойтись без них было невозможно – но зато их реки текли по давно устроенным руслам, и рано или поздно расшифровать удавалось любую из них. Однако при внешней невозмутимости некоторые из них таили опасные водовороты, – и, когда я однажды утратила бдительность, мне пришлось испытать их ледяную хватку на собственной шкуре.

Это случилось в самом начале второго класса. В один из дней я не спеша брела после уроков через пустырь к дому. Заходя из арки во двор, боковым зрением заметила невысокого мужчину в сером плаще метрах в двадцати позади меня. Безмятежно вошла в подъезд (за мной привычно лязгнула дверь), поскакала по лестнице на наш, второй, этаж. Когда прошла первый пролет, подъездная дверь лязгнула снова. Я почему-то подумала, что вошел тот самый мужчина, и мое сердце неприятно екнуло. Я ускорила шаг, шмыгнула на лестничную площадку и подошла к двери в общий тамбур. В это время дня на нашем этаже никого не было – я знала это точно. Мне хотелось поскорее достать ключ от двери, но я даже не успела сунуть руку в ранец – дверь на лестничную площадку отворилась и из-за нее выскользнул тот самый мужчина в сером плаще.

Мне до сих пор трудно вспоминать это.

У него было невыразительное, немного жалобное лицо. Он быстро подошел ко мне странными семенящими шагами и остановился почти вплотную. «Привет, – прошептал срывающимся голосом, – Ты такая хорошенькая девочка. Хочешь потрогать?» и опустил взгляд вниз, застенчиво усмехаясь. Я быстро взглянула. Свитер в катышках был заправлен в коричневые брюки с расстегнутой ширинкой, из которой свисало что-то темное и морщинистое. Ничего больше я разглядеть не успела, потому что тут же подняла глаза обратно на его лицо. Терпеть не могу отводить взгляда от того, кто кидает палку6, тем более настолько буквально (простите за пошлый каламбур). Незнакомец прохрипел, облизнув губы: «Ну давай…» Мне показалось, что он взял меня за руку, но я не почувствовала его прикосновения, потому что всё мое внимание было сосредоточено на грязном и вязком потоке его личности, в котором я теперь тонула, как неоперившийся птенец в липкой болотиской жиже…

Зрачки мужчины в сером были так расширены, что от радужки остался только тонкий бледный ободок. Его пронзительный взгляд давил на переносицу, втекал в легкие, как поток черного мазута. Когда от невозможности вздохнуть начало темнеть в глазах, мои еще слабые крылья вдруг хлопнули, и я выскочила из тела к потолку – и зависла там невидимой живой камерой. Отсюда мне стало хорошо видно, чего боится этот невысокий мужчина с приспущенными штанами, чуть согнувшийся перед окаменевшей девочкой в школьной форме: ей надо было всего лишь поднять руку и нажать на тот звонок, что затрещит особенно громко, – и тогда безумец уйдет. Девочка услышала и выполнила.

Едва раздалась хриплая трель, мужчина охнул, подхватил штаны и выскочил на лестницу. Пузырь под потолком тут же схлопнулся, и я вернулась в девочку перед тамбурной дверью: точным движением выхватила ключ, отперла дверь, захлопнула; пробежала несколько шагов до квартиры, так же четко отперла вторую дверь, вошла, захлопнула и ее. А потом села на коврик и оцепенела, как бабочка на морозе. Время и сознание вернулись ко мне, лишь когда в двери начал поворачиваться ключ – с работы пришла мама. На улице было уже темно. Я всё рассказала, и мама сразу отвела меня в опорный пункт милиции в соседнем доме. Там я дала совершенно бессмысленые показания даже на собственный детский взгляд: я не запомнила ничего, кроме светлых глаз и темных брюк. Даже оттенок волос не смогла назвать. Дежурный всё это сочувственно записал, но сразу предупредил, что найти кого-то по такому описанию будет невозможно.

