Читать книгу Обыкновенная любовь - Сергей Хоршев-Ольховский - Страница 10

– Ульяна, ты нынче зорюешь, как городская. Вставай скорее, твоя очередь растапливать печку, – шутливо напустился на жену Фёдор Ткачёв, едва только забрезжил за окном поздний сырой и туманный ноябрьский рассвет.

– Уймись, Федя, – перебила его Ульяна. – Я, кажется, помираю…

– Да будет тебе притворяться, – недоверчиво фыркнул Фёдор и соскочил с кровати.

– Мне правда плохо… – застонала Ульяна и скрутилась калачиком.

– А ты встань, походи. Глядишь, пройдёт, – посоветовал Фёдор, ловко запихивая в печку дрова.

– Не пройдёт, как ножом режет в правом боку.

– Если как ножом, то помрёшь – это точно. По себе знаю, – продолжал подшучивать Фёдор, помня об отменном здоровье жены, ни разу за годы их совместной жизни не подводившем её.

– Эх, Федя, Федя, – ласково улыбнулась Ульяна, превозмогая боль. – Ты и шутить-то иначе как грубо не умеешь.

Фёдор сконфузился и замолчал: он действительно не умел шутить по-другому. Жизнь так научила – с малолетства не знал он ни материнской ласки, ни отцовской заботы. И в его сознании тотчас скоротечно пролетело его невесёлое, холодное и голодное детство…

Отца, мелкопоместного нэпмана[16] из небольшого провинциального городка, убили конкуренты – убили зверски, на глазах у жены и сына, когда тому едва минул второй годок. А мать, не пережив горя, запила и, потеряв достаток, связалась с каким-то случайным, заезжим пройдохой. И когда Федя подрос и стал помехой в её непотребных утехах, она прогнала его в пьяном угаре со двора по требованию очередного собутыльника, продала дом и укатила в неизвестном направлении. Да так и сгинула где-то.

Босоногого, оборванного семилетнего мальчугана приютила у себя в деревне отцова тётка – немолодая уже, скупая, нервозно-грубая, но всё ещё привлекательная и любвеобильная женщина, прикормившая в своём доме моложавого любовника-дармоеда. Содержала она до чрезмерности худенького Федю в строгости: ходил в обносках, спал на полу, ел, как собачонка, что останется со стола после её бесталанного дармоеда – и если ещё останется. Единственное, чем не был обделён Федя в ту пору, так это тяжёлой сельской работой. Чудом уцелел он в дико голодном тридцать третьем году. Оттого и огрубел душой: говорил скупо, шутил угрюмо, смеялся редко, песен не пел, близкой дружбы ни с кем не водил. И только благодаря Ульяне не очерствел окончательно.

Ульяна в юности была статной и необычайно резвой девушкой. Везде первая – и в работе, и в веселье. Во всём колхозе не было лучше невесты. Кто только не сватался к ней! А она, поди ж ты, его выбрала – угрюмого и бездомного. Кто же их поймёт, этих чудных, загадочных женщин?.. Кто до конца разузнает, что им нужно в этой нелёгкой земной жизни?..

Фёдор с Ульяной оказались хорошей, практичной парой. Работали много и тяжко и добились чего хотели: построили просторный дом в четыре комнаты, родили четверых детей, завели большое хозяйство. И ничего другого не желали. «Им теперь жить да на детей радоваться», – так говорили о них в народе.

Но жизнь распорядилась иначе. К вечеру Ульяне стало совсем плохо. Она закрыла глаза и попросила икону. И только тогда меланхоличный Фёдор не на шутку встревожился и опрометью помчался за фельдшером.

– Эй, Федя, погоди! – окликнула его соседка Раиса, судачившая у плетня[17] с кумой своей Марусей. – Куда это ты летишь как угорелый?

– За фельдшером! – нервно выкрикнул Фёдор, пробегая мимо.

– А что стряслось-то? – не отставала любопытная соседка.

– Отстань! – отмахнулся от неё Фёдор. – Потом расскажу.

– Вредный какой, сроду не дождёшься от него нормального ответа! – искренне возмутилась Раиса и обратилась к куме: – Маруся, вот скажи, чем только этот обормот завлёк Ульяну?

