Читать книгу Обыкновенная любовь - Сергей Хоршев-Ольховский - Страница 7

Предисловие

После долгих лет разлуки я снова захотел побывать в любимом городе своего детства – городе Шахты. Там, по моему тогдашнему убеждению, было самое вкусное в мире мороженое и самые красивые в мире трамваи и кинотеатры.

По воле случая в те несносно жаркие августовские дни мне довелось познакомиться с интересной рассказчицей – Клавдией Гуровой. Эта невысокая, кругленькая, подвижная как ртуть пожилая женщина была неутомимой говоруньей.

– Это тот самый, что «Маманю» написал? – с живостью спросила она, едва только родственники представили меня ей.

– Вы читали мой рассказ? – удивился я.

– И главы из романа читала, что были напечатаны в той же газете. По-нашенски написал, по-простому, – похвалила она меня. – Да и не сбрехал нигде. У меня ведь в родне, с материнской стороны, похожая оказия была: один дядя за белых воевал, а другой – за красных.

Не желая упускать возможность, я тут же попросил свою собеседницу рассказать мне эту интригующую историю.

– Ладно, расскажу, как пообедаем, – охотно согласилась Клавдия.

Трапеза мне показалась нескончаемо длинной. Едва дождавшись её конца, я тотчас подсел поближе к бабе Клаве и стал обдумывать, как бы поделикатнее возобновить наш разговор.

– Не суетись, милок, – опередила она меня. – Не позабыла я про своё обещание. Только, боюсь, не всем мои побасёнки будут интересны. А докучать людям я не люблю. Пойдём ко мне, я живу через дорогу. Там, в тишине и прохладе, я и расскажу, что знаю. Выдумывать не стану.

Я с готовностью вскочил с места и первым направился к двери.

– Погоди, а тетрадку взял? – охладила мой пыл баба Клава. – Записывать-то куда станешь? На ладонь, что ли?

Я хотел было сослаться на хорошую память, но мельком поймал её непреклонный взгляд и поспешил достать из дипломата записную книжку и авторучку.

1

Домик бабы Клавы с зелёными, сработанными на деревенский манер узорчатыми ставнями, в дневное время наглухо закрытыми, мало чем отличался от соседних приземистых построек, прикрывшихся от жгучего степного солнца густо разросшейся виноградной лозой. Преимущество таких, будто бы вросших в землю, изб перед многоэтажными коробками я почувствовал сразу: сюда почти не проникала уличная духота.

Усадив меня на крохотный старый диванчик, который, вероятно, был моим ровесником, баба Клава тоже присела рядом и без всяких предисловий, – лишь выпростав из-под белой ситцевой кофточки, сшитой на старинный манер, с рюшечками и вытачками, шёлковую золотистую нить с крестиком, видимо, для того чтобы я положился на искренность её слов, – начала повествование:

– Так вот, было это в Гражданскую, кажись, в девятнадцатом году. Дядя мой, Фёдор, воевавший дотоле за красных, взял да и перешёл ни с того ни с сего к белым. И надо же было такому случиться: в первом же бою столкнулся лицом к лицу с братом своим Павлом, оставшимся у красных. Как начали они шашками звенеть – аж искры полетели во все стороны! Видит Павел, что дело нешуточное, запросто может закончиться братоубийством. Заложил он шашку в ножны и стал просить младшего брата Фёдора вернуться к красным, пока не натворил грехов. А тот ни в какую: «Лучше ты переходи к нам! – орёт. – Не то насмерть зарублю!» И тут Павел, слава богу, вспомнил, что новая власть арестовала из-за политической измены Фёдора жену его – Ксению. Обмяк сразу Фёдор и ради спасения жены – любил он её дюже! – согласился-таки вернуться к красным. И так лихо воевал за них, что даже получил орден. А как с войны пришёл, сразу стал хлопотать за Ксению: её-то к тому времени уже отправили в Сибирь. А в Сибири она, решив, что Фёдор бросил её, согласилась от нужды сожительствовать с каким-то офицериком. Дитя даже родила от него. А тут подоспела амнистия. Не знает бабёнка, что и делать… «Подкинь ты его кому-нибудь – и делу конец», – стали советовать подруги по несчастью.

Думала она, думала, слёзы все выплакала, а решилась-таки подкинуть родное дитя чужим людям. До смерти захотела домой, к законному мужу. Завернула она сыночка своего полуторамесячного потеплее в разное тряпьё и отнесла в посёлок – в самый справный двор. А когда назад возвращалась, кошку повстречала – она, бедняжка, чуть ноги волоча от голода, принесла из лесу к человеческому жилью котёночка. Дверь царапает и страсть как жалостно мяукает – просит, стало быть, чтобы обогрели её дитёночка. И тут у Ксении будто оборвалось всё внутри, залилась она слезами и помчалась назад что есть духу. Слава богу, недалеко отошла, хозяева не успели забрать её сыночка со своего порога. «Будь что будет, – решила она, – а дитя не оставлю! С ним поеду!»

