Читать книгу Космос за дверью. Рассказы и повести - Сергей Анатольевич Глузман - Страница 8

У меня есть знакомый писатель. Умнейший человек. Мыслит широко и оригинально. Фантазии в его голове рождаются необыкновенные. Рассказчик прекраснейший. Однако как писатель он… не знаю. Пока еще не решил.

Был у него недавно день рождения. Жена его, Вера, стол накрыла, каких я давно не видел. Ну и конечно гости, цветы, шампанское. Поздравляли именинника очень тепло, говорили прекрасные тосты, а кто-то даже читал стихи. Причем свои. И как водится, плохие. Чужие стихи обычно получаются неплохо. А как доходит до своих, так почему-то не идут.

Наконец к ночи гости ушли. Перед этим долго толкались в прихожей, искали свои вещи, жали друг другу руки, целовались, обещали прийти снова. Но в конце концов ушли. А меня оставили помогать убирать со стола. Надо же кому-то помочь.

Итак, Вера, писательская жена плещется на кухне с посудой, а мы сидим с писателем за пустым уже столом. На столе горит свеча, со стен из полумрака смотрят с картин, какие-то старцы. Ну и конечно начался ночной разговор. То есть в принципе все уже было выпито, съедено и сказано, но осталось после этого долгого дня рождения какое-то ощущение неудовлетворенности. Словно о самом главном еще не говорили.

А о чем можно говорить с писателем – конечно о литературе. Я и спрашиваю:

– Сережа, объясни мне, пожалуйста, почему ваш писательский брат так любит разные неприятности. Любую книгу возьми – там тоска ужасная. И дальше цитирую по памяти: «У вас рак, – произнес врач, внимательно глядя на больного». Это на первой же странице. Или еще: «Уважаемый Петр Ильич, с первых строк своего письма спешу сообщить вам, что вас обокрали». Согласись Сережа, всё это исключительно выверты совершенно болезненного человеческого сознания.

– Нет, – говорит писатель. – Просто начало должно быть интригующим. А какая-нибудь неприятность – самое лучшее начало для интриги.

– Сережа, – говорю я, – если бы так было только в начале, я об этом и не вспомнил. Но только к концу все оказывается еще хуже, – и снова цитирую первую пришедшую мне на ум книгу: «Каждую ночь он вспоминал её, пил и плакал», – веселенький конец. Или еще – «На его могиле, под склонившейся к земле ивой, ещё долго выла собака» – такое на ночь прочитаешь, всю ночь будут кошмары сниться.

Здесь Сережа налил себе пива, закурил и посмотрел на меня внимательно.

– Вообще-то ты отчасти прав, – проговорил он выпуская облако дыма. – Только понимаешь, литература для писателя и литература для читателя, это две совершенно разные литературы.

– Что ты говоришь? – удивился я. – А я-то думал, что литература делится совсем по другому признаку. А именно – литература и не литература.

– Ты подходишь к этому вопросу как обычный дилетант, – улыбнулся он. – Просто, как читатель.

– А ты значит, как писатель, – попытался съязвить я.

– Вот именно, – сказал он. – Ведь для читателя литература это то, что уже написано. Это, батенька, уже готовая книга. Которую можно читать, как хочешь. Хоть справа налево, хоть с заду наперед. А писателя такая литература совершенно не интересует. Его интересует только то, что еще не написано. То есть, иными словами то, чего еще нет.

– И что из этого? – спросил я несколько удивленный подобными рассуждениями.

– Да то, – отвечает Сережа, – что очень трудно писать о том, чего нет.

– Мне кажется, это просто невозможно, – сказал я.

– Почему же, возможно, – возразил он. – Ведь писатель – это человек, который общается с призраками.

– Господи, – говорю, – чего это ты к ночи?

– А что? – отвечает он. – Ночью они в основном и приходят. Я с ними только по ночам и разговариваю. Они, знаешь, совершенно по-разному являются. То смотрит, например, на тебя из-под дивана какой-нибудь отставной секретарь тамбовской губернской канцелярии, сосланный в Сибирь за растрату казенных денег. То из-за шкафа выглядывает убиенный царевич Дмитрий. Или в дверях топчется беглый монах-расстрига. О них я и пишу.