– Взглядом своим жутким! Бывало, как глянет исподлобья, так аж спина вся похолодеет. И не поймёшь толком, отчего, то ли от страха, то ли от услады.

– Да ты что?! Он и на тебя заглядывался?

– Заглядывался иной раз на игрищах[18]. Да больше таращился на Ульяну.

– А ты, небось, с него не сводила глаз! – озорно засмеялась Раиса.

– Больно нужен был, – смутилась Маруся, – кобель хмурый!

– Знать, не хмурый, раз две самые лучшие девки колхоза хотели за него замуж.

– Так он же красивый был, – всхлипнула Маруся, – и работящий как вол.

– Что работящий, то работящий, – охотно согласилась Раиса. – Вон какой дом отгрохал! И двор полон всякой живности. И огород ухожен как ни у кого. Тебе такой был бы в самый раз.

– Ничё, – стёрла Маруся с глаз слёзы рукавом и успокоилась, – рано или поздно всё равно приберу его к своим рукам. Или даже к ногам!.. – с ехидцей засмеялась она.

– Вряд ли получится, – засомневалась Раиса.

– Получится. Я уж погрелась с ним разок в копне сена.

– Да не может быть, брешешь!

– Не брешу. В пух и прах растоптали копну. Сенокосы-то наши по соседству.

– Это же что случилось, что он решился на такое? – с недоверием посмотрела на Марусю подруга. – Он же ни на шаг не отходит от юбки жены!

– Да кто там решился? – хихикнула Маруся. – Сама залезла к нему в штаны.

– Ах вот в чём дело! А я-то думаю, чё это он стал обходить тебя стороной. Не-е-ет, ничего у тебя не выйдет, бабонька.

– Ещё как выйдет! – упорствовала Маруся. – Лиха беда начало.

Фёдор вернулся домой вперёд фельдшера и, задыхаясь от быстрого бега и забыв про свою обычную меланхолию, зачастил:

– Потерпи, Ульянушка. Потерпи чуток. Скоро придёт Матвеич, он вмиг поставит тебя на ноги. Он уже не одну душу вытащил с того света, добре знает своё дело.

* * *

Сельский фельдшер Евгений Матвеевич приехал в Павловку следом за местной красавицей Надюшей Барбашовой, с которой они вместе прошли всю войну во фронтовом госпитале и хотели вместе прожить всю оставшуюся, как им казалось, долгую жизнь. К своей работе фельдшер относился с любовью. Он бежал по зову больных на быстрых нестареющих ногах, словно автомобиль скорой помощи – на любые расстояния и в любое время, будь то день или ночь, зной или холод, дождь или снег, здоров ли он был сам или нет. В деревне его за это все искренне любили и по-свойски звали Матвеичем.

* * *

Фёдор ещё не успел раздеться, когда вслед за ним в комнату заскочил разгорячённый фельдшер и скомандовал прямо с порога:

– Ульяна, раздевайся, готовься к осмотру.

– Не стану я обнажаться перед чужим мужчиной! Уйди от меня! – возмущённо замахала на него руками Ульяна.

– Прости, Ульяночка, дурака старого. Прости. Это я брякнул с горячки, – спохватился Матвеич, стыдясь за свою случайную бестактность. – Я осмотрю тебя и через одежду.

– Не надо! Мне полегчает к утру! – продолжала противиться Ульяна, никоим образом не желавшая ощутить на себе чужие мужские руки.

– Ульяночка, дорогая, я обязан сделать это. От тебя так и несёт жаром, – стал уговаривать её фельдшер вкрадчивым голосом. – Наверно, придётся ехать в районную больницу.

– В больницу? Ни за что на свете! Дома помирать буду!.. – в полуобмороке заметалась по постели Ульяна.

– Придержи её маленько за плечи, – шепнул фельдшер Фёдору. – Кажется, начинается истерика.

Фёдор крепко схватил жену за плечи и, неловко себя чувствуя из-за этого, виновато буркнул:

– Ульянушка, дорогая, а кто будет девок отдавать замуж? Не спеши помирать.

Матвеич тем временем засуетился около больной. Он то и дело прикладывал к её телу трубочку и то и дело что-то тихонько и невнятно бурчал себе под нос.

