Читать книгу Обыкновенная любовь - Сергей Хоршев-Ольховский - Страница 11

– Ткачёва! О чём задумалась? Мечтаешь о Синдбаде-мореходе? – прикрикнула голосистая учительница, заметив, что лучшая ученица десятого класса Люба Ткачёва сидит в задумчивости перед чистым листом бумаги и совсем не собирается писать сочинение.

Учительница литературы в глубине души любила Любу, но относилась к ней с некоторой предвзятостью. И всего лишь за то, что Люба успевала прочитать книг больше, чем она сама.

Люба вздрогнула от неожиданности и заплакала: она не мечтала, она думала о маме.

– Ткачёва, не подавай дурной пример! – не вдаваясь в тонкости происходящего, потребовала учительница.

– Александра Ивановна, она не может писать сегодня, – вступился за Любу сосед по парте.

– Виктор, я ничего у тебя не спрашивала, не отвлекайся, пиши сочинение!

– Она правда не может писать сегодня. Разве не видите?

– Ещё бы!.. Это же не любовная записка!

– Александра Ивановна, – не унимался Виктор, – вы раните психику формирующегося человека. А ведь в скором времени она сама будет мама и…

И класс содрогнулся от хохота мальчиков, не давших сказать Виктору последнюю фразу. А девочки смущённо потупили глазки, и их щёчки зарделись румянцем.

Учительница была возмущена, она что-то кричала о долге и порядочности, но Люба этого уже не слышала – она бежала по коридору, растирая по лицу слёзы.

– У неё беда, маму увезли в больницу!.. – в горячке выкрикнул Виктор и тоже выскочил из класса.

Догнал он Любу в коридоре, забежал ей наперёд и взял за руки.

– Пойдём, пожалуйста, в класс, – вкрадчиво начал он. – Смеяться никто не будет.

– Я хочу на улицу, – возразила Люба.

– На улице дождь, промокнешь вся и тоже попадёшь в больницу.

– И пусть! Мне теперь всё равно!.. – всхлипнула Люба и попыталась освободить руки.

– Не говори так, – придержал её Виктор. – Тебе не может быть всё равно, ты осталась в доме за хозяйку.

«Какие у него тёплые и сильные руки!.. Такой сумеет постоять за свою честь, – подумала Люба и поймала себя на мысли: – И не только за свою…»

– Пойдём в класс, так лучше будет, – ласково посмотрел Виктор ей в глаза.

На душе у Любы сразу стало спокойнее, и она заколебалась.

– Пойдём, так правда лучше будет, – повторил он и легонько потянул её за руку.

И Люба пошла – сейчас, держа свою руку в его, она готова была пойти куда угодно, даже обратно в класс.

Класс встретил их одобрительным шёпотом.

– Ну вот, явились и даже не запылились, – добродушно пошутила учительница, уже забывшая обиду, и кивком велела ослушникам сесть на место.

Люба с Виктором сели за парту и переглянулись, и это был решающий взгляд. Они теперь были как никогда близки и как никогда понимали друг друга.

* * *

Учительница не доложила директору школы о случившемся, но тем не менее директор на большой перемене вызвал к себе Виктора и Любу и огорошил их:

– Так, ребятки дорогие!.. – сказал он многозначительно. – Повторите подобное ещё раз – оба получите неуд по поведению.

– Но за что неуд? – удивился Виктор. – Вы же не знаете, как всё было.

– Знаю. Ещё как знаю, – усмехнулся директор.

– Да откуда вы можете знать?! – не сдержался Виктор, забыв в запальчивости, что говорит с директором школы. А когда опомнился, страшно сконфузился и опустил глаза.

– Знаю. Ещё как знаю, – спокойно повторил директор. – Рассказали сознательные ученики.

– Не может быть, у нас таких нет… – в растерянности пролепетала Люба.

– Иди на перемену. Иди. С тобой всё понятно: больная мама, – выдворил директор Любу из кабинета, взмахивая в её сторону тыльной стороной ладони. – А ты останься, – пальцем поманил он к себе Виктора, направившегося вслед за Любой, и сурово сказал: – Что же ты, парень, разлагаешь дисциплину? На самом деле хочешь получить неудовлетворительно по поведению?

