Читать книгу Три шершавых языка - Сергей Александрович Алексеев - Страница 4

Прежде я должен сказать от себя, что никогда не соглашусь называть детей жестокими. Я считаю, жестокость, как и честность, верность и чувство благодарности, прививаются через простое человеческое воспитание, через личный родительский пример. И да, бывает, дети все же совершают определенные поступки, что волосы дыбом становятся. Но думаю, это не более чем любопытство на грани жестокости, потому что не научены видеть границы жестокости. Где кончается любопытство и начинается жестокость, разъяснить в данном случае было некому.

Так вот, однажды у одного шалопая в расположении завелась большая коробка хозяйственных спичек. Ценность таких предметов, при всей скукоте жизни в детском доме, была несомненна, и они мгновенно нашли свое применение. Спящей жертве между пальцами ног осторожно, чтобы не разбудить, делалась закладка и затем поджигалась. Под всеобщее ликование бедолага вприпрыжку вылетал из постели и отплясывал свой особенный дикий танец, издавая при этом звуки боли и испуга. Хуже всего приходилось тем, кто не спешил расставаться с царством Морфея и долго приходил в себя. Пока спички закладывались в ноги очередной жертвы, предвкушение события озвучивалось сдавленными смешками ротозеев, желавших знать, какими танцами их сегодня порадуют, какие песни им споют. Хотя некоторые из них и сами успели побывать в шкуре битой овцы.

То же самое произошло и с человечком по имени Марк. Грохнувшись со второго яруса кровати, он, полулежа на своем заду, бешено дрыгал правой ногой, как будто отбивался от самого сатаны. Вдруг осознав, что и с левой ногой беда, начал трясти ими обеими. Справившись с напастью, он оглянулся и обнаружил вокруг себя добрую сотню гогочущих воспитанников. Теперь-то он догадался, какой забавы ради он стал жертвой. Потемки, чужое ликование, ничего не видно, больно и страшно. «Что с моими пальцами, – думал он, – все ли кости целы после такого падения об пол и куда мне податься дальше?». Но ничего другого ему не оставалось, как встать на ноги и под еще больший всплеск хохота довольной толпы проковылять в умывальник. Туда, где всегда горел дежурный свет. «Дьявол вас неминуемо покарает», – тешил себя надеждой Марк.

***

Этой же ночью произошло еще одно событие, и именно оно заставило выйти из тени нашего героя.

– Эй, кто это..? Какого черта ты делаешь? – послышался возглас в потемках спящего помещения.

– Что орешь? – ответил ему более тихий голос, и затем прозвучал звук глухого удара.

– Отпусти, ты совсем очумел? – но резкий звук снова прервал его монолог.

– Не ори, сказал!

Шум был негромкий, но проснулись все до единого, словно по сигналу пионерского горна. Драки хоть и не были здесь завидной редкостью, но всегда вызывали всеобщий интерес. Но что все-таки произошло?

В предрассветной полутьме стоял Курт и через прутья спинки второго яруса кровати тянул ногу главного задиры расположения, захватив ее арканом поясного ремня. Другой конец ремня он намотал на свое левое запястье, отчего голая ступня бедолаги попала в полное распоряжение Курта.

– Убери свои крюки от меня, я вылезу отсюда и убью тебя, – снова начал голосить первый.

– Сам не убейся! – был ему ответ, поражавший своей наглостью и спокойствием.

Все было тщетно, а угрозы бессмысленны. Каждый здесь живущий знал, что Курт – самый сильный и неоспоримый лидер во всем здании.

– Эй, у кого спички в располаге? – низким голосом проорал Курт. – Меня что, не слышно? Бегом… сюда… спички! – повторил он, делая угрожающий акцент на каждом слове.

В дальнем углу помещения со второго яруса кровати грохнулось чье-то тело, затем оно судорожно что-то шарило в матрасе, и вскоре босые ноги, шлепая по полу, предстали перед Куртом.

– Открой и держи, – услышал Барсук приказ. Нерадивый хозяин спичек был почти без шеи и имел плоский череп.

Курт схватил сразу несколько спичек, затем методично принялся набивать ими каждую свободную щель между пальцами пойманной в петлю конечности экс-поджигателя. Но непослушная чужой воле нога сопротивлялась и расшвыривала спички, испытывая терпение Курта.

Разозлившись, он бросил свое дело, достал зажигалку, открыл и, чиркнув роликом, прислонил ее к пятке, так что жаркий огонек принялся ласкать голую кожу. Нога задергалась в бессильном стремлении избавиться от источника боли, и ее хозяин начал рассыпаться проклятиями, а затем и выть. Спасение было близко, если, конечно, дежурный воспитатель заглянет в расположение. Но как всегда эти увы…

– Я тебя буду жарить, пока ты мне не станцуешь, – прошипел Курт. – Слышишь меня?

Не дождавшись вменяемого ответа, он щелкнул зажигалкой и спрятал ее в кармане. Затем снова взялся за закладку спичек. Пальцы чужой ноги на сей раз вели себя послушно.

В конце концов, полностью удовлетворившись своей работой, Курт высыпал лишние спички из рук и зажег одну щелчком о свой ноготь. Ее он поднес к подготовленному кострищу, которое с шумом принялось разгонять окружающую темноту.

Ни одного звука, даже сдавленного смешка или болезненного сочувствия, в этот раз никто из себя не выдавил. Лишь мертвецкая тишина, которую, словно сопротивляясь, отчаянно борясь, но в конце концов прорвал дикий вопль боли.

– Глуши сирену подушкой, и быстрее, – приказал Курт босоногому. – Ты тоже ему помогай, – кивнул он головой лежащему на нижнем ярусе под жертвой мальчугану.

Босоногий не был достаточно расторопен и отважен, отчего получил ускорительный удар по лбу, и подушка, наконец, приземлилась на лицо мученика, тщетно пытаясь его заглушить.

К счастью, спичкам не удалось догореть до конца. Невероятными усилиями и мелкой работой пальцев бедолага успел их вытолкать, хотя и очень поздно. Позже он ходил хромая, кожа в месте ожога облезла, а рана мокла и сильно воняла фаршем, приправленным чесноком. Так он и получил свое прозвище – Чеснок.

– А теперь два правила, я хочу, чтобы вы уяснили, – объявил Курт, когда он, наконец, отпустил ногу. – Первое: никому ни слова! И второе: этого ханорика больше не трогать!

Вот уж что-что, а такого никто не мог ожидать. Ко всеобщему удивлению, Курт указал вытянутой рукой на кровать Марка, на которой он сейчас восседал, подчинившись детскому любопытству.

– Я, и только я буду делать из него человека, – продолжил Курт. – Это теперь моя шкура!

Ответ обозначился общим молчанием. Все были согласны на все, что угодно душе Курта.