Читать книгу Фантастическая проза. Том 3. Поезд в один конец - Сергей Синякин - Страница 16

Лес ее вспомнил и принял сразу.

Тропинка, по которой она ходила в прошлом году, заросла колючими кустами и папоротником, но перед Линой кусты раздвигались, и было видно примятую жухлую прошлогоднюю траву. Седик тоже выскочил вслед за ней и теперь прыгал по деревьям не хуже белки. – Смотри! – кричал он тоненько. – Смотри, как я умею! И потешно кувыркался в воздухе. Рад был до невозможности, что Лина домой приехала.

– Без тебя такая скука была, – тоненько кричал он. – Блюдца с молоком никто в предполье не поставит, ложки меда в чулан не положит. Я уже и постукивать начал, и шуршать по ночам, только никто ничего не слышит. Вот у тебя мать крепко спит, выпь не разбудит!

– А там у вас домовой есть? – спрашивал Седик ревниво. – Я городских домовых никогда не видел, да я и в городе никогда не был! – и лез в колючее от сухих веток акации сорочье гнездо, повизгивая от уколов. – Я тебе сейчас пестренькое яичко достану!

– Седик, уймись! – строго сказала Лина. – Тебе триста лет, а ведешь себя так, будто родился недавно. Нарвешься на лешего, он тебе покажет!

Они сели на пригорке, покрытом клевером и земляникой. Из зеленых узорчатых листьев выглядывали бледно-розовые ягоды, обещающие налиться соком и ароматами в ближайшие две недели. Белые цветки земляники соседствовали с розовыми звездочками часиков, а чуть в стороне огромной беспорядочной кучей стоял растрепанный зимней непогодой муравейник, который суетливые и неторопливые муравьи постепенно приводили в порядок. Не все, конечно, были среди них и такие, что ночь просидели за пьянящим жуком ламехузой и сейчас бродили, трясли усиками и бились о стволы трав ничего не соображающей рыжей головой. Все как у людей было в муравейнике, все как у людей.

А в лесу пахло травами и свежей хвоей, щелкали в чаще раскрывающиеся прошлогодние шишки, вдоль речки буйно цвели желтые одуванчики, а небо было таким, словно его только что выкрасили в синий цвет, – глубоким, влажным и тяжелым.

К обеду Лина нагулялась, поиграла на своем камне посреди речки, заставляя юрких рыбок плести в воде серебристые хороводы вокруг Косолапика, приказала неповоротливым ракам принести со дна по красивому прозрачному камушку разных цветов.

– Ничего не забыла! – восторженно кричал, сидя у нее на плече, Седик. – Ты даже сильнее стала! А стрекоз вызвать можешь? – Седик, опомнись, – сказала Лина. – Не сезон еще для стрекоз!

Вечером она пила прохладное густое молоко, разговаривала с матерью на разные житейские темы, а та хвасталась транзисторным приемником, который ей оставил какой-то заготовитель, немного поживший в их избе зимой.

– И Москву ловит, – сказала мать, – и Киев, даже Варшаву и Лондон. Музыку часто хорошую передают. Мне Чайковский понравился, «Времена года» называется. Отучилась-то год хорошо?

Троек у Лины не было, и матери это очень понравилось.

– Учительши тебя хвалят, – сказала она одобрительно. – Вот только Вера Ивановна говорит, что опять ты глупостями занимаешься.

– Поддаться надо было этому старику? – удивилась Лина. – Или пусть Санька Лютиков кровью бы истек, да?

– Не мели чепухи, – сказала мать. – Я говорю, незачем свое знание людям выказывать. Не поймут они того. Ох, наградила тебя бабка даром, намыкаешься ты с ним еще! С домовым водишься… Виданное ли дело, чтобы человек с домовым водился? Нечисть в подполе должна сидеть. И не красней, не красней, сама видела, как этот пестрый чулок за тобою в лес увязался!

– Разве я кому-нибудь мешаю? – спросила Лина.