– Так я только ради справедливости, – сконфузился Виктор ещё больше.

– А вот как пропустишь из-за неуда экзамены, тогда будет тебе справедливость. Наверное, придётся забыть про мореходку.

– Не пропущу! – возразил, глядя исподлобья, загнанный в угол Виктор.

– Это ещё почему?

– Испортите хорошие показатели.

– Эх, Виктор, – с сожалением вздохнул директор, – школа доверила тебе право подписать приветственное письмо двадцать четвёртому съезду партии, а ты?..

– А что я? Разве я плохо учусь?

– Хорошо. Очень хорошо. Но частенько говоришь лишнее.

– Так я же борюсь за правду.

– За какую правду?

– Какая есть.

– Нет, брат ты мой, не всякую правду можно говорить вслух… – нервно застучал директор школы пальцами по столу. – Не всяк её может правильно воспринять, правду-то. Ты парень умный, должен понимать это и вести себя соответствующим образом. А коли возникнет в чём-то сомнение, заходи, рассказывай, вместе решим проблему. Хорошо?

– Не знаю… – в сомнении пожал плечами Виктор.

– Заходи-заходи, – дружески похлопал его по плечу директор. – Я отлично тебя понимаю, сам в похожей ситуации защищал девушку.

– Правда? – обрадовался Виктор.

– Да. В студенческие годы.

– Ладно, зайду как-нибудь, – соврал Виктор, уловив хитринку во взгляде директора.

– Ну вот и отлично! – удовлетворённо хмыкнул тот, когда Виктор захлопнул за собой дверь. – Глядишь, да и проболтает что-нибудь сгоряча.

– Ага, ждите, каждый день буду заходить к вам! – возмущённо фыркнул Виктор за дверью.

* * *

Из школы десятиклассники вышли не разрозненными, маленькими группками, как обычно, а организованно – всем классом. Виктор прямо на пороге школы попросил у Любы, немного смущаясь, её портфель. И она отдала, но прежде с тревогой окинула одноклассников быстрым испытывающим взглядом. Тревога её была напрасной – одноклассники отреагировали так, как будто у них в Павловке мальчишки всегда оказывали девчонкам подобные знаки внимания.

Шли медленно, говорили тихо. Только Галинка, младшая сестра Виктора, почему-то увязавшаяся за старшими, дурачилась:

– Как родной сестрёнке, так он никогда портфель не носит! А Любе – всегда пожалуйста! – притворно возмущалась она, неумело надувая губки.

– Ну как же?.. – засмеялся Виктор. – А когда была первоклашкой?

– Это не в счёт. Мне теперь надо.

– Зачем?

– А затем, чтобы был пример моим кавалерам.

– Ничего, научатся и без примера!.. – засмеялся Виктор ещё звонче и рассмешил весь класс.

На повороте – так в Павловке называется развилка дорог – все разошлись в разные стороны: кто прямо – в центр деревни, кто влево – через мост, на другой берег речки, а Виктор с Любой пошли вправо – на самую дальнюю окраину.

– Люба, не нагружай сильно портфель! А то надорвёшь моего брата! – шаловливо крикнула им вдогонку Галинка.

Люба согласно кивнула и улыбнулась – впервые за всю дорогу.

Проводил Виктор Любу до самого крыльца. Там он быстро ткнулся в её щёку пересохшими от волнения губами и пустился наутёк.

Люба была ошеломлена. На душе у неё никогда прежде не было так хорошо и так томно, но и никогда ещё не было так тревожно.

* * *

В доме было сумрачно и тихо. Только из-за самого большого портрета со старинными, уже пожелтевшими от времени фотографиями доносился истеричный писк мухи. В другое время Люба обязательно вытащила бы это неосторожное насекомое из липких, смертельно-цепких объятий насильника-паука, но теперь она была полностью поглощена своими тревожными мыслями.