– Ну, как там? Как? – в свою очередь спрашивал Фёдор, ревниво следя за быстрыми движениями фельдшера, но тот всё продолжал и продолжал колдовать, не обращая внимания на его нетерпеливые возгласы.

– Аппендицит, – сказал он наконец и стал складывать инструменты в старинный, изрядно потёртый чемоданчик.

– Вот те на!.. – удивился Фёдор. – И чё теперь делать?

– Ищи транспорт. Операцию нельзя откладывать ни на минуту.

– Я щас, мигом! – сорвал Фёдор с вешалки фуфайку и засуетился, не попадая рукой в рукав.

– Да беги ты уже! – вытолкал его Матвеич, полураздетого и обескураженного, из комнаты.

Вернулся Фёдор тотчас.

– Что так скоро? Неужели не нашёл?! – испугался Матвеич.

– Митька!.. Сосед!.. Шофёром работает!.. Ни в какую не соглашается ехать без пол-литра водки!.. Что за молодёжь пошла, шагу не сделают без магарыча!.. – в возмущении и одышке выкрикивал Фёдор.

– Ладно, не суетись, мы ему, паршивцу, целый литр потом зальём за воротник.

Фёдор утвердительно кивнул, но всё-таки достал поллитровку из шкафа.

– Оставь водку! – прикрикнул на него Матвеич и потянулся за бутылкой.

– Так не поедет же?!

– Куда он денется, поедет!

– Нет, я отдам её, от греха! – увернулся Фёдор от Матвеича и выскочил на улицу.

Ульяна, сломленная авторитетом и убедительной речью всегда напористого Матвеича, сопротивлялась только на словах. Она возмущалась, плакала, но покорно дала дочерям переодеть себя в новое бельё и согласилась, чтобы Матвеич и Фёдор вынесли её из дома на руках и усадили в кабину Митькиного газика.

Фёдор с Матвеичем ехали в кузове. Они лежали на охапке соломы, дрожали от рано наступившего, чуть ли не зимнего холода и думали каждый о своём.

Фёдор страшился больницы – и за себя, и за жену. Они ни разу в жизни не были в этом страшноватом для них обоих учреждении. Ульяна даже рожала дома все четыре раза.

А Матвеич думал о своей Наде. Он всегда думал о ней, когда оставался наедине со своими мыслями, и винил себя в её преждевременной смерти. И на этот раз мысли его улетели в те далёкие фронтовые годы…

Он никогда не боялся за Надю. Знал: всё выдержит, что бы ни случилось на войне. Она была самая умелая и сильная духом среди всех медсестёр и санитаров. Но в тот промозглый мартовский день сорок третьего года, поди ж ты, с самого утра кошки скребли на душе. Он предчувствовал беду, но оставить её под благовидным предлогом в полевом госпитале не мог, не имел права. Да Надя и сама ни за что на свете не согласилась бы на это. Она знала, что там, на поле боя, она нужнее, и всегда рвалась туда. И он знал, что там она нужнее – там её отчаянная храбрость, ловкость и удача вдохновляли и заставляли других ползти вперёд, в самое пекло, и тащить на себе раненых под градом пуль и леденящим душу завыванием осколков снарядов. В то время он был ещё мало верующим и никому в своей, пусть и малой, вере не признавался – не те были времена. Но как он молил Бога, когда её, израненную и контуженную взрывом немецкого снаряда, притащил на себе в полевой госпиталь молоденький санитар, сам едва живой от ран. Молитвы ли помогли или профессионализм хирурга – одному Богу известно. Так или иначе, но Надя выкарабкалась из той, казалось, безнадёжной ситуации и даже вернулась в строй. Они поженились прямо на фронте и всю оставшуюся войну прошли бок о бок в полевом госпитале. В самом конце войны Надя ещё раз попала под разрыв немецкого снаряда и была ещё раз страшно изранена и контужена. Евгений написал Надиному отцу, воевавшему рядом, и тот после войны, закончившейся через несколько дней, забрал её из госпиталя и увёз в родной хутор. Ухаживал Степан за дочерью как за малым дитём: кормил и поил из ложечки и пеленал как малютку, несмотря на то что сам ходил с застрявшей в груди пулей. И Надя в очередной раз выкарабкалась с того света. А через год и Евгений закончил свою воинскую службу и приехал на Надину родину. Место ему нашлось в соседней деревне – в Павловке. Он перевёз к себе Надю и её отца, и они зажили дружно и счастливо – мечтали о ребёнке. Но судьба отвела им немного времени. Степана вскоре убила-таки застрявшая в его груди пуля – убила эта пуля косвенно и Надю. Она тотчас слегла на нервной почве и на этот раз уже не смогла одолеть тяжёлые фронтовые раны. В Павловке тогда все сразу засуетились, занервничали: думали, что городской фельдшер, к которому они успели прикипеть душой, тотчас покинет их. Но они ошиблись – куда же ему было ехать от своей Надежды? Кто тогда ходил бы к ней по воскресеньям на кладбище? Кто охорашивал бы могилку? Кто выпивал бы на поминовение сто грамм водки? И кто, наконец, часами сидел бы у её памятника и разговаривал с ней? Кто?..