Этот случай стал хорошим уроком, но ровно через двадцать лет мне пришлось пройти через нечто подобное еще раз. В ту осень у бабушки Полины случился первый инсульт. После работы я навестила ее в больнице и вышла оттуда только в девять вечера. Стояла поздняя осень – дождливая, холодная, но всё еще с редкими желтыми листьями в лужах. Я прошла по пустынному больничному парку к шоссе и стала голосовать – в те годы по Москве передвигались в основном так. Затормозила чистенькая «шестерка», за рулем – мужчина лет 40—45. Я села в машину и, едва мы тронулись с места, почувствовала страшную опасность – как будто ощутила на дне давно высохшего русла вибрацию приближающегося селевого потока. Осторожно скользнула по водителю краем глаза. Это было крупное тело с большой лысеющей головой и теми неприятно размытыми чертами лица, которые свойственны маньякам и насильникам; в осенних сумерках я разглядела всё это только внутри машины. Скрывая волнение, отвернулась к окну и сразу почувствовала его плотный взгляд на шее, запястьях и волосах. Его мысли тыкались в мое тело, как огромные серые рыбы с тупыми рылами, и я отлично слышала всю ту смакующую мерзость, что он думал обо мне. Но колебался: что-то в моем излучении останавливало его, сбивало с толку. Маньяки и сумасшедшие ведь очень интуитивны. К сожалению, этот оказался мощный и жадный, поэтому так просто оставить меня не мог.

Как известно, путь к спасению всегда проходит через личность того, от кого нужно спасаться. Садисты – не исключение. Каждый, кто осознанно и систематически измывается над душой и телом других людей, испытывает глубинную потребность в оправдании своих действий. Оно формируется в двух плоскостях: с одной стороны, маньяк низводит своих жертв до уровня, допустим, насекомых, которых можно давить не глядя; или компьютерной иллюзии, которая не может испытывать боль по определению; а с другой – самого себя нарекает не меньше чем ангелом возмездия, которому негласно поручено соскабливать человеческую грязь с небесного сапога. Точнее, возвращать эту грязь на ее место. Но всегда остается червячок сомнения: можно ли считать молчание небес одобрением post factum? Вдруг оно всего лишь выдержка опытного ростовщика, с усмешкой наблюдающего, как с каждой новой жертвой должник сам приписывает новый нолик к сумме своего кармического долга? Разрешить эти сомнения может только явление настоящего ангела, поэтому единственный способ вырваться – заставить маньяка поверить, что этот ангел смотрит твоими глазами. Тогда он сам не захочет, чтобы эти глаза погасли, тем более от его рук. Смертоносный поток расступится, и ты доберешься до берега живым и невредимым.

Подумав это, я представила ангела и поставила его между собой и водителем. Я не знала, сработает ли этот первый пробный щит собственного производства, но выбирать все равно было не из чего. Я по-прежнему слышала, как на каждом повороте он спрашивает себя: не свернуть ли сейчас в сторону ближайшего лесопарка? не взять ли меня в законные трофеи? И чем меньше поворотов оставалось до пункта назначения, тем яростней стучали эти беззвучные вопросы, как камни, по моему картонному ангелу. Но все кончается – даже такое…

Он высадил меня у криминального кабака в нескольких метрах от поворота во двор моего дома – я специально указала именно эту точку, чтобы он не понял, где я живу. «Неужели такая милая девушка ходит в такие места?» – лукаво спросил он, притормаживая. Я кивнула. Я знала, что для него важно, чтобы именно «такая» в «такие» и ходила, как еще одно подтверждение, что в глубине души ангелы предпочитают плохих мальчиков. «Понятно. Молодец!» – добавил он, с видимым сожалением завершая поездку. Когда я вышла, он немного отъехал и встал в тени, наблюдая. Будто не замечая его маневра, я достала телефон и принялась «звонить», озираясь в поисках «опаздывающего». Через пару минут «шестерка» нехотя тронулась с места. Я дождалась, пока фары скроются за поворотом, и опрометью бросилась домой.

К счастью, такие испытания случались крайне редко. Чем дальше по жизни, тем чаще люди, которых я встречала, представляли не столько угрозу, сколько возможности. А, значит, всё чаще требовалось не прятаться в зарослях на берегу или искать тихий брод, а, наоборот, строить русло, по которому поток чужой души как бы сам собой устремится в желательном для меня направлении. Как оказалось, и здесь необходимо было «явить ангела», но не для того, чтобы объект манипуляции воздержался от определенных действий (как в случае с водителем «шестерки»), а, наоборот, чтобы он на них решился. Сначала я просто радовалась растущему мастерству в изготовлении персональных ангелков. Но потом задумалась: а что именно люди видят на внешней стороне моего щита? Просто светлый образ самих себя или что-то такое еще, что и человеческим назвать невозможно? Если последнее, то появиться оно могло только от меня. Но что это было такое?