– Ох уж эта Оленька, опять свою одежду разбросала по всей комнате! – возмутилась Люба, заметив беспорядок, оставленный поутру младшей сестрой. Она искренне любила подвижную, всегда весёлую сестрёнку, но никогда не прощала подобных проделок. Она ловко подхватила с пола свалившуюся с вешалки кофту и натолкнулась взглядом на отцовское новое пальто, обычно висевшее в шкафу. – К маме поедет! – догадалась она, уже сама небрежно бросила кофту сестры на лавку и в порыве чувств схватила со стола кухонный нож, кинулась в палисадник и стала поспешно срезать поздние, чуть-чуть прибитые осенним инеем астры.

– Кума, ты слыхала?! – долетел вдруг до неё из-за плетня встревоженный, резкий голос соседки. – Ульяна померла!

– Да ты чё?! – ужаснулась кума. – И чего это она?

– Сделали операцию!

– Мамочка! – содрогнулась Люба и, теряя сознание, неосторожно полоснула себя острым ножом по левому запястью. Из пораненной руки брызнула горячая алая струйка…

Очнулась Люба в своей постели. Из соседней комнаты доносился всхлипывающий голос сестры:

– Я ещё за калиткой услыхала, как она крикнула, но не поняла, откуда. Побежала в дом, обыскала сараи… Нигде нет. Заглянула в палисадник, а она лежит на цветочной грядке. Вся в крови!..

– Крепись, Оленька, крепись. Ты же у нас боевая, – послышался второй, очень знакомый голос.

Люба была в полуобморочном состоянии и, как ни силилась, не могла вспомнить, что с ней произошло.

– А как сейчас она чувствует себя? – послышался мгновение спустя всё тот же глуховатый голос.

«Александра Ивановна, литературка!» – узнала Люба.

– Спит, – едва слышно сказала Оля. – Матвеич сделал ей успокоительный укол.

– Это хорошо, пусть набирается сил. А то она впечатлительная, не выдержит похорон.

«Мама!..» – обожгла Любу страшная мысль.

Когда она снова пришла в себя, в комнате уже было тихо. Оля примостила голову на краешек её подушки и дремала, сидя на стульчике.

Люба осторожно привстала на локтях и попыталась неслышно сползти с кровати. Но Оля тотчас открыла глаза.

– Нет-нет! Тебе нельзя вставать! – запротестовала она и уложила сестру обратно в постель.

– Голова ужасно болит… – простонала Люба и спряталась под одеяло.

– Погоди минутку! – Оля сдёрнула одеяло с лица сестры и стала проворно шарить под подушкой, нашла там какую-то таблетку, сунула Любе в рот, подала ей стакан с водой и повелительно сказала: – Выпей. Это хорошее лекарство.

Люба послушно проглотила таблетку и обессиленно добавила:

– И вдобавок приснился страшный сон.

– Спи. Ты ещё совсем слабая… – всхлипнула Оля.

– Это не сон? – догадалась Люба, всматриваясь в заплаканное лицо сестры. И сестра не выдержала, упала лицом на подушку рядом с ней, и они, обнявшись, горько разревелись. А когда слёзы кончились, Люба спросила:

– А сейчас она где, в больнице?

– В морге, – всё ещё всхлипывая, ответила Оля. – Завтра привезут домой.

* * *

Хоронили Ульяну на третий день, под самый вечер (ждали из армии сына, но так и не дождались). Народу было не счесть. В деревне всегда так. Каждый знает каждого, и каждый приходит почтить память усопшего, твёрдо уверенный, что его тоже все придут проводить когда-нибудь в последний путь.

Люба страшно осунулась и побледнела за эти дни. Даже её необычайно яркие васильковые глаза, казалось, выцвели от слёз и уменьшились в размерах.

Перед выходом процессии из дома Матвеич дал ей очередную горьковатую пилюлю, и она до самого кладбища не проронила ни единого слова. Но на кладбище при прощании её едва оторвали от тела покойницы. Никак не хотела она поверить, что её любимой мамочки уже нет на этом свете и никогда больше не будет. Перед её глазами опять всё затуманилось и стало расплывчатым…

– Воды! Свячёной воды! Дочь обмерла!.. – смутно, под стук молотков, донеслось до её угасающего сознания.