Читать книгу Космос за дверью. Рассказы и повести - Сергей Анатольевич Глузман - Страница 2

1

Если спросить не сведущего в географии человека, где находится город Тамбей, он лишь пожмет плечами и скажет: «Наверное где-то на юге», а услужливая память быстро разложит перед ним, как карточный пасьянс несколько похожих названий – Тайбей, Бомбей, Пномпень и почему-то Мокао. После этого он, возможно, вспомнит Тихий Океан, тёплое Южно-Китайское море, буддийские храмы, грациозных тайских женщин, плавучие базары, белых слонов и знаменитое: «В бананово-лимонном Сингапуре.

Лиловый негр ей подавал манто.»

Только, к сожалению, ничего этого в Тамбее нет. Ни белых слонов, ни плавучих базаров. Грациозные женщины, безусловно, есть, (где же их нет), но они всегда очень тепло одеты, отчего стройность фигуры угадывается лишь по выражению глаз.

Несмотря на романтическую мелодию южного имени «Тамбей», городок этот лежит на самом краю полуострова Ямал, что вытянулся в холодное Карское море. Насколько хватает глаз, вокруг него раскинулась белая молчаливая тундра, чей вековой покой нарушают лишь заунывные песни ненецких оленеводов, которые бродят по вечной мерзлоте, как некогда первые дети Авраама бродили по синайской пустыне.

Кстати северные кочевники своим присутствием в этих суровых краях, сами того не подозревая, совершенно свели на нет экстравагантную теорию Чарльза Дарвина, утверждавшего, что человек произошел непременно от обезьяны.

Хотя, конечно, никто не будет отрицать, что на далеких теплых островах Папуа и Новой Гвинеи, которые посещал в свое время доктор Дарвин на паруснике «Бигль», обезьян было полным-полно. Поэтому вполне возможно, что дальним предком первых островитян и был какой-нибудь волосатый, рукастый орангутанг. Однако вокруг Тамбея обезьян не видели со времен сотворения мира. Поэтому северные шаманы, выдвинули свою теорию происхождения местного населения. Одни из них утверждали, что человек произошел от белого медведя, другие – от северной ушастой совы. Однако этот религиозный раскол никак нельзя сравнить ни с началом кровопролитной лютеранской реформации, ни с яростной борьбой католического Рима против всевозможных ересей. Северные кочевники народ мирный и жечь на кострах своих религиозных оппонентов им никогда не пришло бы в голову. Тем более, что развести огонь в тундре – дело трудное, особенно в связи с хронической нехваткой дров.

Что же касается самого Тамбея, то населен он разного рода переселенцами из всех уголков необъятной России, которые на заре советской власти должны были тут что-то строить. Однако к сегодняшнему дню об этих стройках все давно забыли, так как всегда были озабоченны лишь одним – как выжить на этой суровой земле.

Кстати, один мудрец, с известной долей цинизма, определил три способа жизни городов и людей. Он назвал их: проживание, выживание и доживание. Понятно, что два последние способа далеко не самые лучшие, однако существование Тамбея можно отнести именно к ним. Поэтому вид его уныл и печален. Печальны пустынные улицы без единого дерева, серые дома без всяких архитектурных излишеств, вечно засыпанная снегом площадь у горисполкома и дымящие трубы многочисленных кочегарок, пока еще поддерживающих жизнь в этом доживающим свой век деревянном организме.

Однако, по иронии судьбы, именно в таких богом забытых местах иногда случаются весьма странные истории. Одна из них и произошла нет так давно в Тамбее. Правда свидетелей проишедшему нет, потому что описанные события имели место глубокой ночью, на одной из темных заснеженных улиц. А по ночам жители Тамбея обычно спят. В отличии от Мокао или Бомбея, ночная жизнь здесь отсутствует полностью по причине собачьего холода из за которого и днем-то на улицу выходить не хочется, а ночью и подавно. Поэтому по ночным улицам Тамбея обычно гуляет лишь холодный северо-восточный ветер, дующий с покрытого льдом пролива, под названием Обская губа.

