Читать книгу Эталон - Сергей Бокшанский - Страница 4

Сразу за кюветом болото. От проходной до него метров двести по прямой. Болото мелкое. Со стороны города на него давит завод и гаражный кооператив. От полигона напирает танкодром. Между танкодромом и болотом штабная трасса. По раздолбанным в хлам бетонным плитам движется военная техника. Рёв двигателей и чёрные клубы выхлопов плывут под прозрачным небом над пожелтевшей травой. И небо, и броня выгорели на солнце за три летних месяца. На обочине стоят регулировщики с красными флажками.

Солдаты шагают в колонне по два. Они вдыхают гарь сожжённой солярки. Обочина проседает под их подошвами и сползает в болото. Дорога хрустит и стонет под тяжестью техники. Солдаты продолжают упорно шагать. Они винтики огромного механизма, разворачивающегося на полигоне. Они несут на плечах пулемёты и цинки с патронами. Солдаты поют невесёлые песни и гремят котелками. Регулировщики сворачивают красные флажки и бредут следом. Над полигоном один огромный столб пыли.

После техники и воинских колонн на обочине появляются военные инженеры. Они устанавливают теодолит. Замеряют ущерб, нанесённый песчаной насыпи, и матерятся. Болото приветливо качает коричневыми сигарами на толстых стеблях рогоза – инженеры ничего не могут поделать с мощным пластом грунтовых вод.

Армия лязгает, вгрызаясь в полигон. Она учится воевать с ветряными мельницами. Песок с её обочины плывёт в болото.

На нашей обочине сухо и бордюры. Мы собираем на своей стороне окурки и пластиковые стаканчики. Мы с Москалём нанизываем мусор на тонкие стальные пруты, затем стряхиваем его в мешки. Сварщик Петро Волчок пылит на дороге. Чахлая растительность за бордюром наводит на него тоску. Он угрюмо шаркает сапогами и царапает метлой серый бетон.

Волчок останавливается. Его щёки втягиваются несколько раз. Он по привычке отсасывает воздух из-под присосок зубных протезов. На работу протезы он не носит, а зубов у него всего два – оба где-то далеко в глубине рта. Старая история с дурацкой травмой по пьяному делу. В СССР страховку за подобные происшествия не выплачивали и зубы не вставляли. А вот хирурги постарались, морду ему зашили очень качественно. Присмотрись в упор – ничего не заметишь. Сейчас он похож на Леонида Ильича. Тот тоже шамкал, чмокал и отсасывал, прежде чем что-то сказать.

Сварщик опирается на метлу. Он минуту смотрит на столб пыли над полигоном. Потом переводит взгляд на меня. Волчок лысый, слишком толстый и невыразительный. Он всю жизнь пил. Работал сварщиком и пил. Потом женился, стал пить ещё больше. Сейчас он стремительно стареет, ждёт досрочной пенсии и думает о рыбалке.

Меня всегда занимает один вопрос: «Почему военные уходят в 45 лет на пенсию, а медсестры и врачи – нет?». У врачей и медсестёр ведь тоже бывают ночные дежурства. И подъём «по тревоге» для врача скорой, например, это совсем не та потешная ролевая игра, что у военных. Кстати, и по суммам пенсии военных и медработников как-то очень уж отличаются. Интересно – почему тот хирург, что занимался мордой пьяного сварщика должен трудиться до самой могилы?

– И кому эта порнография нужна? Ладно служивые, – Волчок останавливается и качает головой. – Мы здесь на кой хрен? Сидели бы в цеху. В картишки бы перебросились, что ли. А через пару часов, гляди, домой пора собираться.

– Сдохнешь там, – хмуро отзываюсь я. – Вторые сутки проветрить не могут.

– В гардеробе можно окно открыть.

– От сквозняка ещё хуже.

В цеху месяц выдалбливали старый потрескавшийся бетон. Наконец-то избавились от пыли. Залили новый пол. Новый пол – новые технологии. Цемент смешали с каким-то лаком и размазали воняющую кошачьей мочой массу поверху. Теперь новенький с иголочки пол отливает фиолетовым и блестит зеркалом. Запах лака дерёт горло, от него слезятся глаза.

– Можем в магазин сгонять, – задумчиво предлагает Москаль.

– Ага, сгоняешь тут… Вон, главный инженер у проходной маячит. Вкатает премиальные только в путь. Лучше бы вообще не приходили.