– А нормальные люди к тебе не заходят?

– Нет, – говорит Сережа. – Не заходят. Потому что призраки из нормальных людей никак не образуются. А образуются в основном из разных несчастных и убогих. Оттого и литература в совокупности своей такая грустная.

– А как же фантазии, вымысел, наконец? – спрашиваю я.

– Никаких вымыслов, – отвечает он резко. – Одна только сплошная правда. А если и захочешь к такой истории хороший конец приписать, то все равно ничего не выйдет. Сразу видно, что шито белыми нитками. И редактор в каком-нибудь журнальчике сразу тебе заявит: «Ну что же вы батенька сказки сочиняете? Прямо детский сад какой-то развели. Литература должна быть правдивой». Вот я правду и пишу.

– Да, – говорю я задумчиво. – А ты не пытался куда-нибудь обратиться… Чтобы нервы успокоить, в себя прийти, а то с такими гостями и до психиатрической больницы не далеко.

Здесь он просто засмеялся.

– Ты пойми, – говорит, – что для писателя эти ночные гости – его хлеб, его радость, его самые дорогие друзья. Что бы он делал, если в один прекрасный момент все они от него отвернулись. Вот тогда он действительно, либо с ума сошел, либо спился.

– Мальчики! – раздался в это время с кухни голос Веры. – Давайте заканчивайте свои разговоры. Спать пора, два часа ночи.

На этом писательский день рождения завершился окончательно.

Утром я ушел на работу и дальше жизнь пошла своим обычным чередом. А об этом разговоре я уже и забыл. Да только недели через две раздается телефонный звонок. Звонит Вера. Голос у неё испуганный.

– Приезжай, – говорит, – срочно. С Сережей несчастье.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Ужас какой-то. Серега сидит в комнате, ничего не слышит. Меня не узнает. Я хочу скорую вызвать.

– Пил, – спрашиваю, – много?

– Нет, – отвечает Вера, – Как на своем дне рождения выпил, так больше ни грамма.

– Да, – говорю, – странно… Но ты со скорой погоди немного. Я сейчас приеду. Если надо будет, вместе вызовем.

Ну и, конечно, бегом к нему помчался.

Прибегаю – действительно сидит Сережа в кресле посреди комнаты. Глаза пустые, словно его здесь уже давно нету. Молчит. Со мной даже не поздоровался.

Я у Веры спрашиваю, как все началось?

– Обыкновенно, – говорит она, а у самой губы трясутся. – Вечером спать не пошел – сказал: «Мне подумать надо». Свет в комнате погасил, сел в кресло и говорит: «Ты ложись, а я попозже лягу», я и ушла. Утром просыпаюсь, рядом никого нет. Ладно, думаю, наверно, он в гостиной заснул. Я туда утром и не заходила. Позавтракала – и на работу. Когда с работы пришла, в гостиную заглянула, а он там. Сидит и молчит, словно неживой, – она говорит, а в глазах слезы.

– Ну хоть что-то он за сегодняшний день сказал? – спрашиваю её. – Хоть одно слово?

– Да, – говорит. – Сказал.

– Что сказал?

– Сказал, что он Антоний Катул, книжный червь.

– Что-о? – говорю я почему-то шепотом. – Какой такой Катул?

– Антоний, – испуганно повторяет Вера. – Книжный червь.

Тут, признаться, я и сам испугался.

– Серега! – кричу. – Ты меня слышишь? Очнись.

Он сидит неподвижно, как статуя. А затем вдруг говорит каким-то совершенно не своим, деревянным голосом. И при этом смотрит в пространство перед собой, но словно ничего не видит. Как будто нас в комнате нет, а он сам с собой разговаривает.