Так вот, однажды с субботы на воскресенье кромешную тьму ночной улицы, ведущей к городской больнице, разорвали синие вспышки мигалки скорой помощи и через несколько минут на больничный двор, страшно завывая сиреной, влетел белый заснеженный рафик. Он прошел широким юзом по глубокому снегу и застыл у больничных дверей. Из остановившейся машины опрометью выскочила докторша в тулупе и шапке-ушанке и стала отчаянно стучаться в закрытые двери. Через несколько секунд двери отворились, две фигуры в белых халатах выкатили оттуда железную громыхающую каталку, погрузили на нее неподвижное тело, лежавшее в машине и повезли его по обшарпанным больничным коридорам на реанимацию.

– В театральный не поступила, – сокрушенно сказала докторша скорой помощи передовая тело молодому, но очень серьезному реаниматологу, – В Петрозаводск два раза поступать ездила, да все бестолку. Три упаковки элениума приняла.

– Промывание желудка делали? – спросил реаниматолог, устало глядя на пустое лицо самоубийцы.

– Делали, – ответила скорая помощь – Только ничего там уже нет. Все давно всосалось.

2

Как известно истории болезни пишутся для прокурора. Поэтому к первой странице истории болезни гр. Носковой Елены 20-ти лет, доставленной этой ночью в тамбейскую больницу, ржавой канцелярской скрепкой была приколота записка следующего содержания:

«Не ищите виноватых в моей смерти. Не будьте идиотами. Виноваты вы все. Я никому не нужна и мне никто не нужен. Была одна мечта, да и та рассыпалась. Вообще, зачем люди строят такие города, где нельзя жить? Кто придумал этот несчастный Тамбей?

P.S. Если найдёте меня еще живой, не трогайте. Не ваше дело. Оставьте меня в покое.»

Носкова

В четыре часа утра у Лены Носковой остановилось сердце.

Мерно, как на заводе загудел аппарат искусственного дыхания. На механически вздымаемую грудь распростертого голого тела упал яркий луч хирургической лампы.

– Дефибрилятор, – сказал медсестре дежурный реаниматолог.

Та нажала красную кнопку на большом никелированном ящике, стоявшим рядом с реанимационным столом. Страшный, бьющий током прибор, проснулся и ожил. Доктор взял черный эбонитовый электрод.

– Сколько? – спросила медсестра

– По максимуму. Пять тысяч вольт.

Медсестра молча повернула несколько ручек. Стрелки на циферблатах взволнованно забегали.

– Давай, – спокойно сказал доктор, ставя электрод на грудь. Медсестра нажала кнопку. Раздался глухой удар. Мертвое тело выгнулось, словно электрическая дуга.

– Ещё.

На пустом белом лице оскалилась механическая улыбка.

– Еще.

Синие пальцы мертвеца железной хваткой вцепились в простыню.

– Все. Достаточно. Сердце пошло.

Утром, после смены доктор старался не смотреть в лица родственников. Только выдавил из себя:

– Не знаю. Все что можем, делаем. Если продержится следующие сутки, шансов будет больше. Нет, ваша кровь не нужна.

3

Следующая ночь была с воскресенья на понедельник. Лена Носкова никем не замеченная вышла из больницы на улицу и голая уселась на снег. В высоком северном небе над её головой мерцали россыпи звезд. На белом диске луны виднелись далекие горы. Рядом светились больничные окна. В трубе деревянного дома напротив противно выл ветер. В темноту уходила улица полярника Дудко, замерзшего в тридцатые годы на Северном полюсе.

Через некоторое время из-за дома с трубой вышел человек в белом халате. Лена узнала его, хотя никогда раньше не видела. Это был доктор, который принимал ее в больнице.

– А что это ты здесь делаешь? – удивленно спросил доктор, глядя на Лену.

– Дышу, – ответила она – Мне там душно.

– Ну проветрись, – кивнул доктор, подходя ближе.