Волчок тяжело вздыхает и с отвращением сплёвывает. Ему тошно. Виноват в этом запах стоячей воды, насекомые, отсутствие водки и химические соединения лака. Синяя стрекоза, зависшая прямо перед ним, не вызывает на его лице радостных эмоции. Земляная жаба, живущая под тумбочкой у фрезерного станка, вызывает у него умиление.

Он садится на бордюр, смотрит на меня сверху-вниз и спрашивает:

– Ну, чего молчишь, всякую хрень про меня думаешь?

– Главный не помеха.

Я втыкаю прут в землю, бросаю мешок, взбираюсь на обочину и выуживаю из кармана сигареты. Потом присаживаюсь на нагретый бордюр рядом с ним и щелкаю зажигалкой. Лёгкий ветерок играет с облачком сизого дыма. Волчок помогает ветру и разгоняет дым рукой. Он недавно бросил курить. Он уверен, что у него не стоит от табака. Можно с большой вероятностью утверждать, что в старости он станет полным придурком.

Я глубоко затягиваюсь и продолжаю развивать захватывающую тему алкоголя:

– Через болото и по узкоколейке мимо котельной. Прямо к магазину выйдем.

– Пятнадцать минут, – уверенно подтверждает Москаль.

– Далеко и долго. Я не пойду.

– Сами сходим. Ты, главное, помаячь на дороге, чтобы знали, что мы рядом.

Под сапогами хлюпает и брызгает тонкими струйками чёрная жижа. Мы горланим из Сектор Газа: «И испарения земли бьёт, как дурман. И каждый пень нам, как капкан!..». Наши вопли пугают собак у гаражей. До самой узкоколейки мы слышим остервенелый брёх.

Через полчаса мы сидим на небольшом бугре. Вокруг зелёный полумрак. Пристальные взоры начальства остались за стеной кустарника. Бугор топорщится жёсткими пучками осоки и за день прогрет солнцем. Мы пьём тёплую водку и хрустим печеньем. Мы беседуем о политике и о женщинах. Запах водки перебивает испражнения болота. Хандра медленно отпускает. Со стороны полигона треск автоматных очередей и грохот крупнокалиберных пулемётов – армия изгаляется над мишенями.

– Я за всю службу три патрона пульнул, – сообщает Москаль. – А эти день и ночь стреляют.

– Ночью они из пушек лупят, – Волчок широко зевает. – Чтобы сон у страны был крепче.

– Задрали уже эти стрелки, – я тянусь за бутылкой. – Нашим биатлонистам тоже без перерыва патроны подносят – результата нет. Случись что, и от этих толка не будет.

– Девки нормально вступают, – возражает Москаль.

Тут он прав – к нашим дамочкам претензий нет. Они молодцы. Если бы я пробежал два с половиной километра на лыжах, когда за спиной винтовка с весом «калаша», то вряд ли бы попал в чёрный кружок хоть один раз. А, может быть, и не промахнулся бы. Говорят, мастерство не пропьёшь. В армии я счёт отстрелянным патронам не вёл. Мне их в цинках считать надо.

Москаль подставляет под горлышко бутылки пластиковый стаканчик. Вообще-то его зовут Артём Гринь. Почему он стал Москалём мне неизвестно. Он пришёл на завод гораздо позднее меня. Я уже отработал месяцев шесть, когда он появился. Стриженный почти под ноль, рубаха-парень с доброй долей харизмы и любитель позубоскалить. Он легко влился в крепко спитый коллектив. Потом оказалось, что у нас с Тёмой полно общих знакомых, хотя он младше на девять лет. Волчок старше на десять.

Мы сидим на бугре. Пьём водку и хрустим печеньем. Жуткая смесь поколений. И вообще – каждый член нашей мусорной бригады достоин отдельной палаты в сумасшедшем доме.

– Завтра зарплата, – говорит Артём. – И выходные.

Волчок удовлетворённо кивает. Завтра он спрячет от жены 50 долларов. Потом пропьёт их в одиночку.

– Хорошо, – говорит он.

Завтра пятница и нам отстегнут приличные суммы. Все строго пятнадцатого числа. Я невольно вспоминаю графики зарплат на других заводах. Потрудиться мне довелось в разных местах. У каждого директора были свои заморочки в данной ситуации.

Позапрошлое руководство считало себя мудрым. Зарплата строго по пятницам. Никаких десятых и двадцатых чисел. Пятница и всё тут – народу должно хватать двух выходных, чтобы отпиться вволю.