Быстро скачущие мысли Матвеича оборвал пронзительный скрип тормозов. Машина внезапно остановилась, и Матвеича с Фёдором резко бросило спинами на передний борт.

Митька посигналил два раза, длинно и коротко, и выскочил из кабины с резиновым шлангом в руках. А из дома напротив вышел на условленные сигналы невысокий лысоватый мужичок с двумя большими железными канистрами. Митька проворно открыл бензобак, впихнул шланг в горловину, подул в него, прислушался и шумно, как насос, потянул топливо ртом на себя.

– Тьфу ты, зараза! – чертыхнулся он мгновение спустя.

– Что случилось? – спросил лысый.

– Глотнул бензину! На!.. – в раздражении сунул Митька шланг лысому. – Сам наливай!

Матвеич тем временем свесился за борт и заглянул через окно в кабину. Ульяна сидела с закрытыми глазами, кусая в кровь губы.

– Митька, прохвост! Поехали скорее! – закричал он гневно и, не дождавшись ответа, ловко перемахнул через боковой борт грузовика.

А следом за ним через борт перемахнул Фёдор.

– Где он есть? Болван треклятый! – неумело выругался Матвеич, уверенно приземлившийся на ноги. – Только же был здесь!

– Пошёл за бутылкой. Где же ему быть? – догадался Фёдор, приземлившийся рядом.

– Я убью его! – в гневе потряс кулаком Матвеич.

– И я убью! – сердито выпалил обычно сдержанный Фёдор.

Самодовольный Митька возвратился через пару минут.

Но Матвеичу эти две минуты показались нескончаемо длинными, он хорошо знал, что в данной ситуации дорога не то что каждая минута – каждая секунда.

Митька весело насвистывал «Чёрного кота» и нёс в руках две большие бутылки дешёвого вина, прозванного в народе червивкой.

– Митька, ты с ума сошёл, что ли?! Где твоя совесть?! – кочетом налетел на него Матвеич.

Митька злорадно ухмыльнулся и вызывающе пробормотал:

– На совести далеко не уедешь.

– Что-о?.. Что ты сказал?! – рассвирепел Матвеич ещё больше. – Неужели не понимаешь, что делаешь, обормот?!

– Так я же остановился всего на пять минут. Что тут такого особенного?

– Вот за это и ответишь!

– Ещё как ответит! – сжал кулаки Фёдор.

– Ах так?! – взвизгнул Митька. – Я дальше не поеду! Я не напрашивался к вам!

– Да куда ты денешься?! – закричал Фёдор и сграбастал Митьку за шиворот.

– Не поеду! – орал Митька, дрыгая худыми ногами.

– Поедешь, ещё как поедешь! – приговаривал Матвеич, грубо подталкивая Митьку коленом под зад.

– Ладно, поеду! Только не бейте! – согласился Митька и так резво запрыгнул в кабину газика и запустил двигатель, что Фёдор с Матвеичем едва успели вскочить обратно в кузов.

– Он что, продаёт государственный бензин? – отдышавшись, спросил Матвеич.