– Только вы не смотрите на меня, – сказала Лена – Вы же видите, я совсем голая.

– Вижу, – ответил доктор – Только это не имеет никакого значения.

– Почему это не имеет? – возмущенно спросила Лена.

– Потому что не только голая, но и совсем прозрачная, – сказал он, глядя на нее строгим врачебным взглядом.

– Да? – удивилась Лена и подняла руку. Сквозь очертания её руки лунные горы были видны еще отчетливей. – Наверное, я умерла, – сказала она удовлетворенно.

– Не совсем еще, – ответил доктор, усаживаясь на снег рядом с ней – Вон видишь окно на первом этаже. Ты там лежишь. За тебя дышит машина.

– Раз еще не умерла – значит, уже скоро, – сказала Лена, словно не слыша его слов.

– Не знаю, – пожал плечами доктор. – Посмотрим.

– А как вас зовут? – спросила она.

– Саша, – ответил доктор, – И не надо на вы, здесь так не принято.

– Хорошо, – сказала Лена. – А что ты вообще тут делаешь?

– Дежурю, – ответил Саша.

– Ты же вчера дежурил.

– Вчера я в больнице дежурил, – сказал он, – а сегодня здесь, на улице.

– Первый раз слышу, чтобы врачи по ночам на улицах дежурили, – проговорила Лена.

– Иногда дежурят, – сказал Саша. – Наши из реанимации все здесь бывают. Раньше и главврач дежурил, а сейчас перестал.

– Почему?

– Не знаю, разучился, наверное. Хотя раньше по нескольку суток тут сидел.

– Подожди-ка, – сказала Лена, разглядывая большой мусорный бак, который был виден сквозь докторскую фигуру. – А ты что, тоже прозрачный?

– Угу.

– Значит ты тоже уже почти в гробу?

– Нет, – сказал он. – Я просто сплю.

– Странно, – сказала Лена.

– Ничего странного, – спокойно ответил доктор. – Обычное дело. Дежурство как дежурство.

– А он знает, что ты здесь дежуришь?

– Кто?

– Ну тот, больничный

Саша пожал плечами.

– Догадывается, – наконец сказал он. – Но точно не уверен. Этого никто не может знать точно. Тем более, сны быстро забываются. Утром он еще что-то помнит, а днем уже нет. Днем у него голова совсем пустая.

– Ясно, – сказала Лена. – Я все поняла. Теперь можешь идти.

– Куда? – спросил доктор.

– Не знаю куда. Куда хочешь. Обратно спать.

– Я и так сплю.

– Послушай – сказала Лена раздраженно. – Ты мою записку читал?

– Читал, – ответил Саша.

– Для тебя, между прочим, писала. Чтобы ты не лез ко мне со своими электродами и разными дыхательными машинами. Понял?

– Понял, – сказал Саша.

– Ну так и иди отсюда.

– Не пойду.

– Ах так! – зло сказала она – Я сейчас закричу, что ты ко мне пристаешь. Тебя заберут и посадят.

– Кричи, – сказал Саша. – Все равно никто не услышит.

Она раскрыла рот и громко завизжала. Её крик растворился в вое ветра.

– Ну раз ты не уходишь, я сама уйду, – зло сказала она.

– Только в больницу, пожалуйста. Вон в то окно.

– Не пойду я в твою больницу.

– Ты сейчас больше никуда кроме больницы уйти не сможешь, – ответил он – Не готова еще.

– А что, у тебя уже уходили? – спросила она.

– Всякое бывало – неопределенно проговорил Саша.

– Когда же я буду готова?

– Возможно к утру. По крайней мере, я дежурю только до утра.

– Ну, раз так, тогда я буду спать.

– Нет, – резко сказал доктор, поднимаясь на ноги и глядя на неё в упор. – Этого делать нельзя. Замерзнешь.

– Испугался, – сказала она злорадно. – А я буду спать тебе назло. Чтоб ты от меня отвязался.