Прошлое начальство считало себя хитрым. В то время я ездил на работу в столицу. Два часа на электричке туда – два обратно. В столице всё было иначе. Здесь зарплату выдавали по средам. И тоже никаких строгих чисел.

В четверг часам к девяти директор собирал комиссию. Начальник производства, начальник охраны, пара-тройка крашеных в блондинок кобыл из отдела по труду и зарплате. В начале десятого назначенные инквизиторами выдвигались в цех. Кобылы виляли подтянутыми на фитнесе ягодицами похлеще стриптизёрш. Они картинно задирали подбородки, выпячивали губы уточкой и едва не ломали загорелые в Турции и Египте ноги. Они цокали длиннющими каблуками и выглядывали промасленные робы слесарей. Первые пятеро бедолаг, попавшиеся им на глаза, обнюхивались издалека. Блондинки за два метра морщили напудренные носы и закатывали глаза. Начальник охраны уверенно называл жертв. После его слов накладные ногти оставляли глубокие отметины на мелованной бумаге, когда подчёркивались фамилии горемык в списке рабочих. Пользоваться хотя бы карандашом они считали ниже своего достоинства. Начальник производства выдыхал перегар в сторону. Он печально кивал головой, скрипя сердцем подтверждал наличие у злостных нарушителей дисциплины некой степени опьянения. Крашеные сучки разворачивались и с цоканьем направлялись стряпать приказ о лишении премиальных. В пятницу на смену одним кобылам приходили другие. История повторялась. Этот табун постоянно висел дамокловым мечом над премиальными.

В столице я не пил…

В цеху с утра стоит грибной запах. Сразу за бетонным забором завода огромный неухоженный парк и частный сектор. В парке растут грибы. На частных подворьях гонят вонючий самогон. Хозяева наливают его на вексель в тару потребителя. Записывают количество ядрёного пойла в тетрадь в клеточку и ждут зарплаты на заводе. Частный сектор гордо именуется Разуваевской Слободой. Меня привели туда во второй рабочий день знакомиться с населением.

От остановки автобуса непохмелённый народ тащится к проходной через лесопосадку. Там можно за полчаса набрать целую корзину мухоморов. Их варят в трёх водах, сбрызгивают уксусом и жарят с луком в чёрной, как уголь, чугунной сковороде. Самогон без ядовитых мухоморов идёт тяжело. Я и представить не мог, что вкуснее красных в белую крапинку грибов не так уж и много продуктов.

Я спокойно пробовал мухоморы и отвергал самогон. Начальство от такого поведения приходило в ужас. Глядя на мою трезвую физиономию, оно впадало в ступор. Ну не может здоровый мужик не пить на работе. Хоть тресни, а должен. Один такой извращенец у них в цеху уже был. Токарь-расточник Хомич не употреблял спиртное принципиально. Токарь был ненавистным бельмом на глазу у всех, начиная от вахтерши на проходной и заканчивая директором. За ним следили все. Надеялись, что украдёт крохотную гайку, хоть одну. Этого бы хватило. Расточник мужественно держал сжатые кулаки в карманах. В цеху стоял зубовный скрежет. Директор отпаивал себя коньяком.

Теперь нас стало двое. Вторая белая ворона в коллективе – это уже слишком. Меня доставали неделю. Что это за рабочий, которого нельзя лишить премиальных по причине отсутствия причины? В данном случае высочайшая квалификация значения не имеет. Важно пропесочить на собрании, как героя Куравлёва из фильма «Афоня»; при случае поставить на самую грязную работу; заставить отрабатывать субботы бесплатно. Как отчитаться горисполкому, что работа по искоренению пьянства ведётся и да, есть единичные случаи, но дело за малым? Это уже какое-то издевательство с моей стороны получается.

Через неделю я стыдливо вгонял лицо в краску в застеклённой будке полупьяного мастера и возводил на себя напраслину. Сокрушался, что не могу употреблять из-за застарелой язвы. Рад бы, но пожить-то ещё хочется. О том, что причина трезвости находится совершенно в противоположной плоскости я благоразумно промолчал. Мы с Ириной Фроловой вдрызг разругались в очередной раз. Изредка, когда мы живём вместе, у меня получается на некоторое время стать непримиримым противником алкоголя. Моя пассия ненавидит даже Шотландию, потому что там производят виски. Я не пил две недели. Ради того, чтобы вернуть Ирину я хлопнул себе в вену укол. Наркологи называют его «последний гвоздь». Полгода гарантии. Дёрнул стакан – могила.