– Мое имя Антоний Катул, – говорит Серега. – Я книжный червь. Я библиотечный раб. Я знаю пятнадцать языков. На латыни, греческом, арамейском, еврейском, египетском и шумерском я говорю свободно. На остальных могу читать, хотя никогда не слышал на них живого слова, и не знаю, в каких землях на них говорят.

Я не знаю, сколько мне лет. Я никогда не видел своих родителей. Я не удивлюсь, если окажется, что у меня их не было вообще.

Всю жизнь я прожил в Риме, в императорской библиотеке.

Я книжный червь. Я серая тень.

Люди говорят, что у меня нет души.

Одни считают, что я уже давно умер, другие, что я не рождался вовсе. А просто из кромешной тьмы на землю явился призрак с пустыми глазами.

Они правы. Они правы тысячу раз. Меня нет для них на этой земле. Я не вижу их. Я не помню их лиц. Я не знаю их по именам.

А вы? Вы помните форму облаков, проплывавших вчера у вас над головой? Вы можете повторить песню ветра среди скалистых гор? Вы вслушиваетесь в разговор птиц? Вы сказали хоть слово лесному ручью или поднимающемуся в небо дыму костра?

Нет. Потому что плывущие облака, бегущая вода и струящийся дым – это миражи. Как человеческая жизнь. Как само время, которое течет неизвестно откуда и неведомо куда. А что толку говорить с человеком, которого завтра уже может не быть? Что можете вы от него узнать? И что вы можете сказать ему вослед?

И смолк.

«Да, – думаю, – дела…»

– Это, – говорю я его жене, – кто-то к нему ночью приходил.

– Кто? – спрашивает она подозрительно.

– Да нет, – говорю, – это совсем не то, что ты думаешь. Это призрак был, – а затем добавил, что бы совсем её сомнения развеять. – Абсолютно бесплотный.

– И что же теперь делать? – жалобно говорит Вера. – Давай психиатров вызовем. Его ведь лечить надо.

– Его лечить нельзя, – говорю я авторитетно.

– Это почему же?

– То есть лечить его конечно можно, но они его так залечат, что больше к нему никто не явится. Понимаешь?

Она смотрит на меня как-то странно и молчит.

– Ты вспомни, – говорю, – Черного монаха у Чехова. Там тоже к одному тень монаха являлась. А потом родня взялась его лечить. Ну и вылечила. А монах исчез. Так он своей родне эту медвежью услугу всю жизнь потом простить не мог.

– Да, – говорит Вера упавшим голосом. – Читала. Только как же тогда без врачей?

– Надо попробовать, – говорю. – Есть у меня одна мысль.

– А тебе не страшно? – шепотом спрашивает меня Вера.

– Страшно, – отвечаю. – Но попробовать нужно. Тут, мне кажется, одна накладка получилась.

– Какая?

– Ты понимаешь, – говорю, – писателю твоему кажется, что в реальности ничего интересного нет. Вокруг только суета, пьянство и мерзость запустения.

Вера молча кивнула. Затем вздохнула и говорит:

– Знаешь, он мне как-то жаловался, что родился совсем не в свое время.

– Вот именно. В нашей жизни ему совершенно делать нечего, а вот там, – я показал пальцем под диван, откуда является обычно проворовавшийся секретарь тамбовской губернской канцелярии, – там ему кажется, что жизнь прямо кипит.

– Да, – печально согласилась Вера.

– А сейчас к нему явился, – продолжаю я, – какой-то библиотекарь из древнего Рима.

Вера молча кивнула.

– Да только этот самый библиотекарь двух слов сказать не может, хоть и знает пятнадцать языков.

– Да, – сказала она. – Странно все это.

– А Серега, – продолжаю я, – вцепился в него двумя руками, в надежде что-нибудь из него выпытать. Да не тут-то было. Библиотекарь этот молчит, как партизан на допросе, по одной в принципе простой причине.

– По какой? – спрашивает Вера.

– По причине того, – говорю я, – что он совершенный клинический идиот.

– Нет, – говорит она. – Он не идиот. Он просто несчастный. Мне его даже жалко.