– Послушай, – сказал он, стоя над ней, – ты сама не понимаешь, что делаешь. Сейчас сделаешь глупость, потом долго будешь жалеть.

– Я уже тысячу раз обо всем пожалела, – зло проговорила Лена. – Понял, ты, градусник ходячий. Мне больше уже ничего не нужно. Ни городка этого промерзлого, ни больницы твоей дурацкой, ничего. Ты думаешь, я просто так этих таблеток нажралась, дурак ты безмозглый. Я ведь жить не хочу, понимаешь. Я уже такой боли натерпелась, что все твои электрические примочки, это – тьфу. У меня уже больше нет ничего, – она вдруг заплакала. – Вот как я тут голая сижу, и все. И больше у меня ничего нет. У меня пусто там, – она стукнула маленьким кулачком себе в грудь. – Я урод бесталанный. Глупый урод, которому не надо было на свет рождаться. Только меня никто не спрашивал, хочу я сюда или нет. А еще ты, тут со своими нотациями.

– Я понимаю, – сказал Саша, вздыхая, затем глянул на часы и снова уселся на снег.

– Что ты на часы-то смотришь? – сказала она, вытирая слезы – Считаешь, сколько тебе еще здесь со мной сидеть. Могу тебя обрадовать – недолго.

– Пока ты здесь, я никуда не уйду, – угрюмо ответил он.

– Ну и сиди, как идиот. А утром проснешься и скажешь – ну и бред мне снился.

– Не скажу, – ответил Саша. – Я уже такого на этих дежурствах насмотрелся…, – и он только махнул рукой.

– Ну хорошо, ну скажи мне, ты что – священник, чтобы ко мне в душу лезть? Ты что, все знаешь да? Может ты святой, – спросила она со злой усмешкой – Ах ваша святость, разрешите вам ручку поцеловать. Да? Может тебе кланяться надо? Может на колени перед тобой стать? Так ты скажи только.

– Нет, не святой, – сказал Саша.

– Тогда откуда ты все знаешь, раз ты не святой, а такой же идиот, как и все остальные?

– А я и не говорю, что все знаю, – сказал Саша.

– А чего тогда меня пугаешь: пожалеешь, пожалеешь.

– Видел потому что.

– Что ты в своей вонючей больнице видеть мог, кроме анализов, да клизм?

– Видел, – повторил Саша упрямо.

– Ну что, что ты там видел – ангелов, чертей?

– Я не знаю, что, – сказал Саша. – Ты думаешь, они тебе представляться будут. Добрый вечер, моя фамилия Вельзевул. Прошу любить и жаловать. Если понадоблюсь, не затруднитесь по телефончику позвонить – 666. Прямо в ад попадете. Там меня каждый знает.

– Глупости все это, – сказала она – Бред сивой кобылы. Ты наверно клей нюхаешь – «Момент». Или наркотой колешься. Тебе, небось, и далеко ходить за ней не надо. В больнице все под боком.

– Дура – сказал он.

– Была дура, да вся вышла. Я раньше тоже во всё верила. Что мне не скажи, в то и верила. И в чертей, и в ангелов, и в высшую справедливость. А сейчас не верю. Потому что нет ничего – понимаешь. Ничего этого нет. Я когда экзамены в театральный сдавала, я ведь к ним, как к людям. Понимаешь. Я им стихи читала. А они…

– А что ты им читала? – спросил Саша.

– Да, ерунду всякую.

– Ну, прочти.

– Зачем тебе?

– Надо, прочти.

– Ну на, – сказала она – Только отвяжись, – она медленно поправила прозрачной рукой челку на лбу и произнесла – Хуан Рамос. Без названия, – зачем помолчала немного и заговорила глядя в темноту неподвижными глазами:

Ночь

устала

кружиться…

Сиреневых ангелов стая

Погасила зеленые звезды.

Под фиалковым пологом даль полевая

проступила, из тьмы выплывая.

И вздохнули цветы

и глаза разомкнули.

И запахла трава луговая.