– Дар у тебя, – грустно объяснила мать. – Не любят люди необычного. Это как гвоздь – только шляпку высунет из доски, его сразу же стараются обратно загнать. Чтобы, значит, не выделялся. Вот и у тебя покою в жизни не будет через необычность твою. Судьба! Я уж плакала в зиму, плакала…

И встала, обрывая нежелательный и печальный разговор.

– Ложись спать! Завтра с утра по хозяйству поможешь.

– Ты ее, Линка, не слушай, – шептал Седик ночью. – Ты мне верь. Все неприятности однажды кончаются. Кончатся они и у тебя. Счастливая ты будешь, солнце позавидует, небо на твое счастье жмуриться станет. Ты только верь!

Лето прошло в хлопотах.

В начале июня у уток появились утята – маленькие желто-черные пуховые комочки, неуклюже семенящие на розовых перепончатых лапках за степенными мамашами. Они быстро научились есть запаренный комбикорм, а купаться вместе с мамками отправлялись на речку, там, где был изгиб и образовался омут. А потом утята начали исчезать.

– Не иначе, сом объявился, – озабоченно сказала мать. – Лина, не давай им туда ходить, иначе без уток к осени останемся. Нечего будет тебе с собой в город положить.

– Сом, – подтвердил Седик. – Я сам его видел. Длинный и толстый, как бревно. Он ночами на свет луны выплывает, на лягушек охотиться.

– Наказать его надо, – решила Лина. – Пусть знает, что нельзя наших утят хватать!

– Он – хозяин, – сказал домовой. – Его в речке все боятся. Он самый большой и сильный.

Никто ее не учил, ночные слова сама запоминала. Говорит кто-то ночью, заговоры произносит, бабка, наверное, кому же еще? А Лина слова запоминала. Вот и пригодился странный заговор под непонятным названием «Изгнание из среды».

«Будет тесно и душно, вода не вода, земля не земля, воздух не воздух, семья не семья, дом не дом, ночь не ночь и день не день, и захочешь найти покоя, и не найдешь. Пойдешь, полетишь, поплывешь, поползешь, попрыгаешь на все четыре стороны, и не найдешь места для отдыха».

Первый раз Лина его применила зимой в интернате, когда клопы их всех мучить стали. И что вы думаете? Сто лет в интернате клопы жили, может, дольше, не одно поколение кусали и кровь по ночам пили. А после заклинания не стало их, только мальчишки нашли в сугробе у черного входа шар из тысяч замерзших клопов и сожгли его на костре с ликующими воплями. Вот тогда трещало в костре! Раньше-то их по одному искали и лучинкой жгли, хотя воспитатели лучинки жечь запрещали, боялись, что дети в азарте интернат сожгут. А тут вдруг целый шар из клопов! Вот уж развлечение!

Ночью Лина сбегала на берег, прочитала заговор, лист кленовый бросила, чтобы проплыл против течения. А утром мать пошла белье полоскать, а сом – черный, усатый, бессильно лежал на траве и даже пасть уже не раз-зевал, устал среду для себя искать. И не нашел бы. Ему ведь вода не вода.

– Уху сварим, – сказала мать, изгибаясь под тяжестью двухметрового чудища. – И жареха получится, пальчики оближешь. Сходи, дядек позови, чтобы разделали, как надо.

Дядя Петя долго выхаживал вдоль сома, все повторял:

– Ох, и уловистая ты, Шурка, надо же, какого чудища выхватила. Это каким же ты его манером выудила? На удочку такие не клюют!

Но рыбину разделал на несколько кусков и даже пожарить ее взялся, если мать сходит в сельпо и бутылку водочки возьмет.

– Под ушицу грех не выпить! – говорил он, ловко орудуя окровавленным ножом. – Ушица сама выпивки требует, без водочки это и не уха вовсе, а так – рыбкин суп!

А Лине вдруг до слез стало жалко сома.

Жил он себе в глубине, никому не мешал, а что до утят, то природа у сома такая была, люди-то чем лучше, если сами сомом закусывать собрались? Лина пошла на берег и поплакала немного, а реке пообещала, что никогда так больше поступать не будет – страшное дело, оказывается, изгнать существо из своей среды. Она вот в интернате тоже чувствовала себя плохо, потому что ее изгнали из своей среды. А вдруг это кто-то ночью заговор прочитал?