– Мне, честно говоря, тоже, – согласился я. – Да только Сереге от этого не легче. Я думаю, что библиотекарь этот в Серегу переселился. А тот и рад, и теперь его не отпустит, пока тот чего-нибудь ему не скажет. А червь этот больше ничего сказать не может. Вот в этом-то вся проблема. Но мы сейчас попробуем его освободить, – и уже к Сереге обращаюсь: – Сереж, ты меня слышишь?

Тот молчит, словно воды в рот набрал. На меня никакого внимания.

– Ты понимаешь, какая вещь, – продолжаю я, – твой этот книжный червь – замечательный литературный персонаж.

Серега сидит неподвижно, словно каменный.

– Ведь это же трагедия масштаба Шекспира или Достоевского, – говорю я, – когда человек знает пятнадцать языков, а сказать ему в сущности нечего.

Чувствую, вроде он зашевелился. Похоже, слушает. Ну, я дальше продолжаю:

– Это до какой глубины, – говорю я, – надо упасть, чтобы, обладая такими познаниями, продолжать молчать. Эта трагическая ситуация – огромная литературная находка. Ты должен написать, как человек мог дойти до такой жизни.

– Ты считаешь? – вдруг говорит Сережа совершенно нормальным голосом.

– Абсолютно, – говорю, – уверен. Это совершенно кафкианская история. Ты представь, как он там жил в своем Риме. Каменные стены, пустые коридоры, стеллажи с пергаментами тянутся на километры. Небо видно только через окно размером в римский щит. И ни одного человека. В императорскую библиотеку посторонних не пускают, а сами императоры книг обычно не читают. Скука страшная. Вокруг только старые фолианты. В них собрана вся мудрость человечества. Да только есть у них один недостаток. Они могут рассказать тебе все что угодно. А ты им – нет. В этом то весь и ужас. Поэтому твой Катул знает много, но молчит, потому что с людьми никогда не общался. А разговаривал, наверно, только с одними призраками. Говорят, библиотека – самое для них популярное место. А вот если эту историю так дописать, чтобы библиотекарь наконец заговорил, знаешь сколько бы он рассказать мог!

– Так молчит же! – чуть не плача говорит Сережа.

– А ты сам его историю напиши, а затем ему и поведай. Вот тогда он заговорит. Я тебе это обещаю. И тогда он такое скажет, от чего ахнет весь цивилизованный мир. А если ты будешь сидеть тут как истукан, да повторять за ним словно попугай: «Что я могу сказать им вослед?», то никогда ничего не высидишь.

– Да, – говорит Сережа, – я подумаю – а затем добавляет: – Но это ведь действительно страшно – знать столько языков и молчать.

– Конечно, страшно, – радостно говорит Вера. – А ты ему женщину подыщи. Она его быстро разговорит. Знаешь, сколько много женщин сейчас непристроенных. Между призраков, я не сомневаюсь, тоже. Елена, например, троянская царица. Ты говорил, она к тебе недавно приходила.

– Елена уже одного своего мужа угробила, – сказал Сережа. – А мне библиотекарь этот живой нужен.

– Ну ладно, ребята, – говорю, – вы тут думайте, а я пойду, пожалуй.

– Да, – говорят, – иди. Спасибо, что зашел.

Я уже до дверей дошел, но вдруг понимаю, что просто так уйти не могу. Потому что стало мне вдруг этого книжного червя ужасно жалко. А может быть и не червя даже, а какую-то странную идею, которую я и высказать-то толком не могу.

Тогда я оборачиваюсь и говорю:

– Сережа, если честно, то я тебе лишнего наговорил. Оставь лучше этого червя в покое. Навряд ли он тебе что-нибудь скажет. Пусть он лучше молчит. Он хоть и страшно молчит, но таинственно, и даже в чем-то красиво. Может быть, его тайна так велика, что не поддаётся человеческому разумению. А если он заговорит, так ты потом сам пожалеешь. Ведь молчание часто бывает сильнее всяких слов.

Только вижу я, у него уже глаза горят, и он совсем меня не слышит. Одним словом – писатель.