– Да кто ж его теперя не продаёт? Теперь-то не расстреливают за это!

– Интересно дело!.. А куда смотрят заинтересованные лица?

– Они теперь заинтересованы в другом! – сплюнул с досады Фёдор.

– В чём это?

– Как бы простой народ дюжее обмануть да поскорее отрапортовать наверх, что у них всё хорошо, план сделан, народ доволен, радуется, партию благодарит и «всё выполним» говорит. Глядишь, орденок подвесят за это. А орденоносцы у нас непогрешимые теперя.

– Погоди-погоди! – рассердился Матвеич. – Заладил одно и то же! Теперя, теперя! Слишком уж неприглядную картину обрисовал ты.

– Может, и преувеличил я маленько, – не стал спорить Фёдор. – Но, как ни крути, много воровства и обмана. Вот скажи: стал бы этот недоносок бензином торговать, не доводись он завгару племянником?

– А сам?.. – пристально посмотрел Матвеич на Фёдора. – Никогда, что ли, не воровал из колхоза?

– Было дело.

– Вот видишь, нет в этой жизни безгрешных людей!

– Есть.

– Разве?

– Я был таким до прошлой зимы. Не то что зёрнышка – соломинки никогда не присвоил. А тут, как на грех, завхоз мне на ферме под руку подвернулся, а точнее, я ему: «Отвези-ка, Федя, нам с заведующим три мешочка дерти, – говорит он. – И не сомневайся, мы выписали в правлении колхоза. Всё по закону». Ну я и отвёз. Два у них выгрузил, а третий остался у меня в санях. Тут-то я сразу догадался, в чём дело, да поделать с собой ничего не мог – впервые досталось задарма. И так каждую неделю стал я увозить с фермы по три мешка. А одним вечерком взял да и прихватил вдобавок ко всему полные санки люцерны. Завхоз сразу пронюхал про это дело, вызвал к себе и ла-а-асково задребезжал голоском своим паршивым: «Нехорошо, Федя, делаешь, крадёшь государственное добро. Придётся в тюрьму засадить тебя, коли и нам не подбросишь ночью люцерны». Понятное дело, отвёз я им сена с испугу, сколько просили – утром только очухался от страха и сразу пошёл к завхозу: «Как хочешь, Гаврилыч, хоть обижайся, хоть нет, но я тебе больше не товарищ, – сказал ему напрямую. – Молчать буду – Бог свидетель, а воровать не стану. И не смей неволить. Пришибу!» И представил ему под нос свой волосатый кулачище. Затрясся он весь, глазками мышиными заморгал, сло́ва вымолвить не мог…

– И что, помогло?

– Помогло. Приставать не стали, но подыскали другую работёнку.

– И какую же?

– Начальником куда пошлют.

– И как тебе такая работёнка?

– Ничё. Жить можно. Меня не напугаешь никакой работой. Воронка́, правда, жалко… Я ж его взял ещё малюсеньким жеребёночком. Он околевал от какой-то мудрёной болезни, а коновал хотел усыпить его. Уж как я только за ним не ухаживал – как за дитём родным! Он даже жил у нас в хате зимой. Теперь, как завидит меня где-нибудь, так жалостливо ржёт – аж душа у меня выворачивается наизнанку! Санки тоже забрали, а они же у меня были как игрушечка – подгонял досточка к досточке. Да, видишь ли, оглобли оказались казёнными, – усмехнулся Фёдор и стал скручивать самокрутку – козью ножку.

– И как ты стерпел такую несправедливость? – удивился Матвеич. – Надо было обратиться в партком. Мы бы быстро навели порядок. Да и сейчас ещё не поздно.

– Нечего ворошить старое, сам виноват. Как говорится, знай своё корыто, – философски, с усмешкой подытожил Фёдор и заглянул за передний борт грузовика. – Матвеич, мы приехали! – воскликнул он.

Митька сбил в спешке табличку «ВЪЕЗД ТОЛЬКО ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ТРАНСПОРТА» и лихо зарулил в узкие ворота районной больницы. Он на скорости подкатил прямо к ступенькам приёмной, резко затормозил и первым кинулся помогать тётке Ульяне, пытаясь загладить свою недавнюю нелепую вину.