Она ходила в гости к прежним подружкам, но увидеться с ними удавалось только вечером, на каникулах многие работали – кто приемщицей зерна на элеваторе, а кто на току. И самое странное – прежней тяги к подругам не осталось. Даже с Анечкой Укустовой говорить было не о чем, так, посидели, поболтали о разных пустяках, Лина про город ей рассказала, Аня – последние деревенские сплетни, а потом они сидели, чувствуя обоюдную неловкость. В кино пару раз сходили. Раньше Лине Дом культуры казался большим красивым зданием, а теперь, после города, он казался ей каменным сараем с нелепыми колоннами. Малолетки ржали и грызли семечки, отчего в зале пахло подгорелым подсолнечным маслом. Скукота!

Вот и оставалось, что помогать матери по хозяйству, а в свободное время бегать на речку купаться или бродить по лесу. Ягоды еще не пошли, но были грибы, как их в деревне называли – первыши. Можно было еще поиграть с рыбой в воде или ругаться с сороками в березняке, который они облюбовали для своих гнездовий. Постепенно Лина даже стала скучать об интернате, там, по крайней мере, можно было поиграть в волейбол или позаниматься в швейном кружке, обменяться с одноклассницами выкройками или просто походить по городу, съесть эскимо, если есть деньги, а то и просто поглазеть, как сидящие на скамейках старички кормят голубей крошеным печеньем.

Вечерами она лежала в пахучем сене и слушала странные слова, рассказывающие новые рецепты снадобий, заговоры и наговоры. Они запоминались как-то сразу, даже напрягаться не приходилось.

– Сажусь в сани, крытые бобрами, и соболями, и куницами. Как лисицы и куницы, бобры и соболи честны и величавы между панами и попами, между миром и селом, так мой нарожденный сын был бы честен и величав между панами и попами, между миром и селом. Еду на гадине, уж погоняет, а сам дюж, у панов и судьев полон двор свиней, и я тех свиней переем. Суд судом, век веком! Сею мак. Разыдутся все судьи, а тыя сидят, что меня едят. Меня не съедят; у меня медвежий рот, волчии губы, свиные зубы. Суд судом, век веком! Кто мой мак будет подбирать, тот на меня будет суд давать. Спрячу я свой мак в железную кадь, а брошу кадь в Окиян-море. Окиян-море не высыхает, кади моей никто не вынимает, и маку моего никто не подбирает. Суд судом, век веком! Замыкаю зубы, и губы злым сердцам, а ключи бросаю в Окиян-море, в свою железную кадь. Когда море высохнет, когда мак из кади поедят, тогда мне не бывать. Суд судом, век веком!

Заговор назывался странно – на укрощение злобных сердец.

– Страшный заговор! – дышал рядом Седик. – Ты только вслушайся: суд судом, век веком!

А вокруг золотился высохший молочный колос, серебрились веточки молочая, вспыхивали то изумрудно, то ало иван-да-марья, душица, чергень, донник и трава валериана, звенел покати-горошек, и лесной табак тонко серел среди многотравья белесым привидением.

С середины июля вновь начались забавы со стрекозами. Дом постоянно полнился от свежих ягод, таких крупных и спелых, что ноги на болоте сбей, а не найдешь. Мать догадывалась, откуда ведра и решето ягодами полнятся, да помалкивала – уж больно ягоды были сочны и сладки на вкус. Оно и ведьмачество иногда полезным для дома бывает – столько варенья разного на зиму запасли, сроду такого запаса не было: и пахучую землянику в сиропе, и ежевику крупными ягодами, и голубику, и полевой паслен, и красную смородину, перетертую в желе.

Забавно было смотреть, как огромные толстые стрекозы пикируют на ведро с яркими ягодами в цепких лапках, как стремительно заполняется пустое пространство, как ложатся в ведро отборные ягоды, наполняя его сладкой тяжестью.

И все равно Лине было скучно. И прежний азарт куда-то ушел. Повзрослела, что ли?

Только Седик, травы и лес, да немного мать делали деревню роднее, а так – чужое место было, приросло да отсохло, ветром лет все прежнее унесло.