И на розовой таволге – о, белизна тех объятий,

полусонно слились, замирая,

Как жемчужные души

Две юности наши

Возвращаясь из вечного края.

– Хорошие стихи, – сказал Саша, когда она замолчала.

– Дрянные, – ответила она – А ты знаешь, что мне этот лысый режиссер из комиссии сказал? Ну не мне прямо, а комиссии. Но я все слышала. Я ведь прямо перед их столом стояла.

– Что?

– Сказал, что у меня фактуры нету. А и те закивали, как китайские болваны.

– А что это такое?

– Что?

– Ну фактура эта.

– Дурак ты, а еще доктор.

– Может быть.

– Фактура – это… Ну в общем если б я переспала с ним, то у меня все было бы. И фактура, и фигура, и все остальное.

– Он тебе что, предлагал?

– Нет, но мне девчонки говорили – самое верное средство. А я гордая была. Решила, если у меня талант есть, я и так поступлю. А таланта-то и не оказалось.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда. Раз поперли меня, значит, нет ничего. Понял? Ничего нет. И что тебе за охота с уродом разговаривать. Без фактуры.

– Меня твоя фактура не интересует.

– А что тебя интересует? Ну скажи что? Вас же всех только одно и интересует. А меня даже и пощупать нельзя. Я вон совсем прозрачная стала.

– Я тебя щупать и не собираюсь, – сказал Саша. – Я на работе.

– Ну и сиди, дурак, на своей работе, – ответила она и снова заплакала. – Ну скажи, чего ты ко мне пристал?

– Нужно так. Я и сам этого толком объяснить не могу. Просто знаешь, на реанимации много умирает. У нас заведующий отчет делал – тридцать шесть процентов умирает от всех поступивших.

– Так вы таким способом решили план выполнять? – спросила она с издевкой – Кто-то повышает поголовье скота, а вы по улицам как привидения шастаете и поголовье живых пациентов повышаете. Мало того, что там издеваетесь, – она кивнула на больничные окна – током бьете, так и здесь от вас житья нет.

– Ты ничего не понимаешь – сказал Саша.

– А что я такого понимать должна?

– А то, что когда человек умирает, он не умирает вовсе, а куда-то проваливается.

– Ну и пусть.

– А когда ты совсем рядом, когда все это прямо на твоих глазах происходит, то и ты тоже туда заглянуть можешь.

– Куда туда?

– Ну, в дыру эту.

– Бред все это.

– Не бред. В этой пропасти, куда они исчезают, что-то происходит. Это только кажется, что ты прожил жизнь, сколько положено бутербродов слопал, сколько надо ботинок сносил, а потом раз и все. Конец. Как будто и не было ничего.

– Не кажется, – сказала она – Так и есть. А ты мне своими глупостями просто голову заморочить хочешь. Время до утра дотянуть. Только у тебя ничего не получится, потому что мне холодно и я спать хочу.

– Тебе спать нельзя.

– Почему же?

– Потому что ты и так уже спишь. Даже хуже того. Ты одной ногой уже там. А когда холодно становится, это вообще плохой признак. Наверно, что-то там с тобой случилось, – и он кивнул на больничные окна.

– Наверно, – сказала она. – Они там в больнице чего-то вокруг меня суетятся. Вон видишь – столпились, – она показала рукой на окно.

– Плохо, – сказал Саша. – А если ты и здесь заснешь, совсем туда уйдешь. Тебя уже не дозваться будет. Я так далеко за тобой ходить не могу.

– Ну и сиди здесь, – зло сказала она.

– Подожди, – сказал он. – Я попробую тебе растолковать.

– Попробуй, а я пока вздремну.

– Нет, ты меня сначала выслушай, а потом поступай, как знаешь. Как захочешь, так и сделаешь. Захочешь спать – спи на здоровье. А у меня совесть будет чистая, что я пытался тебе помочь, но у меня ничего не получилось.

– Ну давай, пытайся, раз ты такой совестливый. Первый раз такого мужика совестливого встречаю. И где ты только раньше был?