Вопрос оставался без ответа, так как в те времена у меня не было сил копать дальше. Во-первых, при внешней справедливости (иллюзия персонального небесного внимания в обмен на практические удобства для фокусника) моя практика имела один тяжкий недостаток: она эксплуатировала человеческое заблуждение, что ангелы выше и значительнее людей и держат ключ ко всеобщему спасению. Мысль о последствиях для моей кармы отравляла всё наслаждение от мастерства самого по себе. Во-вторых, успешное выживание требовало полного отказа от привязанностей – ведь чем легче котомка за плечами, тем проще выплыть на берег. Поэтому если мне вручали игрушку, которой могли позавидовать другие дети, я немедленно ее оставляла. Если мой личный дневник публично осмеивали, зачитанные чужим голосом слова тут же переставали быть моими, и я слушала их как будто про другого человека. Со временем отказ от привязанностей стал происходить почти машинально, как сбрасывание ящерицей хвоста. Запомнился один случай, когда мне было лет восемь. Я вышла погулять в новом нарядном платье, перешитом из маминого, еще пахнущем ее духами. По нашему лысому новостроечному двору слонялась группка мальчишек из соседних пятиэтажек. Их предводителем был одиннадцатилетний рыжий парень особо неблагополучного вида. Мне не хотелось сбегать домой, поэтому я аккуратно повернула к качелям в дальнем углу двора, надеясь, что меня не заметят. К сожалению, заметили. Наверное, я рыжему даже нравилась, что лишь ухудшило мое положение. Мы с ним подошли к качелям почти одновременно. Он молча постоял несколько секунд напротив меня, а потом, видимо, так и не найдя подходящих слов, смачно харкнул прямо на белоснежный кружевной воротничок моего нового платья и медленно поднял глаза, предвкушая реакцию. Я понимала, что по всем человеческим правилам девочка в моем положении или бессильно сердится, или, что понравилось бы ему даже больше, плачет от страха и омерзения. Ни того, ни другого со мной не случилось. Я была просто очень удивлена его дикости, и ничего более. Видимо, он прочел это в моем ответном взгляде и тоже очень удивился. Откуда ему было знать, что я перестала считать мой наряд своим ровно в ту секунду, когда по движению его горла поняла, что сейчас произойдет? Этот наглец целил, конечно, на мое любимое платье, а попал на кусок ткани без истории и ценности, и мне было просто не на что злиться и не о чем расстраиваться – не злюсь же я на пыль или на землю, которые тоже оставляют следы на одежде?

В-третьих, практика не давала передышки. Режим наблюдения с интенсивным анализом увиденного включался автоматически, стоило хотя бы одной человеческой душе появиться в поле моего зрения: на диване перед телевизором, за обедом, на прогулке в детском саду, в углу летней беседки. Машинка отключалась, только когда я оказывалась в полном одиночестве, но в моем детстве такое случалось редко: люди вокруг жили скученно, детей воспитывали коллективно, и рядом постоянно кто-то терся. Иногда к середине дня я так уставала от непрерывной практики, что забивалась в уголок и проваливалась в странную полудрему (сейчас я назвала бы ее медитацией). Мои глаза были открыты, но человеческого мира они не видели. Вместо него перед внутренним взором вырастали причудливые и совершенно безлюдные замки с закольцованными переходами и прохладными мостами, где я находила долгожданные одиночество и тишину…

Наконец, все более глубокое познание человеческих душ рождало грустное отсутствие каких-либо авторитетов. Впечатлить меня могли только два явления: золотое сердце или бессмысленные страдания. Первое среди людей встречается так редко, что воспоминания о тех минутах, когда мне посчастливилось наблюдать это чудо, я оставлю при себе – мне жалко растратить даже капельку их теплого света. А вот бессмысленных жестокости и страданий было через край – думаю, у каждого советского ребенка найдется сотня или тысяча собственных примеров; – поэтому говорить о них тоже не хочется, хотя и по другой причине.

Вот и получилось:

Но довольно о земном и грустном. Пора рассказать о настоящей Тайне…