Встречать её приехали на паре лошадей свёкор с мужем. Целый день крутились они на платформе, даже не зашли ни разу погреться на станцию. Боялись пропустить поезд. А он, как назло, опоздал: аж под самый вечер прибыл в Миллерово. Вышла Ксения из вагона, увидала мужа со свёкром и остолбенела от страха. А они её, с ребёночком на руках, не заметили даже. Раз да другой проскочили мимо. Опознали только после того, как все пассажиры разошлись с платформы. Свёкор, ни слова не говоря, взял у неё с рук дитя и прижал к себе. А муж на радостях её подхватил на руки и понёс в сани. Всю дорогу обнимал он её и целовал, ни разу не спросив про ребёнка. Свёкор тоже ни единым словом не обмолвился – откуда, мол, и чей? Знай себе баюкает его да лошадей постёгивает кнутом. А когда на рассвете домой приехали, он первым вошёл в хату и сказал: «Того, кто на Ксению плохое слово скажет или насчёт ребёнка станет интересоваться, прогоню со двора!» С тех пор никто и ничем не попрекал её в семье. Со временем у Фёдора с Ксенией ещё трое детей народилось, но первенец, сибирячок Илю шечка, остался любимчиком. Сердешный был дюже, никому ни в чём не откажет, каждого уважит чем может. А уж отца-то любил!.. Страсть как! В тридцать седьмом от смерти даже спас его. Фёдор ремонтировал колхозный амбар и в щелях да под половицами насобирал полчувала[5] подпорченного зерна и отнёс домой. А тут, как на грех, председатель сельсовета приехал проверять по доносу соседний двор вместе с милицией, и заодно заглянули к Фёдору. Что полагалось за саботаж человеку, метавшемуся от белых к красным, сам понимаешь… Но Илюша – он работал у отца в строительной бригаде помощником – взял всё на себя. Сказал, что отец велел ему отнести зерно в колхозную клуню, а он посамовольничал и тайно высыпал в свой закром. Фёдору за такое дело, конечно, каюк был бы, а Илюшку всего-то на пять лет сослали в Сибирь.

– Везучий этот Фёдор, – заметил я не без иронии. – Наверно, дожил до ста лет?

– Ничего подобного, офицер в войну застрелил из нагана[6].

– За что?

– За то, что проведал без разрешения семью. Он воевал как раз в той самой части, какая в сорок втором году гнала из-под Сталинграда румын прямо на его родной хутор Ольховый. И как ему было не заглянуть домой? Только надо было с разрешения, а он побоялся, что не получит такового: дюже уж сумасбродный был у него командир. На свой страх и риск забежал на минутку домой, проведал жену и детей и кинулся следом за своими. Догнал он их всего лишь через три километра, под хутором Вяжа. Однако командир всё равно осерчал, несмотря ни на какие объяснения, и обвинил его в дезертирстве.

– Неужели отправил в штрафбат? – изумился я. – Совсем бессердечный человек!

– Хуже! Застрелил острастки ради на глазах у других солдат. Ксении тоже досталось. Её как жену врага народа опять отправили в Сибирь. Но хоть там ей повезло: попала в то самое место, где и сын её отбывал наказание. Илюшка к тому времени своё почти отбыл, но мать одну оставлять не захотел, вместе вернулись домой. Это было уже после войны. Такая вот, брат ты мой, печальная история.

– Действительно печальная история, – согласился я. – Только вы её рассказали очень красноречиво, как истинная казачка.

– Истинная я только по духу, – возразила моя собеседница, – а по крови – только наполовину.

– Разве? – засомневался я.

– Погоди, и про это расскажу, – успокоила меня баба Клава и, скрестив руки на груди, призадумалась.