– Здесь и был.

– Ну ладно, давай, говори, чего хочешь.

– Сейчас, – сказал Саша. – Надо костер зажечь, может тебе теплее будет.

– Жги.

Он поднялся, подошел к мусорному баку, стоявшему у больничной изгороди, долго копался там, пока не вытащил несколько старых газет, пару ломаных досок с гвоздями и смятое пластмассовое ведро.

– Это пойдет, – сказал он, запихивая газеты в ведро. – Доски потом подложим, – он щелкнул зажигалкой и мятая газета занялась маленьким желтым языком пламени.

– Так вот, – сказал он, глядя на огонь. – Туда уходить подготовленному надо. Понимаешь?

– Да, – сказала она – Я все понимаю. Только я уже подготовлена к этому с самого рождения. Это ты понимаешь?

– Нет, – сказал Саша. – Вот этого я как раз не понимаю. Потому что всё, что ты говоришь – сплошное вранье.

– Дурак, – сказала она.

– Не обижайся, – сказал он примирительно. – Просто когда человек вовремя туда уходит, когда срок его уже подошел, это другое дело. Грех его останавливать. Да и не остановить его никак. А когда он от горя и от боли туда собирается, то ему туда категорически нельзя. Потому что там его боль в тысячу раз сильнее будет.

– И откуда ты все это знаешь?

– Говорят так.

– Кто говорит?

– Кто-кто, люди говорят.

– Люди об этом ничего не говорят. Они не знают ничего.

– Ну, не те люди, – сказал Саша. – Другие. Здесь ведь много разного народу по ночам бродит. Обычно их не видит никто, а я, когда здесь дежурю, вижу. Иногда даже поговорить удается.

– Ну-ну, ври дальше.

– Да не вру я, честное слово. Однажды сюда один мужик приходил, страшный, как я не знаю что, говорил, что он оттуда.

– А чего же ты его обратно отпустил? Что же ты его за штаны не схватил, и уговаривать не стал: «Ну куда же вы, товарищ? Вы нашей больнице все планы рушите по выживаемости. Мы бедняжки через вас премии лишимся».

– Он не больничный был, – сказал Саша.

– Значит на небольничных тебе наплевать, да? А если бы меня не скорая привезла, а я сама бы к тебе сюда пришла – ты бы меня подальше послал, да? Пролетайте, девушка, дальше, как фанера над Парижем?

– Опять ты за свое, – сказал Саша. – Когда тебя уговариваешь – тебе не нравится. Когда не уговариваешь тоже.

– Да, – сказала она, глядя ему в лицо. – Потому что я тебя ненавижу.

– За что?

– За то.

– За что – за то?

– Хочешь знать?

– Хочу.

– Ну и скажу. Вернее это ты мне скажи, – проговорила она со злостью. – Ну, где ты раньше был? Почему ты такой добрый только сейчас объявился? Ты даже не представляешь, какую ты подлость совершаешь. Нельзя же быть таким жестоким. Раз уж начали меня бить, так добейте до конца, чтобы не мучилась. Зачем мне все эти сказки слушать, про бессмертие и прочую муть. Ну, зачем ты мне все это рассказываешь? Ты же человек, а не садист какой. Врач ведь, – в глазах ее снова появились слезы.

– Что с тобой? – спросил он испуганно.

– Дурак ты, вот что, – сказала она плача.

– Говори, что случилось?

– Мне умирать расхотелось, – ответила она.

– Ну и слава богу.

– Из-за тебя, идиота, между прочим. Я с тобой поговорила и мне расхотелось.

– Очень хорошо.

– Только я все равно умру.

– Почему?

– Потому. Если бы ты столько таблеток съел, ты бы уже давно холодный был.

– Не знаю, – сказал Саша.

– А я знаю, – ответила она. – Они меня опять там током бьют.

– Терпи.

– Терплю, – сказала она, всхлипывая. – Только у меня уже глаза закрываются. И внутри все заледенело. Я наверно до утра не досижу. Мне страшно.