Как повлияли мухоморы на лечение язвы у меня не интересовались. Мастер меня понимал. Он сочувственно качал головой и рассказывал, что сейчас медицина шагнула далеко вперёд и у меня есть шанс. Есть стопроцентная возможность стать полноценным членом общества. Главное, эту возможность не упустить. Потом он с силой прихлопнул по столу и изрёк:

– Лечись!

О мухоморах он не вспомнил. Да и они к этому времени уже выбросили споры и расплылись гнилью. Зарядили холодные дожди.

Расточник Хомич часами спал от безделья. Он по полсмены сидел на сваренном из арматуры табурете и клевал носом. И случилось то, что просто обязано было произойти… В один из дождливых дней, ставших солнечным в календаре мастера, Хомич всё-таки навернулся со своего насеста и серьёзно разбил голову. Его тут же уволили. Говорили, что под предлогом скрытого заболевания эпилепсией. На освободившееся место взяли хорошего человека. На меня давно махнули рукой.

Завод натужно скрипел, но на колени не падал. Разуваевская Слобода лихорадочно надстраивала вторые этажи. Страна уверенно скатывалась в пропасть нищеты. Рабочий люд по-прежнему охотно брал самогон на вексель. Как говорится, от каждого по способностям, каждому по потребностям. Принцип социализма оставался бессмертным. А вот его идея протухла самым беспардонным образом.

Продержался я в столице ровно чёртову дюжину месяцев. Лист с моей фамилией у кобыл из бухгалтерии так и остался девственно чистым.…

Запиликал в кармане мобильник. Я вытаскиваю его наружу – на дисплее улыбка Фроловой. Она оборвала связь едва я успел сказать: «Привет, сказка!». Чёрт её знает, как она это делает, но определить выпил я или нет для неё не составляет проблемы даже на расстоянии.

– Ирка? – спрашивает Тёма.

Вот и начинается очередной сто первый период – забирай свои игрушки и не писай в мой горшок. Теперь можно смело пить и не оглядываться. Я мрачно смотрю на сломанную верхушку хлипкой осины. За ней бесконечная глубина блёклого от жары неба.

– Угу…

– Брось ты её нахрен, тупую сучку, – предлагает Волчок. – И начинай опять жрать синтетическое пюре с тушёнкой.

Ближний к нему кулак пару раз непроизвольно сжимается.

– А что, несъедобное разве? – интересуюсь я.

После мухоморов меня ничем не испугать. Волчок разливает остатки водки.

– Я только курицу и бульон… Потому что зубов нет. Борщ ещё хорошо. С протёртым мясом. Яйца, молоко, творог…

Мне принципиально хочется его оскорбить, и я перебиваю:

– Ещё селёдку можешь обсасывать. Тоже хорошо от костей отделяется. Кильку можно сразу глотать. Потом водки наверх. Водку жевать не надо. А ты, как фашист упёрся. Яйко, курка, млеко.

– Ну чего ты брешешь? Курица из всего – самая вкусная.

– От курицы стояк?

Я своего добился. Он морщится всем лицом и умолкает. Затем вливает в рот содержимое стаканчика и отворачивается. Тут я, конечно, палку перегнул, но мне всё равно. Никакие коллеги и собутыльники не имеют морального права называть мою даму сердца тупой сучкой. Даже я в пьяном виде себе такого не позволяю.

– Пойдём? – спрашивает Тёма.

Я поднимаюсь. Волчок держит руки в карманах. Живот свисает над ремнём брезентовых штанов. Мне кажется, что руки у него в карманах поддерживают бесполезные яйца.

– Ну, пойдём.

Я вижу, как формируется за его морщинами мысль. Он думает, что сволочь, которая может в любой момент трахнуть кого угодно, могла бы и придержать язык за зубами. Он считает, я не должен насмехаться над людьми, у которых с этим проблемы.

– Гондон ты, – хмуро сообщает он.

– А то, – я ухмыляюсь. – Взаимно.

Он протягивает мне открытую ладонь. Я хлопаю по ней сверху. Москаль тянет свою руку и искренне смеётся:

– Ну, чего вам неймётся, а? Старые вы пни.

У него белозубая улыбка от уха до уха. Судя по ширине улыбки у него со своей подругой всё схвачено и на мази. Я и в страшном сне представить бы не смог, что через неделю он запрётся в гараже и наглотается таблеток…