2

– Да, я не чистокровная казачка, – встрепенулась она мгновение спустя. – Мать была из потомственных казаков – это верно, а отец – из семьи иногородних[7]. Дедушка мой, Андрей Андреевич Гуров, был крепостным плотником у какого-то богатого помещика в Воронежской губернии. А бабушка Тамара была дочерью гувернантки того самого помещика. И, надо сказать, слыла в девичестве превеликой красавицей. Барин любил звать её к себе по вечерам – почитать книгу или спеть песню. Он тоже, хоть и не молодой уже, а ничего из себя был – статный и весёлый мужчина. Всегда старался удивить чем-нибудь бабушку. И так промеж них зародилась любовь, о которой вскорости стали поговаривать все дворовые, даже до самой барыни дошли слухи. И помещик тот, чтобы не усугублять дело, отправил бабушку учиться в Петербург – там им легче было встречаться тайно. А когда она закончила учёбу и возвратилась в поместье, барин определил её вместо умершей к тому времени прабабушки гувернанткой к своим троим детям. И всё у них было бы хорошо, да бабушка забеременела вскоре. А барин, желая скрыть позор, насильно выдал её замуж за своего самого лучшего работника. Дал им обоим скрепя сердце вольную, снабдил лошадью, повозкой, деньгами и велел немедленно убираться в казачьи края. Целый месяц колесили дедушка с бабушкой по степи, пока нашли людей – казаков Кубановых, согласившихся приютить их на своей земле, в самых верховьях речки Ольховой. Определившись, дедушка отстроил на деньги, доставшиеся бабушке от барина в приданое, мельницу и хатёнку-полуземлянку. Казаки запрещали строить большие дома иногородним. Так вот и поселились они в хуторе Ольховом и нарожали на казачьей земле десять детей, не считая дочери от помещика, хоть и не любили друг дружку. Дедушка всю жизнь жалел, что не ослушался барина. Крепостное право-то отменили всего через год после того, как они с бабушкой уехали на Дон. Он даже порывался бросить всё и вернуться к своей любимой невесте, оставшейся в поместье. Но, как узнал, что её выдали замуж, остепенился, построил вторую мельницу и стал копить деньги как скаженный. Ассигнации аккуратно связывал ленточками в пачки и совал в кожаный мешок, а золото складывал в чугунок и ночью закапывал в землю. Всё надеялся построить собственную усадьбу, да ничего не вышло: вначале казаки мешали, потом – революция, коллективизация. И когда его при раскулачивании схватило на девяносто пятом году жизни сердце, только и успел сказать: «Бабка, золото в земле, на девятом углу!..» Бабушка тоже долго прожила – сто пять годков, но золота не нашла. Никто из нас так и не сообразил, про какой такой девятый угол он завёл речь. Деньги, правда, нашлись в сорок шестом году, когда мы съезжали со старого двора и за ненадобностью снесли коровник. В нём-то, под камышовой крышей, и был кожаный мешок со старыми ассигнациями. Однако проку нам от них было мало. Печь за неимением бумаги долгое время растапливали, да и только. А что золото не сыскали – это к лучшему. Оно дедушке счастья не принесло, и нам от него одни неудобства от властей были бы, – философски закончила свой рассказ баба Клава и тут же как ни в чём не бывало проворно соскочила с диванчика и потащила меня за руку в сад. В саду она снабдила меня грушами, жердёлами[8], виноградом и, провожая за калитку, кротко, к моему удивлению, промолвила:

– А я ведь могу вспомнить к следующему лету ещё что-нибудь интересное про наши края. Ты уж наведывайся ко мне.

– Приеду. Обязательно приеду, – пообещал я.

– А будешь у Мамани на могилке, то бишь у Петра Некрасова, про которого ты рассказ написал, – передай ему привет. Я тоже благодарна, что он не выдал нас уполномоченному, когда мы в коллективизацию воровали семечки.

– Вы тоже там были? – всё больше и больше удивлялся я. – Прямо на поле?

– Была. И на току была, и окопы рыла, и на коровах землю пахала, и сама впрягалась в плуг вместо коня. Как все бабы в то время, так и я. Всё правильно ты прописал в своём романе[9].

Я жутко расчувствовался, неосторожно крепко прижал к себе кульки, сминая фрукты, и ещё раз пообещал бабе Клаве навещать её, когда судьба занесёт меня в пределы родной Донщины.

5

Полчува́ла – полмешка, чува́л – большой мешок.

6

Наган – так в народе называли, обобщая, пистолеты и револьверы любых систем и модификаций. Изначально название произошло от револьвера системы Нагана образца 1895 года, разработанного и выпускаемого братьями-промышленниками Эмилем и Леоном Наган.

7

Иногородние – так казаки называли всех пришедших на их землю (в том числе русских и украинцев), причисляя их к инородцам, к иному, не казачьему роду. Большинство иногородних были временными работниками, к ним также относили торговцев, интеллигенцию. Со всеми иногородними казаки обращались высокомерно и, подчёркивая своё самосознание, именовали их пренебрежительно мужиками. Назвать же казака мужиком считалось в высшей мере оскорбительным, и обидчику такая вольность никогда не прощалась. Даже женщина считала наивысшим оскорблением, если её называли мужи́чка.

8

Жердёлы – сорт абрикосов, более мелких, чем обычные (дикие абрикосы).

9

Имеется в виду роман «Четыре бездны. Казачья сага».