– Нужно досидеть, – зашептал он. – Ты постарайся, соберись. Только глаза не закрывай. Оно отойдет постепенно. Ты главное о смерти не думай. Если о ней думаешь, она приходит, а если не думать, то может она тебя и забудет.

– А о чем же мне думать? – спросила она слабым голосом.

– О чем хочешь. О чем-нибудь хорошем.

– Я на юг хочу, – сказала она жалобно. – Где тепло.

– Ну, давай, попробуем на юг.

– Что попробуем? Здесь же тундра вокруг.

– Ну придумаем чего-нибудь про юг, хочешь?

– Хочу.

– Мне этот дядька, который приходил, одну историю рассказал. Она на юге начинается. В Греции. Он говорил, что его Гомером зовут. И слепой был к тому же. Вместо глаз – два белых бельма. И взгляд как у слепого, пустой и словно сквозь тебя. Но почему-то все видит. Меня вот заметил. Мы с ним тут всю ночь сидели. Хотя может и врал. Может и не Гомер никакой, а так, просто придуривался. До него ведь тоже тут один приходил. Говорил, что он Кафка. Про какой-то Процесс рассказывал, который остановить нельзя. По производству чего-то такого: то ли вечных двигателей, то ли мыльных пузырей. Говорил, что он бухгалтер-иллюзионист и умеет извлекать деньги прямо из воздуха при помощи какого-то заклинания. А один раз он что-то в этом заклинании не так выговорил и превратился в крысу. Потом оказалось, что это директор банка в белой горячке бродил по Тамбею, хотя сам в это время сидел в психиатрической больнице. Вот, – произнес Саша задумчиво, – Видишь, всякое бывает. Но этот на Гомера действительно был похож, хотя я его раньше никогда не видел.

– А она страшная – твоя история?

– Да нет, не очень.

– Значит, страшная. Саша, если там кто-нибудь умрет, то и я вместе с ним.

– Не болтай глупостей.

– Я не болтаю, у меня просто сил больше нет, и глаза сами закрываются.

– Что там в больнице делается? – спросил Саша.

– Ничего. Ты же видишь, раз я с тобой, значит у них пока получается.

– Хорошо, тогда сиди и слушай. И глаза не закрывай.

– Сижу, – сказала она послушно.

4

Следующее дежурство Саши Анисимова было во вторник.

– Сашенька, давай быстренько всё принимай, – торопливо говорила докторша Оля Сорокина, сдававшая смену. – У меня сын дома с температурой. Муж уже на работе, так что я сейчас бегом по магазинам и домой. А потом мужик мой с работы, а я в ночь на скорой дежурю.

– А мужа-то вообще ты видишь?

– Я его слышу. Мы с ним по телефону общаемся. Раньше, знаешь, были романы в письмах, а у нас исключительно телефонный роман. Со всеми интимными подробностями.

– Ну ты хоть пару слов по больным скажи и беги.

– Угу, значит так… В зале два свежих инфаркта. Мужчины. Но сейчас им обоим уже получше. Правда у одного мерцательная аритмия не снимается. Подробнее в истории болезни посмотришь. Вон там в углу мальчик восьми лет с пневмонией. Привезли ночью, рентген еще не делали. Не забудь. Так. Вот тут бабушка, после перитонита. Ночью оперировали. Плохая. Старенькая. А в боксе сумасшедшая.

– Какая сумасшедшая? – спросил Саша – Мне только сумасшедших не хватало.

– Не знаю, может она и не сумасшедшая, а просто не в себе. Ты ее в субботу с отравлением принимал.

– Да, помню.

– Физически она в порядке. Можно уже на терапию переводить. Но за предыдущие дни у неё две остановки сердца было. Наверное, на этой почве она головой и повредилась. Если она тебе не понравится, вызывай психиатра. Пускай забирает к себе.

– А что с ней?

– Я её ещё вчера на терапию перевести хотела. А она не идет. Говорит пока тебя не увидит, никуда отсюда не пойдет. Сейчас сидит, тебя дожидается, как принцесса у окошка.

– Странно, – сказал Саша. – Она меня и видеть-то не могла. Я её без сознания принимал. А ночью остановку сердца дала. Едва запустили.

– Я и говорю, надо ее психиатру показать, тем более, после суицида. Ну все, я пошла. Как там на воле?

– Холодно, вьюга.

– Ну пока. Удачи.

5

Только к обеду Саша добрался до бокса с сумасшедшей Носковой. Он открыл дверь и остановился на пороге. Перед ним сидела худенькая девушка и внимательно на него смотрела.

Сначала Саша ее не узнал, потому что все, кто поступал без сознания, были для него на одно лицо. Или, вернее сказать, вовсе без лица. Потому что нет у них никакого лица. Казалось бы, всё на месте, глаза, нос, губы, а не складывалось всё это в лицо. Прямо волшебство какое-то. Все на месте, а лица нет. Вместо него пустая маска.

Потом ему показалось, что где-то он ее уже видел. Что, впрочем, не удивительно. Тамбей – городок маленький, народу не много.

На столике рядом с её кроватью стояла стеклянная банка, в которой были яркие красные цветы. Кажется георгины. Их завозят в северный Тамбей предприимчивые люди кавказской национальности. Рядом с банкой лежала книга в черном переплете. Шекспир. Ромео и Джульетта.

Сама же Носкова была маленькая, глазастая, похожая на воробья. Розовый пеньюар, в который она была одета, смотрелся на ней смешно.

– Здравствуйте, – сказал доктор. – Как вы себя чувствуете – он старался говорить как можно спокойнее, чтобы ни чем не возбудить сумасшедшую.

– Спасибо, – медленно сказала Носкова, – хорошо, – в ее глазах застыл немой невысказанный вопрос.

Саша молчал и думал, как бы поспокойней выпроводить её на терапию. С психиатром связываться не хотелось.

– А я вас во сне видела, – сказала Носкова и улыбнулась.

Эти слова застали его немного врасплох. То есть, если бы Саша был психиатром, ему было бы наплевать на любые слова. Однако психиатром он не был. Поэтому он тоже улыбнулся и сказал: Ничего это бывает. А я почему-то никого во сне не вижу.

– Нет, – сказала Носкова – Вы тоже видите, только забываете быстро.

– Может быть, – согласился Саша.

– А хотите, я вам стихи почитаю? – вдруг спросила она.

– Зачем? – насторожился Саша, сразу вспомнив о психиатре. – Я почитаю и уйду, – тихо сказала Носкова и покраснела.

– Хорошо, – согласился Саша. – Понимаете, надо место освобождать. Вы ведь уже в реанимации не нуждаетесь.

– Да, – грустно ответила Носкова. Затем поправила бледной рукой челку на лбу и заговорила тихо и немного нараспев:

Ночь

устала

кружиться…

Сиреневых ангелов стая

Погасила зеленые звезды…

Саша медленно опустился на стул в углу.

6

Кончилась эта история, как рождественская сказка, хотя произошла она не в декабре, а в конце октября.

На следующий год Лена Носкова поступила в Петрозаводский театральный институт. На вступительных экзаменах она читала отрывок из Одиссеи Гомера в неизвестном переводе. Отрывок назывался «Плач Пенелопы». Вместе с Пенелопой на экзаменах рыдала вся приемная комиссия.

За три месяца до этого она вышла замуж за доктора Тамбейской больницы Сашу Анисимова. Живут они хорошо. Хотя в их жизни есть одна маленькая тайна. Или может не тайна вовсе, а так, одна незначительная семейная подробность, о которой посторонние ничего не знают, так как она имеет место исключительно по ночам.

Каждую ночь, после Сашиного больничного дежурства Лена кладет его спать в другую комнату. И старается не слушать, о чем он во сне разговаривает. Хотя немного ревнует, потому что Саша часто во сне разговаривает довольно громко. А иногда даже кричит.